Лифт не работал, и Юра поднимался по лестнице, чувствуя каждую ступеньку так, как будто зубьями пилы вел по собственному сердцу.

Все, что произошло с той минуты, когда красный след от ракеты развеялся в безоблачном небе, слилось в один невыносимый гул, в котором он не различал теперь ни слов, ни событий.

Мартынюк тряс его и хлопал по плечам так, как будто проверял, не мерещится ли ему, действительно ли его отрядный врач стоит перед ним на пустынном берегу, словно вернувшись с того света.

– Ну, Юра, – повторял он, – ну ты… Ну мы уже… Е-мое, Валентиныч, в какой же рубашке ты родился, а?!

Он слышал Игоревы слова, даже, кажется, что-то отвечал, пытался улыбаться. Но чувствовал только одно: Женин взгляд, пронзающий ему спину, как выстрел.

К счастью, никто и не требовал от него бурного восторга. Наверное, ребята решили, что лучше не приставать к человеку сразу после всего, что с ним произошло, и оставили расспросы до лучших времен.

– Ты только своим сразу позвони, в Москву, – сказал Игорь. – Мать телефон оборвала. Мы уж и так, и этак: в командировке, дескать, на спецзадании, нет возможности позвонить. Не верит! Вот же сердце у них, правду говорят…

Он чувствовал Женин взгляд в полутьме вертолета, хотя она сидела у него за спиной, среди ребят, и, кажется, о чем-то разговаривала с ними, что-то отвечала на их вопросы.

Он чувствовал ее взгляд, выходя из «Ми-8» на летном поле в Южном.

И чувствовал его теперь, поднимаясь по ступенькам к себе на шестой этаж. Хотя ее уже не было…

Ее не было, и Юре казалось, что сердце у него вырвали с корнем и вместо сердца осталась страшная, ничем не заполнимая яма.

Ключа у него, конечно, не было. Юра смотрел на дверь своей квартиры, одну из десятка таких же дверей в длинном коридоре малосемейки, и не мог понять, куда он пришел и зачем. Ему не верилось, что из этого дома он вышел, и еще меньше верилось, что это было всего неделю назад.

Дверь распахнулась, как только он коснулся кнопки звонка.

Оля вскрикнула и в ту же секунду прижалась к нему, обхватила его за шею и заплакала. Это было самое невыносимое, но надо было выдержать и это. А он не мог…

– Потом, Оля… – сказал Юра, осторожно отстраняя ее от себя и проходя в комнату. – Потом, пожалуйста, прошу тебя… Я устал.

Он сел на диван, бессмысленным взглядом уставившись на свои сапоги, которые не снял в прихожей. Потом поднял глаза – так тяжело, как будто по пуду земли лежало на каждом веке.

Все вещи стояли на своих местах, как монолиты. Белые листки с какими-то записями разбросаны были по столу – наверняка в том самом порядке, в котором он оставил их, уходя. Девять коричневых бунинских томов стопкой высились рядом с листками.

Оля молча замерла в дверях комнаты и смотрела на него, не подходя. Он едва различал ее лицо и не понимал, что оно выражает.

– Я устал, – повторил Юра. – Оля, я устал. Ты… уйди пока, хоть ненадолго, пожалуйста, хоть ненадолго… Я полежу немного, потом…

Не дожидаясь ее ответа, так и не сняв сапог, он лег на диван, медленно закрыл глаза. Но и это не помогло. Сквозь сомкнутые веки он видел все то же: Женины глаза, переливающиеся светлым и нежным холодом, как поверхность агата на срезе.

Сердце у него разрывалось от страшной, уже ставшей физической, боли, и Юра хотел сейчас только одного – чтобы оно разорвалось совсем, навсегда, чтобы не надо было больше выдерживать эту муку.