Глава 14
Однажды Юра вернулся с работы за полночь, хотя дежурства у него не было. В общем-то в этом не было ничего удивительного: иногда без всякого дежурства приходилось задерживаться, не уйдешь же от операционного стола. И ночные вызовы на работу случались. Юра даже гордился потихоньку, что и его уже вызывают ночью…
Он тихо открыл входную дверь. В квартире было темно, и он был уверен, что Сона спит. По тому, как в коридоре потянуло сквозняком, Юра понял, что открыто окно на кухне.
Не раздеваясь, не открывая кухонной двери, он заглянул туда сквозь прозрачное дверное стекло.
Окно было открыто, Сона смотрела вниз, перегнувшись через подоконник. Ему вдруг стало страшно: таким тревожным напряжением веяло ото всей ее темной фигуры…
Юра быстро распахнул кухонную дверь, и только тогда Сона услышала, что он уже дома.
– Ты не спишь? – спросил он, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. – Окна темные, я подумал…
– Как уснешь? – спросила Сона, и Юра с удивлением расслышал в ее голосе слезы. – Тебя нет и нет, как усну?
Тут только он сообразил, что не позвонил ей, не предупредил, что придет поздно, как предупреждал раньше. Но она всегда так равнодушно отвечала на его звонки, всегда только повторяла «да, да», когда он объяснял, почему задерживается… Отчего же вдруг?
– Соночка, извини, я просто забыл! – сказал Юра покаянным тоном. – Забегался, закрутился – и забыл. Женщину привезли с черепно-мозговой, уже часов в восемь, я Светонину ассистировал. Ну ты же сама все у нас видела, представляешь…
Сона по-прежнему стояла у подоконника, молча глядя на него. Ее глаза смотрели так пронзительно, что Юра не знал, куда отвести взгляд.
– Виноват, больше не повторится! – сказал он шутливым «армейским» тоном.
Сона вдруг качнулась, оторвалась от подоконника, сделала два шага через маленькую кухоньку. Спустя мгновенье Юра почувствовал, что ее руки ложатся ему на плечи, обхватывают шею, что она прижимается щекой к его груди и всхлипывает – так просто, так ясно всхлипывает, как ребенок! Совсем не так, как плакала раньше: беззвучно, не закрывая испепеляющих глаз…
Он замер, прислушиваясь к ее всхлипам, обнимая ее вздрагивающие плечи. Сонины волосы пахли нежно и беззащитно – тоже как у ребенка.
– Господи, а я подумала… – сквозь слезы выговорила она. – Я уже подумала, что с тобой случилось… Я уже была уверена, у меня же не осталось никаких чувств, только страх… Я так боялась, так представляла все время, что с тобой могло случиться! Улица, машины, бандиты…
Юра остолбенел, не в силах поверить, что это она говорит, ему говорит, его обнимает, судорожно прижимается к его груди!
– Милая, я… – задохнувшись, выговорил он. – Я только…
– С тобой ничего не случилось, да? – Она разомкнула руки, подняла глаза, как будто не верила ни глазам своим, ни рукам. – Ты просто задержался?
– Ну конечно! – Юра перевел дыхание. – Вот я кретин, как можно было забыть…
И вдруг Сона засмеялась! Слезы еще стояли в ее глазах, а она смеялась нежным, грудным своим смехом, от которого все переворачивалось у него внутри.
– Юра, а я знаю, что ты сейчас думаешь! Зачем я женился, да? – сквозь смех произнесла она. – Теперь надо перед ней отчитываться, даже нельзя будет, если захочется, пойти к любовнице, потому что жена караулит в окне!
Юре стало так легко, что он сам себе не поверил: неужели это его охватила такая легкость – вот здесь, в четырех этих стенах, и с Соной?
– Бедные мои любовницы! – сказал он. – Как-то они останутся без меня? Нет, я, знаешь, пожалуй, буду ходить по любовницам! Только чтобы еще раз это увидеть – как ты меня караулишь в окне…
Сона смотрела на него глазами, полными слез, – но совсем другими, незнакомыми глазами. Они блестели, переливались в лучах фонарного света, падающего из окна, и чувство, стоящее в них, было так же просто, как ее всхлипы у него на груди, как запах ее волос.
В ее глазах стояла простая радость – оттого, что с ним ничего не случилось, что он здесь, что его можно обнять, прижаться к нему… Она не говорила этого вслух, но Юра читал в ее глазах яснее, чем могли сказать слова.
Сона тряхнула головой, слезы беспечно сверкнули в лучах фонаря и исчезли.
– Тогда давай с тобой выпьем! – сказала она. – За то, что ничего не случилось!
– Давай, – засмеялся Юра. – А что, хорошая идея: каждый вечер выпивать за то, что ничего не случилось! Представляешь, с каким приятным чувством мы встретим алкоголизм? Только подожди уж, – сказал он, вставая. – Я схожу за бутылкой.
– Куда? – удивилась Сона.
– Да к таксистам, куда ж еще. Власти-то муниципальные не предусмотрели, что народ среди ночи вздумает выпивать за то, что ничего не случилось.
– Э-э, Юра, разве я сказала: сходи за бутылкой? – хитро покачала она головой. – Я сказала, давай выпьем, да?
Сона привстала на цыпочки и открыла дверцу антресолей.
– О! – удивился Юра, увидев у нее в руках знакомую бутылку «Смирновской». – А я-то думал, куда она делась! А почему темная такая? – заметил он, несмотря на то что свет по-прежнему был выключен.
– А я ее настояла, – объяснила Сона. – На ореховых перегородках.
– На орехах? – уточнил Юра.
– Нет, на перегородках, армянский рецепт. Говорят, получается очень мягкая водка. Валентин Юрьевич сегодня заходил и попробовал, ему очень понравилось. Попробуешь?
– А то! – хмыкнул Юра. – Все радости дома, даже к таксистам идти не надо.
Водка действительно оказалась мягкой. Впрочем, Юра выпил бы сейчас даже стеклоочиститель, если бы Сона так же радовалась этому, как радовалась тому, что он пьет водку на ореховых перегородках. Да ему и вовсе не хотелось пить.
– Да-а, хо-о-роша-а армянская кухня! – прижмурившись, произнес он, отставляя пустую рюмку.
Сона засмеялась.
– Разве это кухня? – сказала она. – Это же водка. Я приготовлю что-нибудь из армянской кухни, тогда ты увидишь! Правда, я не очень хорошо готовлю, но долму все-таки умею. Только надо будет купить виноградных листьев. Их в банки закручивают осенью, и они хранятся, а может, уже привезли свежие… Я думаю, на каком-нибудь базаре должны продавать виноградные листья, в Москве же много армян, они все делают долму, да?
– Купим листья, – кивнул Юра, не отводя глаз от ее оживленного лица. – Какие хочешь, хоть лопушиные. Ты выпей, выпей! Я-то, помню, налюбоваться не мог, как ты коньяк хлещешь. Женюсь, думал, хоть будет мне собутыльница…
– Тогда я выпью, чтобы ты не совсем разочаровался в своей женитьбе! – снова засмеялась Сона.
Она выпила без тоста и без закуски, на секунду закрыла глаза, поставила рюмку, поднялась из-за стола.
– Иди ко мне, Юра. – Голос ее прозвучал так глубоко, как никогда не звучал прежде. – Я так тебя ждала…
– Мне, знаешь, показалось, что я тебя первый раз целую, – прошептал Юра, на мгновенье отрываясь от Сониных губ. – А я тебя целовал вообще-то, ты не помнишь?
Сонина голова лежала у него на груди – как тогда, когда она плакала, увидев его в дверях. Только теперь она не плакала, а тихо дышала ему в плечо, и ее отросшие волосы щекотали ему шею, веером лежали на подушке.
– Я тоже не помню, – тихо ответила она. – Я ничего не помню, Юра, мне кажется, ничего и не было до сих пор… Только понимаю, как тебя измучила! Если бы можно было вернуть время, на месяц назад вернуть…
– Не надо. – Он улыбнулся, снова поцеловал ее в полуоткрытые губы. – Ничего не надо возвращать, ничего менять не надо. Все наше.
– Я хотела тебе сказать… – Сона замялась, потом все-таки сказала: – Я сегодня в первый раз почувствовала себя женщиной… Мне было так хорошо!
– Я понял, любимая моя, ненаглядная… Сразу понял.
Этого невозможно было не понять, не почувствовать сразу. Она сама позвала его, сама прижалась к нему, как только он отнес ее на кровать, но дело было даже не в этом… Сона была по-прежнему холодна, когда он обнял ее, когда, не в силах перевести дыхание, целовал ее лицо, шею, грудь с таким чувством, как будто целует мрамор.
Но теперь Юра понимал – если он вообще мог что-нибудь понимать в эти мгновенья, – почему так возбуждала его всегда ее мраморная холодность. Теперь он чувствовал, как Сона начинает поддаваться на его порыв: словно независимо от себя, невольно, загорается изнутри, сначала едва ощутимо, а потом все более страстно отвечает на его поцелуи. Как наконец начинает вздрагивать ее тело от его ласк – и она принимает его в себя, вся трепеща уже не только от его, но и от своего желания…
Это произошло с нею у него на глазах, в ответ на его страсть! В его объятиях она ожила, вспыхнула, его спину обняла ногами, забыв свою скованность, холодность, неподвижность. Его ласкающую руку быстро взяла в свою, положила себе на живот, слегка подтолкнула вниз, простонала: «И здесь…» – так, что судорога прошла по его телу – от ее желания больше, чем от своего…
И ему она шептала теперь: «Мне было так хорошо!» – щекой прижавшись к его груди.
Все он забыл в эти минуты: бессонные ночи, ее пустые глаза, молчание, свое отчаяние – все! Была только она – любимая, наконец ему принадлежащая, и только ее взгляд – не испепеляющий и испепеленный, а полный нежности к нему.
Кажется, Сона устала. Юра и сам чувствовал усталость – не физическую, а ту, которую называют изнеможением. Его чувства так долго находились в напряжении, что теперь, когда оно наконец разрешилось, голова у него гудела и в груди было гулко.
– Ты поспи, моя любимая, – сказал он, целуя ее в висок, в заалевший шрам. – Поспи, я сейчас тоже усну.
– Юра… – Сона вдруг приподняла голову. – Помнишь, ты говорил, что мы потом можем пойти и пожениться?
– Конечно! – Сон мгновенно слетел с него при этих словах. – Конечно, говорил!
– Ты… не передумал?
– Завтра пойдем, – сглотнув вставший в горле ком, сказал он. – Спасибо тебе…
Вырваться среди дня в загс на улице Грибоедова, куда он предложил Соне подать заявление, оказалось нелегко. Юра с трудом выкроил время в тихий час, решив вечером задержаться с историями болезней.
Сонино утреннее лицо – спокойное, тронутое во сне улыбкой – стояло у него перед глазами так же ясно, как вся эта ночь. Больше всего Юра был благодарен судьбе за то, что она позволила ему не впасть в отчаяние, дождаться всего этого. Хотя он уже готов был так никогда и не дождаться, так и жить с ежедневной тяжестью…
Гринев быстро шел от ординаторской к лестнице, на ходу застегивая плащ. Он почти бежал, опасаясь, как бы не случилось именно сейчас что-нибудь срочное, что помешало бы ему испариться на два часа.
И, конечно, по закону подлости именно в эту минуту он кому-то понадобился!
– Юрий Валентинович! – услышал Гринев у себя за спиной, уже открывая дверь на лестницу. – Юрий Валентинович, подождите, к вам тут пришли!
Анестезиолог Русанова окликала его из другого конца коридора, от кабинета заведующего. Удивительно, как Юре удалось вслух не произнести все, что он произнес про себя!
«Может, не расслышать? – тоскливо подумал он. – Может, у меня в ушах серные пробки, несмотря на младые годы! Ну, потом найдут, если так уж сильно нужен».
– Что там, Вера Сергеевна? – отозвался Гринев, оборачиваясь и отпуская дверную ручку. – Кому я в тихий час-то понадобился?
– Вас в первой травме у нас искали, я привела, – сказала Русанова, когда он подошел к кабинету завотделением. – Вот, молодой человек, родственник чей-то.
Гринев взглянул на молодого человека, стоящего поодаль, и почувствовал, что руки у него холодеют и в груди разрастается страшная, невозможная пустота.
– Вы ко мне? – пустым голосом спросил он, пустыми глазами глядя на этого человека. – Вам… меня?
Паренек выглядел совсем молоденьким, несмотря на седые волосы, из-за которых казалось, что на его голову накинута серебристая сетка. Он был некрасив, горбонос, большеглаз, но во всем его облике чувствовалась что-то особенное, сразу привлекающее к нему внимание.
«Трепетный, – подумал Юра. – Трепетный, напряженный… Ожидающий».
– К вам, – кивнул паренек. – Юрий Валентинович, я хотел с вами поговорить… Где можно?
– На лестницу пойдемте, – тяжело произнес Гринев.
Ему казалось, что слова падают как камни – и его собственные, и этого паренька.
– Курите? – спросил он, когда вышли на лестницу – чтобы что-нибудь сказать.
– Да, – кивнул парень, тоже доставая сигареты.
Они закурили, еще помолчали. Больше молчать было незачем.
– Юрий Валентинович… – произнес наконец тот. – Меня зовут Тигран Самвелян.
– Я понял.
– Как? – удивленно спросил он.
– А вы бы не поняли? – усмехнулся Гринев.
– Да… Скажите… с ней все в порядке?
– Все. – Юра с трудом выдавливал из себя слова. – В порядке. Она здорова.
– Я спрашивал – там, этажом ниже, думал, она лежала на седьмом этаже. Мне нянечка рассказала… все. Которая на седьмом этаже. Что же теперь делать, Юрий Валентинович?
– Откуда вы взялись? – глухо спросил Юра. – Извините… Я запрашивал о вас, несколько раз запрашивал – и Ереван, и Ленинакан. Все отвечали, что вы погибли. У нее есть эти ответы.
– Так получилось, Юрий Валентинович! – горячо проговорил Тигран. – Меня сразу нашли, в первый же день. И как раз прилетели швейцарцы, самолет Красного Креста, меня отправили обратным рейсом. Я был без сознания, записали неправильную фамилию, перепутали списки. Но я не знал, я ничего этого не знал! В Женеве я ведь лежал в больнице под своим настоящим именем, я его сразу назвал, как только очнулся, я же не знал, что они не сообщили… Как же я мог думать, что получилась такая путаница? Я даже не понял толком, что произошло. Я вообще ничего не успел понять, когда все это случилось. Мне просто повезло: я ничего не понял…
– Да. Повезло, – тупо произнес Гринев.
– Что теперь делать? – повторил Тигран. – Я не виноват, что остался жив. И она не виновата… Но нельзя же делать вид, что меня нет, нельзя ее так обманывать, правильно, да?
– Правильно.
Все ему было уже понятно, ни о чем не хотелось говорить. Да и сил просто не было на то, чтобы притворяться, будто нужны еще какие-то слова.
– Вы разрешите мне с ней поговорить? – помолчав, спросил Тигран. – Юрий Валентинович, у вас сигарета догорела, пальцы…
– Да. – Юра погасил обжигающий пальцы окурок. – Я не могу вам разрешить или не разрешить.
– Вы можете, – тихо сказал он. – Если вы скажете «нет», я сегодня же уеду.
– Езжайте сейчас, – сказал Юра и, заметив, что тот вздрогнул, договорил: – Метро «Аэропорт», улица Черняховского… Она дома. Скажите ей, что я… Нет, ничего про меня не надо говорить.
Он повернулся и закрыл за собою дверь в отделение. Длинный, пахнущий лекарствами коридор показался ему бесконечным.
«Счастье, что родителей нет дома. Отец в командировке, мама с Евой в Кратове, Полинка… Где Полинка? Кажется, поехала на этюды. Или не на этюды? Куда это она поехала, интересно, что ее до ночи дома нет?»
Обрывки мыслей вертелись у него в голове, то и дело выступали из памяти, как спасительные гвоздики, за которые могло зацепиться холодеющее сознание.
Юра сидел в «вольтеровском» кресле, не двигаясь, не чувствуя, как затекают ноги, не слыша мерного боя часов в гостиной. Он старался не думать о том, что происходит сейчас в гарсоньерке: как она разговаривает с Тиграном, ходит по комнате, курит, может быть, плачет, а может быть… Не думать об этом было невозможно!
Единственное, что хорошо было в этих мыслях: что на них уходили силы, давая место спасительному оцепенению.
Когда зазвонил наконец телефон, Юре уже казалось, что не только чувства его онемели, но даже рука, снимающая трубку.
– Да, – ответил он. – Да, приду.
Сона ждала его, открыв дверь, стоя на пороге. Это хорошо: не надо думать, можно ли открыть дверь своим ключом…
Он прошел на кухню, сел за стол. Стол был очень красивый, черного неполированного дерева, старинный, как вся бабушкина мебель. Сона ужасно переживала, когда пролила на него уксус, испортила столешницу.
– Юра… – Он поднял глаза и понял, что все равно не видит ее лица, хотя смотрит в упор. – Скажи, что мне делать.
– Я не знаю, – сказал он, не узнавая собственного голоса так же, как не узнавал ее лица. – Как я могу знать, что тебе делать?
– Только ты можешь. – Сона покачала головой. – Как ты скажешь, так и будет.
– И он то же говорил, – усмехнулся Юра. – Почему вы… Почему я должен за вас решать?
– Но что же нам делать? – воскликнула она. – О ком еще нам думать, если не о тебе, да?
Ее «мы», «нам» резануло слух так, что он едва не застонал, как от зубной боли. Все уже было решено. Он мог запретить, и она послушалась бы, но зачем?
– Не надо обо мне думать, – выговорил он. – Я сам о себе подумаю.
– Юра, я не могу не думать о тебе, – помолчав, сказала Сона. – Я тебя люблю.
Впервые она говорила, что любит его. Даже в минуты близости, даже в прошлую ночь, когда их близость впервые стала не только физической, Сона не говорила ему о любви. И вот…
Она стояла у подоконника – совсем как вчера, когда ждала его, глядя в открытое окно… Всего сутки назад! Все было теперь по-другому, он это чувствовал, он это видел, наконец начиная различать черты ее лица на фоне темного окна.
В ее лице чувствовалась боль, этого невозможно было не заметить. Но обостренное, обнаженное зрение, которым Юра видел ее сейчас, позволяло ему понять: это боль сострадания… И любовь, о которой она впервые говорит ему сегодня, – то же сострадание, даже если она этого не осознает.
– Юра, милый, если бы ты знал, кто ты для меня! – горячо проговорила Сона, по-прежнему не двигаясь с места. – Ты для меня стал – все. Ты меня оживил, вернул из смерти, всю разбудил…
– Как Царевну, – зачем-то вставил он.
Просто он не мог все время слышать ее голос – слыша его в последний раз…
– Я не думала, что смогу так полюбить мужчину, как люблю тебя! – Слезы впервые послышались в ее голосе. – Ты мне не веришь, Юра?!
– Я верю, – кивнул он. – Я понимаю… Но что же теперь, Сона? Делать вид, что ничего не произошло? Ты не сможешь, и я не смогу.
– Это правда, ты правильно тогда понял – помнишь? – быстро заговорила она. – Когда сказал, что я не по-настоящему его любила…
– Разве я такое говорил когда-нибудь? – вяло удивился Юра.
– Или подумал, а я догадалась. Я тогда девчонка была, любила только себя, теперь понимаю. Даже музыку – потому, что себя! Если бы не ты, я бы даже не знала, что можно по-другому… А теперь… – Она наконец оторвалась от подоконника, обошла стол, остановилась рядом с Юрой. – Теперь я люблю тебя, и всегда буду любить, всю жизнь…
– Но уедешь с ним, – словно гвозди забивая, произнес он. – Зачем себя обманывать?
– Жестоко, что я говорю: я уеду с ним, потому что люблю тебя. Ты не понимаешь, Юра, милый мой? – Сона присела на корточки и заглянула ему в глаза. – Он не переменился, он такой же, как был, только… Только раньше я сказала бы ему: нет, я люблю другого. А теперь нельзя сказать. Мы с ним оба остались – как обломки. Заставить его уехать, одного оставить – все равно что убить. Я не могу притворяться, как будто этого не понимаю. Мы не сможем с тобой жить, Юра, все время будем об этом думать, понимаешь, да?
– Да, – кивнул он. – Не сможем. Не объясняй больше ничего, Сона, прошу тебя. Я и так понимаю.
Он понимал только одно: Сона говорит правду, но, если она еще раз скажет, что любит его, – он просто не выдержит.
Глаза у нее припухли – наверное, плакала днем, когда разговаривала с Тиграном. Но взгляд был такой же, как в первый день, – не отпускающий, как на врубелевской картине.
– Я знаю, Бог мне не простит, что я тебя оставила, – тихо сказала она. – Я не жду для себя счастья, Юра… Но за Тиграна вдвойне нельзя будет простить – если его сейчас оставлю…
– Ты сейчас уйдешь?
Пожалуй, это он зря спросил. Сона была одета, понятно, что она не станет переодеваться при нем, собирать вещи… Он не мог заставить себя подняться со стула. И зачем – чтобы проводить ее до двери?
Сона быстро наклонилась к нему, обняла так крепко, что у него дыхание на миг остановилось, и поцеловала в глаза. Юра почувствовал, как ее слезы текут по его лицу.
Потом она отпрянула, пошла к двери. Ни чемодана не было в ее руках, ни даже маленькой сумочки – кажется, они покупали вместе какую-то дамскую сумочку в магазине на Ленинградском проспекте, рядом с домом…
– Как ты поедешь ночью? – глухо выговорил Юра. – У тебя есть деньги на такси?
А что еще он мог сказать ей на прощанье? Ни на что больше не хватило бы сил.
– Юра, Юра!.. – Она остановилась в дверях, обернулась, обжигая его прощальным взглядом сквозь слезы. – Перед смертью я это вспомню…
Хлопнула входная дверь, и он остался в полной, звенящей тишине.
Больше всего ему хотелось уехать – куда угодно, куда глаза глядят.
Не потому что хотелось развеяться, переменить обстановку. Юра вообще не замечал «обстановки» – ничего кругом не замечал…
Но невыносимо было находиться среди любящих людей – родителей, сестер. Он видел, как старательно все они делают вид, будто ничего не произошло, и подыгрывать им в этом спектакле у него просто не хватало сил.
Конечно, он работал – это было единственное, что осталось. И, к счастью, на работе нельзя было позволить себе роскошь размышлять о чем-нибудь постороннем. Так что работал он в этот месяц столько, сколько не работал никогда в жизни. Разве что в Армении…
Но невозможно же было совсем переселиться в Склиф! Приходилось возвращаться домой. Конечно, никто из домашних не требовал от Юры никаких особенных знаков внимания. Да они вообще ничего от него не требовали. Но все-таки надо было что-то им говорить, отвечать, придавать лицу какое-то выражение. А Юре казалось, что все лицо у него окаменело и даже подобие улыбки ломает его изнутри.
Только одна была минута короткого облегчения. Он настолько не ожидал ее, что запомнил.
Юра хотел отдать Еве ключи от гарсоньерки, но потом вспомнил, что и ей они уже ни к чему. Денис Баташов наконец разменялся с родителями и теперь изредка приглашал Еву к себе, бдительно следя, впрочем, чтобы она как-нибудь ненароком не осталась насовсем.
Так что ключи Юра отдал Полинке, изо всех сил постаравшись при этом выглядеть спокойным.
– Вот, мадемуазель Полин.
Юра протянул ей связку с брелочком – гранатовым сердечком, пронзенным серебряной стрелой. Брелочек подарил бабушке Миле какой-то безутешный поклонник, и она хранила его как память о том, что «прямые чувства, Юрочка, ведь не могут быть пошлыми, даже если выглядят таковыми».
– Зачем мне ключи? – спросила Полинка.
Она смотрела на брата так же, как папа часто смотрел: чуть исподлобья. И глаза отцовские, слегка раскосые, черные виноградинки. Все они были неуловимо похожи друг на друга, даже ни на кого не похожая Ева…
В Полинкиных глазах выражалось только удивление.
– А мне зачем? – пожал плечами Юра. – И Еве, кажется, ни к чему. А ты рисовать там будешь. Устроишь настоящую мастерскую! Мы же тебе мешаем, наверное, а, художница?
И тут он увидел, как просияло Полинкино лицо. Такая открытая радость блеснула в ее глазах из-под рыжей челки – невозможно было утаить. Да и зачем таить, когда тебе всего-то пятнадцать лет и взрослые, конечно, до невозможности мешают!
«Наконец-то кончились эти ваши любови унылые! – словно сказали Полинкины глаза. – И чего вы сами над собой издеваетесь, кому это нужно? Давно бы так! Настоящая мастерская вместо этих глупостей, уж чего лучше!»
Может, Юра и выдумал ее слова, может, ничего подобного не думала его рыжая сестричка. Но ему вдруг стало легче дышать, как будто отпустила на минуту стальная рука, сжимавшая сердце. Он даже сам не понял, почему это произошло.
– Ну, рисуй на здоровье, – вздохнул он, глядя, как Полинка прячет ключи в карман своей невообразимой, из пестрых заплаток состоящей юбки.
– Юр, они же все равно в буфете будут лежать, – сказала она. – Если тебе вдруг понадобятся…
– Не понадобятся, – невесело улыбнулся он. – Ты там прибери только, вынеси… лишнее, ладно?
– Ладно, – кивнула Полина. – Не волнуйся, Юр, я все сделаю. Такое там устрою – Третьяковка отдохнет! – подмигнула она.
Он еще раз улыбнулся Полинкиной радости, с удивлением почувствовав, что улыбка не корежит лицо.
Жить Юра перебрался в родительскую спальню. Собственно, это его комната и была до женитьбы, когда он еще жил с родителями. А они спали в гостиной, и была еще детская, как по привычке называли комнату сестер. Никто тогда не ощущал неудобства…
Никто, пожалуй, и сейчас ничего такого не ощущал – только он.
То, что Юра чувствовал, вернувшись в родительский дом, не было обыкновенным неудобством оттого, что в трех комнатах находится больше народу, чем могло бы находиться, или оттого, что он занимает лишнее место.
Он чувствовал другое: невозможно приставить, приладить себя к прежней жизни, как невозможно приживить к дереву отломанную ветку. И куда ее вообще девать, эту ветку?
Юра лежал в спальне, тупо уставившись в потолок, и следил, как мелькают по белой поверхности полосы света от дворовых фонарей, тени деревьев и листьев… В разгар июля весь день стояла духота, легкий ветер поднялся только к ночи, от него колыхалась занавеска на распахнутом окне и как живые шевелились тени на потолке и стенах.
– Не спишь, Юрочка?
Мама неслышно открыла дверь, заглянула в комнату. Юра промолчал, не двигаясь: пусть думает, что он спит.
Но маму трудно было обмануть молчанием и ровным дыханием.
– Я забыла тут, – сказала она, подходя к трельяжу и открывая ящичек под зеркалом. – Заберу только, погоди минутку.
Но вместо того чтобы сразу уйти, забрав что-то из ящичка, мама так же неслышно подошла к кровати, села рядом с ним.
– Не спишь… – сказала она, кладя руку на его лоб, над закрытыми глазами. – Маленький мой, как же ты измучился… – Юра молчал, по-прежнему не открывая глаз, но она говорила и говорила, гладя его виски, убирая волосы со лба. – Бабушка, помню, когда умирала, все мне говорила: «Надя, Надя, мне страшно его оставлять, даже на тебя! Ты его сильным считаешь, взрослым, а у него беззащитная душа…» А я, дура, тогда не понимала…
Мама наклонилась, поцеловала его в лоб легким, едва ощутимым поцелуем. Она и температуру ему так мерила в детстве – всегда целуя – и определяла с точностью до одной десятой. А Юрка тут же вытирался ладонью: не любил, чтобы в лицо целовали…
Мама гладила его виски и щеки, тени от листьев мелькали по ее лицу, делали его неузнаваемым. Юра вдруг вспомнил, как Сона гладила его: тыльной стороной ладони, потому что иначе руки не чувствовали…
Он почувствовал, что больше не может сдерживать себя, нет у него больше сил на то, чтобы все время находить в себе эти силы! Слезы потекли по его щекам, по маминым пальцам – тяжелые, мучительные, не приносящие облегчения слезы…
– Сыночек мой бедный, – тихо говорила Надя. – И в груди у тебя сердце, и сердце в голове… Как такому жить, как ты будешь жить, мой сыночек?..
Он молчал, не стесняясь своих слез и больше их не сдерживая, – но пустота и тяжесть в груди не становились меньше.
