Книга: Не жди моих слез
Назад: Совет № 8 ЭТИ ВСЕ УСЛОЖНЯЮТ
Дальше: Примечания

Совет № 9
ИЗ ЭТИХ ПОЛУЧАЮТСЯ ПОКОРНЫЕ ЖЕНЫ

Неля надевает перед зеркалом лохматую шапку, берет огрызок черного карандаша «искусство». Штрих, черточка, точка — на меня из зеркала глядят огромные затуманенные тайной глаза. Какой, интересно, тайной?..
Неля спит до двенадцати, потом неумытая, нечесаная, в мятой пижаме долго возится на кухне: шарит в холодильнике, шуршит обертками, чем-то звенит, что-то поджаривает, ест, пьет, снова ест, пьет уже у себя в комнате. Потом, бросив — где-нибудь на подоконнике или возле зеркала — кусок торта или огрызок сыра, с озабоченным видом втирает в лицо, шею, грудь крем: один, другой, третий. Выдавливает из носа угри, дергает пинцетом волосики над похожей на мандариновую дольку губой. Потом, надев поверх пижамы халат, непременно длинный, непременно с поясом, непременно сидящий на ней, как на усадебной барышне прошлого столетия, раскрывает пианино, берет «ля» и пробует голос.
— Жанетка, ты мне будешь сегодня аккомпанировать?
Можно бы и не спрашивать. Я уже за клавиатурой, передо мной на пюпитре мною же и выбранное из пыльной желтой кучи под тумбочкой «Уноси мое сердце в звенящую даль». Но сначала — экзерсисы: «Лебедь бе-ла-я плы-вет…» раз десять, а то и пятнадцать. Упаси боже ошибиться с аккомпанементом: Неля не ругает, Неля смотрит так, что мне после этого не хочется жить. Для сравнения: я бы так смотрела на Аллу Пугачеву, вздумай она выйти на сцену Большого театра в пачке Одетты из «Лебединого озера». Потом, если Неле нравится, как звучит ее голос, — мне это нравится буквально всегда — мы включаем магнитофон, я объявляю: «То-то и то-то исполняет двоюродная кузина Марии Каллас, партию фортепьяно — троюродная племянница Сергея Рахманинова». Потом, расположившись в тонконогих ракушечнообразных креслах и поджав под себя пятки, мы, главным образом Неля, а я мотаю на ус, перебираем достоинства и недостатки Галины Вишневской: «тонкая талия, одевается с изумительным вкусом, руки, как у семнадцатилетней девушки», — это все плюсы, «голос — сплошная химия, письмо Татьяны из «Онегина» превращает в монолог Манон Леско» — минусы, разумеется, еще какие в Нелиных глазах.
…За окном сереет, синеет, капает, чернеет, снова капает. Неля вдруг вскакивает с кресла гибким кошачьим прыжком, тормошит меня.
— Пошли гулять! Хочешь, надевай мой меховой жакет.
Еще бы! И тут начинается ритуал Нелиного превращения перед зеркалом, о котором я рассказывала выше. Мы идем бульварами, обе, не сговариваясь, представляем себя в прошлом столетии: две барышни из дома, где есть гостиная с высокими узкогорлыми вазами из сине-зеленого камня и большим роялем, где в прихожей пахнет елкой и рождественскими подарками, где в девичьей горит лампадка и обсуждаются сватовства, именины, тайная запретная страсть, где… Да, да, где можно кружиться, кружиться в длинном платье по паркетному полу, где грядущая зима сулит поездки в санях с веселыми бубенцами, балы, гадания на картах, театральные выезды…
Взгляды встречных мужчин нас ничуть не трогают — мы словно существуем с ними в разных, ни на мгновение не совмещающихся, плоскостях. Мы даже подумать не можем о том, что парень в мохнатой шапке или мужчина с длинными волосами в расстегнутом настежь пальто могут оказаться существами из плоти и крови, что их можно касаться, даже целовать, даже…
С поцелуями у меня уже был отвратительный опыт. На концерте разговорилась с одним, судя по виду и знанию музыки, студентом, шли по улицам, болтая на всякие, главным образом музыкальные, темы, он никак не выказывал особенных знаков внимания непосредственно к моей особе. В моем подъезде он почему-то решил, что меня непременно нужно поцеловать. Это прозвучало чудовищным диссонансом к настрою моей души, просветленной и вознесенной в небеса недавно слышанной музыкой. Два дня у меня тряслись руки и все валилось из них. Я никому про этот эпизод не рассказывала, тем более, упаси Боже, Неле. Она сказала бы: «Ты, Жанетка, вела себя так, что ему этого захотелось». Уж не говоря о едва уловимом движении плеч при этом — словно стряхивает с себя что-то грязное.
Неля никогда в жизни не целовалась, даже в школе. Она рассказывала мне, как один так называемый поклонник целовал ей ноги (вернее — чулки) и руки (перчатки), но больше ни на что не осмелился. Еще бы!
Неля вдруг начинает говорить о любовниках своей матери. Но без циничных подробностей, которых она в силу своего дремучего девичества не знает и не желает знать.
— Мать наверняка холодная женщина, — выносит свои неумолимый приговор Неля. — Она отдается за подарки, от скуки, из престижа, но только не по страсти. Я слышала, она рассказывала по телефону какой-то своей приятельнице, что никогда в жизни не испытывала оргазма. Мне тогда было пять лет, я ничего не поняла, но слово это запомнила. Жанетка, знай: холодность — отличительная черта развратных женщин.
«Зачем же они тогда этим делом занимаются?» — недоумевала я. Подарки, престиж и прочие объяснения звучат для меня архинеубедительно.
— А вот мне, — продолжает Неля, — никогда не хочется этого. И нелюбопытно вовсе. Но я точно знаю, я не в мать — я очень страстная.
— Может, тетя Лена не встретила того, кого ей суждено было встретить? — робко предполагаю я.
— Моя мать не встретила? — Неля издает громкий и вполне натуральный смешок. — И что бы она с ним, с этим, которого ей, как ты говоришь, суждено было встретить, делала? Ну да, пилила бы из-за денег, кокнутой вазы, попрекала бы, что у нее нет норковой шубы и кремлевского пайка.
Внезапно нам обеим становится нестерпимо скучно продолжать начатый разговор, мы точно по команде беремся за руки и бежим вниз, к Трубной, где от маленьких домишек по обе стороны бульвара все еще веет сказочным уютом неистребимой, несмотря на все старания, московской старины.
— Жанетка, мне давно пора замуж, а я этого не хочу, не хочу! — орет Неля мне в самое ухо. — И даже за Него не хочу. Не веришь?
Я и в это верила. Я каждому Нелиному слову верила. Еще мне верилось непоколебимо, что моя и Нелина жизни будут развиваться по каким-то неведомым, еще никем не написанным сценариям, о создании которых давно решено где-то в высших, — разумеется, небесных — сферах, что наши роли не включают в себя кухонные хлопоты, детские пеленки, супружеские спальни и тому подобное, именуемое семейной жизнью.
— Жанетка, давай съедим мороженого.
Мы заходим в кафе, садимся за столик возле окна. В темной его поверхности отражается елка, Нелина лохматая шапка, ее благородный профиль, мои распущенные по плечам волосы — все это прямо-таки вопиет о наличии какого-то волшебного, восхитительного, полного удовольствий мира, который существует совсем рядом, который даже соприкасается с нашим, вливается в него, течет какое-то время с ним в одном русле, а потом… Силуэт в окне, запах новогодней елки, отзвуки скрябинского этюда.
Наш столик притягивает к себе взоры, которые нам не нужны, которые нас обижают, ранят, напоминают о том, что мы, как и другие, из плоти. Какой-то тип тарзанисто-евтушенковской внешности выныривает из полумрака и движется в нашу сторону.
Неля, посасывая с ложечки мороженое, прищуривает глаза, облизывает губы и сосредоточивает на типе свое внимание, то есть взгляд. Я не в состоянии его описать — в нем и сожаление о том, что ей приходится тратить время на такое ничтожество, и презрительная жалость (к ничтожеству), и брезгливость к себе (что она на ничтожество гладит), и… Тип, издав жалобный рык на манер позднего Высоцкого, растворяется в сочувствующем ему полумраке.
— Пошли, Жанетка. — Неля, довольная собой, торжествующе глядит на себя в зеркальце пудреницы. — Здесь становится неуютно.
Теперь самое время удариться в псевдолирические отступления…
Мои родители очень обеспокоены тем, что я попала под влияние Нели, что я часто говорю ее словами, живу ее представлениями о жизни, в которых нет места тому, чем должно жить девушке так называемого нашего круга, ну, и так далее. Что я, как и она, могу в один прекрасный день бросить институт, затвориться наглухо от всего мира, крутить ночи напролет пластинки с «рухлядью», то есть музыкой, которую именуют похороннобезнадежным словом — классика, стать мужененавистницей.
Мне на самом деле тягомотно каждодневное притворство в институте, я, получив свои законные троечки, лечу сломя голову к Неле на Патриаршие пруды, покупаю по пути хлеб, апельсины, пирожные, хотя она никогда меня об этом не просит и всегда возвращает половину истраченных денег.
— Жанетка, — говорит она, — сегодня будем с тобой гадать. — Вижу на журнальном столике напротив зеркала две тарелки, приборы. — В полночь. А сейчас давай читать «Черную и белую магию».
«Родившимся под знаком Козерога, — это уже Неля читает по каким-то переписанным от руки листкам, — присуща интенсивная духовная жизнь, стремление в высшие сферы, любовь к трансцендентному; им сопутствует на протяжении всей их жизни непонятостъ окружающими, неудовлетворенность собой».
Это все относится ко мне. Это все тешит мою душу.
«Под знаком Рака, — продолжает Неля уже о себе, — рождаются натуры утонченные, артистичные, как правило, несчастливые в личной жизни из-за их неумения идти на духовные компромиссы. Действительность для них — сплошное страдание, крушение надежд и упований. И все равно они по гроб жизни остаются идеалистами и мечтателями, далекими от прагматизма во всех его проявлениях».
— Садись к столу — скоро полночь! — она откладывает книгу.
Я вижу в зеркале наши профили, мягко вписанные в жидко разбавленную огоньком свечи темноту. «Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать!» — повторяю я семь раз. Зеркало немо, зеркало холодно, зеркало — всего лишь наглухо замалеванное с одной стороны стекло. Разве можно в него войти? Войдут в дверь, в окно, через крышу, но только не в зеркало. «Ряженый-суженый…»
Гляжу в полуоткрытую дверь, в темный коридор за нею. Уверена: там сейчас кто-то ходит. Зайдет ли, нет? Но раз у нас с Нелей разные суженые, их там будет двое.
Я вскакиваю, повинуясь чьей-то воле, выбегаю в коридор, натыкаюсь на вешалку, обнимаю что-то мягкое, ласковое, пахнущее обещанием вечного счастья. Я бегу в кухню, мне радостно, мне легко, меня разрывает изнутри восторг предчувствия. Глаза не запечатлели в моей памяти образ, ум не успел его представить, а душа уже прониклась, осенилась, загорелась…
— Жанетка, я его видела! — возбужденно кричит Неля. — Ставь чайник — я все тебе расскажу…
К чаю мы наряжаемся, как на бал: бусы на груди, локоны вокруг головы наподобие нимба, щеки нежно розовеют от румян. Пирожные я укладываю на хрустальный поднос, апельсины — в серебряную корзиночку из витых прутьев. На фарфоровых чашечках и блюдцах обмениваются детски непорочными поцелуями пастушки и пастушки на лужайке цвета Нелиного изумрудного кулона.
— Жанетка, а что если написать Ему письмо? — Я знаю кому. Я уже привыкла, все привыкли, что Неля любит этого человека. Правда, вряд ли он об этом догадывается: она не предпринимала никаких шагов, чтобы он узнал о ее чувстве. — Разумеется, без подписи. Написать там, что я засыпаю, просыпаюсь, благословляя его имя. Что каждый мой день проходит под знаком Его незримого присутствия. Что Он — мой ангел-хранитель. Что… Жанетка, ты сумеешь передать Ему это письмо?
Я киваю, счастливая миссией доверенного, проводника, свидетеля такого события.
— Как ты думаешь, Жанетка, готов ли Он к такой любви? Ведь если мы с ним познакомимся, Он не должен требовать от меня того, что требуют все они? Мы будем бродить по улицам, слушать музыку, любоваться цветами… Жанетка, а если Он женится? Жена не позволит Ему встречаться со мной, ее куриному уму не постичь высоты наших чувств. Говорят, Его преследует какая-то плебейка. Она готова таскать Ему с рынка картошку, стирать белье, мыть полы. Жанетка, я ведь для этого не гожусь, правда?
— Что ты!
Я морщусь от досады, представив Нелю, потную и растрепанную, за мытьем полов в каком-то огромном, чуть ли не дворцовом, зале.
— Ты заметила, как Он на меня смотрел? — дело, помню, было на концерте. — В этом взгляде все вмещалось: восторг, мечта о несбыточном, боль от невозможности земного счастья. Заметила?
— Он был бледен. И очень утомлен.
— Он ездит на работу за тридевять земель. У Него малокровие, а мать экономит на питании. Ах, Жанетка, мне так иной раз хочется — только не смейся, ладно? — накупить Ему соков, апельсинов, связать теплый шарф… Ты видела, в каком ужасном гибриде дерюги с байковым одеялом Он расхаживает? Его мамаша, несмотря на свою дворянскую кровь, напоминает мне гнусного ростовщика из…
— Так сделай, сделай же это! — вырывается у меня криком души.
— Понимаешь, Жанетка, порой у меня руки чешутся осуществить свои желания. Но я говорю сама себе: сделай я так, и исчезнет поэзия моей любви, из идеальной женщины я превращусь в обыкновенную бабу. Сегодня — апельсины, завтра — кефир, послезавтра… Нет, нет, я не могу. Пускай лучше женится на этой своей плебейке.
Я молчу, прислушиваюсь к происходящей внутри меня борьбе восхищения с презрением. Мое восхищение вызвано тем, что можно так, по-неземному, любить в наше время, презрение — что Неля готова отдать любимого неизвестно кому.
— Жанетка, ты еще глупышка и наверняка не понимаешь, что забота о плоти, моей ли, чужой, делает человека низменным, бесчувственным к высоким материям. Ну какая может быть духовная жизнь у этих бабищ с продуктовыми сумками? Кому они нужны с их пустыми глазами и разговорами типа «за мясом сегодня час простояла» или «снова влипла, а муж после аборта мной брезгует» и тэ дэ и тэ пэ.
— Но если… он, не дай Бог, женится, тебе… тебе будет больно?
Неля задумчиво откусывает кусочек пирожного. Ее глаза устремлены на портрет Муслима Магомаева, висящий в кухне.
— Очень. А ты как думала? Но я точно знаю: обнимая эту плебейку, Он будет представлять меня. Что важней: Его душа или Его поцелуй? Жанетка, я сделала выбор — душа. Зато об этой плебейке Он никогда думать не будет — разве мы с тобой думаем о кухонном столе, половой тряпке, унитазе? Они существуют для нашего удобства — больше ничего.
— Но он… он же будет с ней спать!
Я густо краснею, говоря это, но уверена: промолчать нельзя — ради полного нашего с Нелей взаимопонимания.
— Это физиология чистой воды, не имеющая ни малейшего отношения к любви. Человека, особенно женщину, она приземляет. Что-то безвозвратно теряется. Ты замечала, как отвратительны после родов бабы? Какой-то кусок несвежего мяса… Как могут мужчины после всего этого ложиться с ними в постель? А после абортов? Фу, мерзость. Недаром ведь женщину в церкви не пускают в алтарь.
Я киваю. Мы-то чистые. Мы ничем не запятнаны. Мне почему-то приходят на память слова тети Лены в адрес дочери, брошенные, правда, в пылу ссоры: «Да ты настоящая шизофреничка! Тебе лечиться нужно! Мои подруги все до одной в этом уверены! Патологическая старая дева!» — В захлопываемую тетей Леной дверь летит брошенная Нелей хрустальная ваза и со звоном разлетается на острые и красивые, как иней, осколки. И мамино наплывает: «Это Ленка искалечила бедной девочке (Неле) жизнь. Беременная ею ходила, а сама по ресторанам, сигарету изо рта не вынимала. Вот и результат».
«Результат» сидит напротив меня — красивая до умопомрачения (у меня на самом деле при взгляде на нее что-то трогается в голове), душистая, чистая, не похожая ни на кого из моего окружения. Одним словом — не от мира сего. Я протягиваю Неле руку, сжимаю ее запястье, шепчу:
— Я люблю тебя, Нелька. Ты так много значишь в моей жизни. Не знаю, как бы я без тебя жила…
И все-таки мы с Нелей расстались, и очень скоро. Из-за ерунды, из-за французского платья, которое я купила себе в «Березке», которое дома мне разонравилось, которое захотела купить у меня Неля, но сперва надела его в театр и тоже в нем разочаровалась.
— Я похожа в нем на ударницу коммунистического труда, — заявила она, вернувшись из Большого. — В туалете нос к носу столкнулась с двойником. Не возражаешь, если я его продам?
Я не возражала. Неля продала его кому-то из приятельниц тети Лены. Думаю, продавала тетя Лена — из Нели купец, как из сверчка соловей.
Я сдавала сессию, деньги Неля привезла мне в институт. Она сама так захотела, ибо, догадываюсь, мечтала произвести фурор своими длинными ногами в белых ажурных колготках, шляпой а ля блоковская незнакомка и волнующим шлейфом французских духов. Потом мне полагалось описать ей в деталях впечатления моих сокурсниц и сокурсников. Я стояла с ней в коридоре возле деканата, чувствуя себя фрейлиной по меньшей мере испанской королевы. Фрейлиной, которая со дня на день пошлет к черту все эти никому не нужные латинские глаголы, прибавочные стоимости, сравнительные языкознания и растворится в непостижимо таинственной жизни двора. Потом я проводила Нелю до метро, потом нехотя вернулась, потом так же нехотя пошла сдавать зачет, который не провалила лишь благодаря благожелательности преподавателя, ни за что не хотевшего замечать мою полнейшую апатию к его предмету. Потом…
Вечером мне позвонила Неля и сказала, что мать устроила ей дикий скандал из-за того, что «твоя Женька подсунула под видом нового платья бэу, к тому же с жирным пятном на груди».
— Но ведь я надела его всего на пять минут — дома перед зеркалом, — оправдывалась я.
— С матушкой лучше не связываться. Ты сама это знаешь, Жанетка, верни ей лучше деньги и…
— С какой стати? Там не было никакого пятна, когда я привезла его тебе.
— Ты хочешь сказать, пятно посадила я? — с затаенной угрозой спросила Неля.
— Я хочу сказать только то, что там не было никакого пятна, — почему-то виноватым тоном оправдывалась я.
Неля долго молчала. Наконец я услышала:
— Чем связываться с моей матушкой, лучше сдай платье в комиссионку.
— Кто его возьмет, если оно на самом деле с пятном? — я чуть не плакала. — И ведь это так унизительно: идти сдавать вещь в комиссионку. Ты сама говорила…
Снова молчание, еще более долгое. Наконец:
— А что же делать? Мать швырнула мне платье в лицо и орала, что ее Фаина или Алевтина требует назад свои деньги.
— Но я не сажала это пятно!
Не в силах дальше слушать эти несправедливые обвинения, я разрыдалась. В трубке послышались гудки.
Всю ночь я не сомкнула глаз, раздираемая ни на минуту не утихавшей борьбой трех туго переплетенных между собой, как пряди волос в косе, начал: я люблю Нелю и не представляю, как можно без нее жить; Неля — обманщица и даже предательница; нашим возвышенным отношениям, нашему чистому, до сих пор ничем не омраченному союзу пришел конец, который я не хочу (самое страшное, что не хочу!) предотвратить.
Под утро я готова была поверить, что это злополучное пятно поставила я, и даже представляла себя с огромным куском торта в руке. Что там «готова», я заставила себя поверить в это. Я ждала десяти, чтобы позвонить Неле, сказать, что буду у нее через час с деньгами. Телефон зазвонил без пятнадцати десять.
— Женя, мама согласна, чтобы ты возвращала ей деньги частями. Я могу подвезти тебе платье и…
— Передай маме, что она может катиться к черту. И даже дальше, — на отчаянно невозмутимой ноте произнесла я. — А меня прошу больше не беспокоить телефонными звонками.
Я выдернула из розетки шнур и тупо смотрела на умолкнувшую телефонную трубку. Потом я напустила в ванную горячей воды и плюхнулась в нее. Потом вымыла в кухне окно и постирала штору. Потом позвонила Вике Обуховой, которую презирала за ее «постельные» отношения с половиной институтских мальчиков, напросилась к ней на день рождения, упилась там шампанским и ликерами до тошнотиков и проспала самую «стоящую», как выразилась Галька Кушнер, часть торжества.

 

Прошло несколько лет. Я вспоминала Нелю, но без всяких эмоций по поводу нашей внезапно прерванной любви. Как-то видела ее в метро на встречном эскалаторе: такую же неприступно красивую, правда, чуть располневшую, такую же не от мира сего — шляпа, шелковый шарфик с небрежно элегантным узлом а ля парижский Монпарнас, нитяные черные перчатки почти до самых локтей. (Где она их достает — уму непостижимо!) Мы обменялись ничего не значащими улыбками — и только. У меня колыхнулось спокойное море юношеских воспоминаний, рябь по нему пробежала — и снова все стихло. Дома я сказала, что видела Нелю, которая все так же «романтично красива». Звонить ей не хотелось — между нами стоял призрак проклятого платья. Неля мне тоже не звонила.
И еще прошли годы. Мой распорядок дня теперь чем-то напоминает Нелин: сплю до двенадцати, до двух-трех раскачиваюсь, блуждаю из кухни к зеркалу и обратно, потом — сажусь за письменный стол, сижу другой раз до поздней ночи или, верней, до раннего утра, как когда-то с ней за пасьянсами, гаданиями, слушанием музыки. Усмехаюсь иной раз: хорошую школу я прошла у Нели — когда-то веки закрывались вечером, хоть спичками подпирай, а теперь вот превратилась в боящуюся дневного света сову.
…Дело было под Пасху. Мне захотелось, как встарь, пройтись Бульварным кольцом, вернее тем, что от него осталось, благодаря стараниям «отцов» Москвы. Бульвары — стиснутые, изуродованные эстакадами, перерезанные на части, но все еще живые — источали наступательный дух поздней весны. Все вот-вот готово было взорваться — листьями, соцветиями, сережками, гроздьями…
Девушка в шляпе на скамейке больно и радостно напомнила мне Нелю моей юности. Девушка курила, отчего ее породистое тонкое лицо казалось мне тронутым легким тленом порока. Я с удовольствием погрузилась в сладостную ретроспекцию юности. Мне совсем не хотелось знать, что теперь с Нелей. По моим подсчетам, ей было уже за сорок, но в моем воображении она, конечно, была прежней, молодой. Я боялась, да, да, боялась, как бы мои юношеские, хотя уже изрядно потускневшие идеалы из-за одного телефонного звонка или встречи не оказались окончательно поверженными.
— Жанетка! Это ты? Боже, как ты… — Неля прикрыла рот ладошкой в шелковой перчатке. — Неужели это ты, Жанетка?
Я смотрела на нее, не зная, рада я или нет неожиданной встрече. Я видела свое отражение в темносерых Нелиных глазах. Я улыбалась. Я понравилась себе там. Мне было там покойно и уютно.
— Жанетка… Ничего, что я тебя так называю? Одолжи мне дня на три пятерку, если можешь — десятку. Не сердись на меня, ладно? Ты меня очень выручишь. Ты не торопишься?
Если бы я даже куда-либо спешила, я наверняка отбросила бы все дела — мне снова захотелось быть причастной к тайнам «королевского двора», от которого была отлучена в силу своей непригодности к дипломатии. Там, кажется, о моем промахе забыли, а если и помнили, то не хотели подавать вида.
Мы снова сидели в кафе-мороженом, том же самом, только вместо елки в углу теперь стояла пальма, а окно (когда-то оно отражало все, что происходило в зале) завесили шторой.
— Жанетка, я буду должна тебе двадцать, — сказала Неля, разделив заказанные ею пломбиры и соки на двоих. — Как чудесно, что я тебя встретила!
И пошло, и полилось под «Buonasera signorina buonasera» и прочие шлягеры Челентано, отчего Нелин рассказ (сами слова!) казался мне вторичным, где-то уже слышанным.
Неля вышла замуж, судя по всему, не совсем удачно в житейском смысле. Ее сумка показалась мне слишком обтрепанной, юбка — чуточку короче модной, духи, хоть и полупарижские, даже отдаленно не напоминали ароматы былого.
— Мне было уже тридцать, Жанетка, — рассказывала Неля. — Отец умер, у матери, как ты знаешь, особенно не разживешься, на работу — я проработала целых восемь месяцев! — ездить было далеко и с двумя пересадками, так что вся зарплата уходила на такси. Но, хочешь верь, хочешь нет, Жанетка, мой Костя похож на Володю так, что у меня иной раз дух захватывает.
Володя…
Мы, то есть Неля, никогда не называли его по имени — имя ведь приземляет. Теперь Неля произнесла его красивым — чувственно бархатным — меццо.
Я глядела на Нелин чуть отвисший подбородок, на ее небрежный, но идущий ей грим. Нижнее веко правого глаза подведено чуть жирней левого, а тени наложены неравномерно, отчего взгляд едва уловимо и загадочно косит. Я поймала себя на том, что мы обе одинаково (изящно!) перебираем по столу пальцами: когда-то этот Нелин жест был предметом моей зависти.
— Мы с Костей неплохо ладим, хотя и живем в разных измерениях, — продолжала Неля, с беззаботным наслаждением уплетая посыпанное шоколадной крошкой мороженое. — Детей у нас нет, мы их не хотим. С ребенком было бы столько возни. Сначала, правда, Костя хотел. Сейчас он неплохо зарабатывает, хватает даже на шоколад и апельсины. Одно время я сидела на вермишели и кашах, меня жутко разнесло. Матушка не разрешила продать кольцо с изумрудом, я заложила его в ломбард…
Я глядела на Нелин указательный палец, который, сколько я помню, обвивала серебряная или платиновая змейка с большим, лучащимся во все стороны изумрудом. Теперь на палец было надето золотое кольцо с граненым малахитом. Перехватив мой взгляд, Неля сказала:
— В последний раз матушка сама вызволила из ломбарда змею и забрала ее себе. А мне дала взамен это. Оно не лишено некоторого шарма, правда? Этакое тяжеловесное изящество…
Нелин голос, казалось, долетал до меня из очень далекого далека. Моя голова слегка закружилась.
— А вообще, Жанетка, все в этом мире довольно гнусно и пакостно. Все не так, как мы представляем себе в молодости. И в нашем, и в прошлом, и в любом другом веке. Человек — грязная скотина, как бы он ни пытался изобразить из себя светлого ангела…
Моя голова кружилась все сильней, реальность казалась мне все менее реальной.
— Костина мать обещала продать рубиновый браслет. Мы стоим в очереди на «жигули»… Матушка переделала каракулевую шубу, получился модный жакет-кимоно, но по магазинам я хожу в голландском пальто с норкой — натуральный мех моментально вытирается по очередям… Блюю не переставая, стоит мне влипнуть, это потому, что Костя брюнет и у него есть восточная кровь…
Я закрыла глаза и вдруг услышала другую музыку. И тишину. И раскаты грома. И… На душе просветлело. Нет, я не занималась сравнительным анализом своей жизни и Нелиной, я не жалела Нелю, не осуждала ее, более того — я в ней ни капельки не разочаровалась. Неля была поразительно естественна в своей откровенности — и тогда, и сейчас. Неля была…
— Жанетка, Жанетка, — Неля ласково теребила меня за локоть. — Что с тобой? Тебе осточертела моя болтовня?
— Что ты. Я очень рада. Рада, что ты не изменилась…
— Я на самом деле не изменилась?
Неля вдруг облизнула губы — она была чем-то раздосадована.
— Нет, Жанетка, все это чепуха, чушь собачья, суета. И томление духа, как сказал Экклесиаст. Если бы у Володи все было иначе, тогда бы я знала, что бывает иначе. Понимаешь? Но ведь у всех всё…
Какое тяжелое это — все, всех, всё. Холодный свинцовый слиток нашей обреченности и примиренности. Все, всех, всё…
— Володя женился на ней, на той плебейке, помнишь? Я могла все расстроить, все поломать, но что меня ждало с ним? Те же кастрюли? Те же аборты? Те же сто восемьдесят пять в месяц? Плюс мамаша-шизофреничка, плюс его хилое здоровье, плюс восемь лет разницы. Мужчины, как тебе известно, уже в пятьдесят импотенты. Нет, я не жалею, что не вмешалась. Костя на пять лет меня моложе, изумительный мужчина, я хочу сказать, в постели. Жанетка, в этом нет вовсе ничего предосудительного: плоть рано или поздно востребует свое, разве не так? У Володи двое детей, двухкомнатный кооператив, из-за которого он по уши влез в долги, свою квартиру оставил Маргарите, сестре. Ну, помнишь, той, у которой была пуделиха?.. Ах, ну да, это уже без тебя случилось. Ну, словом, я взяла у них щенка, разумеется, без всякой родословной. Он мне напоминал о Володе, такой пусик расчудесный, прелесть, очарование сплошное. А эта старая шизофреничка потребовала с меня двадцать пять рублей. Я позвонила Володе и сказала, чтобы приезжал за щенком. Ты же, Жанетка, ничего не знаешь: мы с Володей познакомились на дне рождения у его матери. Старуха специально меня к себе затащила, она и эта спекулянтка Ритка. Представляешь, Володя пришел один, хоть они уже и подали тогда заявление в загс. Жанетка, это такой восторг сидеть с ним рядом, чуть-чуть касаться локтем, коленом — и ничего больше. Он вблизи совсем прозрачный, точно соткан из неземной субстанции. У меня голова поплыла… Он меня провожал, он мне потом звонил. А старуха каждый день надоедала, спрашивала, как я спала, говорила мне «ты», «моя девочка», собаку чуть ли не силком навязала. Матушка скандалила из-за того, что у меня паркет вздыбился — щенок писал каждые десять минут…
Неля помолчала, вздохнула.
— Видишь ли, мне тогда так нужны были эти деньги: Милка Петухова продавала японское платье — лиловое с блестками, мечта, я позвонила Володе и сказала: «Хотите, забирайте собаку, я платить за нее не буду. Она без документов и вообще…» Жанетка, представляешь, он сам за ней приехал. Матушка говорит, они грошовники, сливки с дерьма собирают. Она говорит, Володя превратил бы меня в домработницу. Ну да, его супружница и на службу ходит, и детей нянчит, и с сумками продуктовыми носится. Нет, Жанетка, это не для меня. Ты не знаешь, который час?
— Без пяти шесть, — ответила я, не глядя на часы. У меня врожденное чувство времени, до сих пор ни разу мне не изменившее. Как бывает врожденное чувство порядочности, меры, врожденный порок сердца и прочее, прочее, прочее.
— Спасибо тебе, Жанетка. Я тебе позвоню. Я знаю твой новый телефон. Деньги верну на этой неделе. Двадцать ровно, да?
Неля достала пудреницу, прочистила мизинцем уголки глаз, чуть тронула губы помадой в разбитом тюбике. Долго и серьезно смотрела на меня.
— Жанетка, я иду к Володе. Мы встречаемся с ним каждый вторник. Возле консерватории. Идем в церковь, ставим свечку Богородице, гуляем бульварами. Иногда, если есть лишняя трешка, заходим куда-нибудь выпить кофе с пирожными. Сегодня зайдем — спасибо тебе, Жанетка. Мы с ним даже ни разу не поцеловались, не говоря уже обо всем остальном. Нам это ни к чему. Ему, судя по всему, вообще, а мне вполне хватает Костиных ласк, часто по утрам даже ноги подкашиваются. Косте кто-то донес про нас — небось, Ритка — она недавно со своим мужем развелась и теперь мечтает всех перессорить и развести. Я была уверена, Косте будет наплевать — ведь он знает, что я ему никогда в жизни не изменю. Я имею в виду физиологию, на которой все теперь помешаны. А Костя плакал в ванной — закрылся на щеколду, пустил воду и плакал. Но ведь он со мной никогда не гуляет, у него своя компания, они смотрят видеофильмы, выпивают, думаю, даже еще кое-чем занимаются — мне нет до этого дела. О, без этих наших с Володей прогулок я теперь не проживу. Не проживу, Жанетка, понимаешь? Ну что, что плохого в том, что мы ходим по улицам — я даже под руку его никогда не беру. Он мне изливает душу, я — ему. Но в основном говорит он. Он ведь тоже несчастный, я хоть в постели частично компенсирую то, что мне жизнь не додала, а он и этим обделен. Жанетка, милая, дай я тебя поцелую. Я побежала.

 

Юная сексапильная девушка Аня Кузнецова погружена в поиски счастья.
В чем оно? В деньгах?
В мимолетной, обжигающей душу и тело страсти?
Или в верности любимому мужчине?..
Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.
После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.
Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

notes

Назад: Совет № 8 ЭТИ ВСЕ УСЛОЖНЯЮТ
Дальше: Примечания