Глава тринадцатая
1
Мишель, как обычно, выехал верхом на утреннюю прогулку до замка, прозванного местными жителями «На семи ветрах». Трубадур был в прекрасной форме и нес его размеренным, легким галопом. Этот белый конь с длинными и тонкими ногами был отличный бегун. Трубадура Мишель получил в подарок от деда еще на первом курсе, в честь поступления в Высшую политехническую школу. Слава Богу, было где содержать скакуна. Семья Клемент жила на окраине Парижа в респектабельном районе в большом двухэтажном особняке с многочисленными пристройками и гаражами. Стены и даже крыша белокаменного дома были густо увиты декоративным виноградом. Перед фасадом мама Мишеля, Эдит (родители назвали ее в честь Эдит Пиаф), разбила большой и пышный цветник и каждое лето заботливо ухаживала за ним. Июньские цветы отцветали, им на смену приходили июльские, потом — августовские, и наконец наступала прощальная и яркая пора пушистых георгинов, астр и хризантем…
Отец Мишеля, Жюльен Клемент, в свое время носил распущенные до пояса русые волосы и пел в рок-ансамбле, одном из многих, которые расплодились по всей Франции в пору ошеломительной популярности «Битлз». Впрочем, денег ему это занятие не приносило, да он и не нуждался в них, будучи обеспеченным сыном богатых родителей. С Эдит Ольман они познакомились на улице. Оба носили рваные джинсы, баловались «травкой» и распевали хипповские гимны. Быстро разочаровавшись в свободной любви, они поженились тайком от родителей и отправились в долгое путешествие по миру. С юности они отвергали законы, по которым жила богатая прослойка общества, и воспитали в том же духе сына. Разумеется, их протест не принимал болезненные формы — просто жили так, как им нравится. Они поддержали Мишеля, когда он выбрал для учебы демократичную Парижскую Политехническую школу вместо обычных для юношей его круга престижных Кембриджа или Гарварда. Мальчик волен в своем выборе. Значит, его интересует техника, а кроме того, он не хочет расставаться с Парижем. Это говорит лишь о его хорошем вкусе. Отец Мишеля уже в тридцатилетнем возрасте закончил факультет высшей математики в Сорбонне. Мама три года посещала занятия в одной из частных парижских художественных студий. Ее яркие полотна украшали оба этажа их особнячка.
Больше всего ей нравилось писать размытые натюрморты, составленные, например, из использованных банок из-под пива, смятых целлофановых пакетов или пустых бутылок различной формы.
— Единственное, что ты еще не изобразила на своих картинах, это использованные презервативы, — подшучивал над ней муж, на что она невозмутимо отвечала:
— Не люблю работать на злобу дня… Или ты хочешь, чтобы я влилась в ряды борющихся против СПИДа?
Мишелю с такими «мировыми предками» было легко жить в большой дружбе. Он почти ничего от них не скрывал, особенно от мамы. Худенькая, с такими же, как у Мишеля, темными вьющимися волосами, она выглядела почти как его ровесница.
Сегодня Мишель решил, что пришло время рассказать ей об Ольге. Он уже упоминал в разговоре о своей новой знакомой — русской студентке. И даже показал слайд, где Ольга прижимает к груди букет колокольчиков.
— Удивительное лицо, — сказала тогда мама. — У французских женщин не бывает таких тонких правильных черт. Она была бы похожа на какую-нибудь православную Богоматерь… если бы не этот жгучий взгляд.
Мишель доскакал до замка — готического, темного, с остроконечными башенками и густо зарешеченными арочными окнами. Там он развернулся, и Трубадур понес его обратно к перелеску, за которым начинались поля виноградников, а оттуда было уже совсем близко до их особняка.
Дома он принял душ, переоделся в свежую футболку, натянул шорты и спустился на первый этаж. Мама уже устроилась на кухне, чтобы позавтракать (как принято у французов, они завтракали два раза). Отец после первого завтрака уехал читать лекции, и теперь Мишель мог спокойно, без вечных отцовских шуточек и шпилек, поговорить с мамой. Он любил эти неторопливые разговоры за утренней едой и только сейчас, на каникулах, мог позволить себе такую роскошь — сидеть с утра, развалившись, на кухне и беседовать с мамой. Кухня была просторная и разделенная на две части плотной соломенной циновкой, увешанной всякими художественными изысками: декоративными снопиками из льна, гроздьями лука и чеснока, красиво засохшими плетьми хмеля… В одной части располагалась плита и прилегающие к ней длинные кухонные столы, микроволновая печь, две раковины, два больших холодильника, деревянные шкафы с посудой, а также полки, уставленные разной медной утварью. Все было начищено до блеска. Уборщица, которая приходила в их дом два раза в неделю, была женщиной старательной. Другая часть кухни представляла собой столовую. Вокруг большого овального стола орехового дерева стояли такие же ореховые стулья. С помощью сервировочного столика на колесиках готовые блюда переправлялись в столовую, а иногда и в гостиную. Сегодня мама приготовила японский омлет с зеленым луком и поджарила хрустящие тосты. Кроме того, на стол была подана ветчина, сыр и фрукты. После свежего воздуха Мишель с удовольствием набросился на еду. Мама отправилась за циновку варить кофе. Она делала настоящий восточный кофе, разогревая его в специальном ящике с раскаленным песком. Когда она внесла две дымящиеся китайские чашки с кофе, Мишель уже закончил завтрак.
— Мам, я хотел поговорить с тобой. Понимаешь, у меня возникли некоторые проблемы, — сказал он.
— Ты имеешь в виду теннис?
— Нет, конечно. Теннис меня не волнует, я все равно сделаю этого лысого черта Патрика…
— Значит, ты опять влюбился.
— Почему опять? Я и был влюблен. Как был, так и остался.
— В ту русскую девушку, которая посадила тебя за решетку? — На лице мамы появилось выражение искреннего веселья.
— Можешь, конечно, смеяться, но это так.
— И давно она уехала? Сколько прошло, месяц?
— Больше! Месяц и восемь дней, — с готовностью ответил Мишель.
— Неужели ты считаешь дни? — Мама пригубила кофе и тихонько покачала головой.
— Дело даже не только в этом, — задумчиво продолжал Мишель. — Просто мне еще тогда казалось, когда мы были вместе, что без нее в моей жизни будет не хватать чего-то очень важного. Знаешь, мам, если из механизма вынуть деталь…
— А она-то тебя любит? — с чисто материнским беспокойством спросила Эдит.
— Конечно! — без тени сомнения ответил Мишель, но потом вдруг сник. — Только вот… Она почему-то не отвечает на мои письма.
— Ты пишешь ей письма? — спросила мама таким голосом, словно речь шла о посланиях, выдавленных клинописью на глиняных табличках. Ей казалось нелепым покупать конверты, писать письма и ждать ответа на них, когда вот же он, телефон, сними трубку и скажи все, что тебе нужно.
— Да, я уже отправил два. И никакого ответа.
— Но ведь могло так случиться, что она их не получила, — предположила мама.
— Действительно, — протянул Мишель, — они могли затеряться, да и Олья могла куда-нибудь уехать. К матери, например… Она ездит к ней каждое лето на две недели.
— А кто у нее мать?
— Не знаю, — машинально ответил Мишель, и Эдит поняла, что это волнует ее сына меньше всего.
— Послушай, Мишель, — сказала она, торопливо закуривая. — Кажется, я поняла, что тебе надо сделать…
— Сначала затуши сигарету, — перебил ее Мишель. — Ты же недавно бросила курить.
— Ах да! — спохватилась Эдит и с досадой воткнула только что начатую сигарету в раскрытый спичечный коробок так, что та сломалась. Все пепельницы были вымыты и убраны. — Никак не могу привыкнуть! — всплеснула руками она.
— Ну не нервничай, — ласково сказал Мишель. — Лучше подумай о том, какой у тебя будет прекрасный цвет лица, если ты перестанешь курить. А теперь рассказывай, что ты придумала.
Эдит жалобно посмотрела на Мишеля.
— Ну, можно я буду хотя бы просто держать сигарету в руках? — спросила она.
— Держать можно, — разрешил Мишель. — Можешь даже размахивать ею во время разговора.
Эдит вынула из пачки новую сигарету и изящно зажала ее пальцами. Теперь она чувствовала себя в своей тарелке.
— У меня есть знакомый, — радостно начала она. — Он часто ездит в Москву, скупает там картины русских художников. Так вот, он может отвезти твое письмо в Россию, а там дать телеграмму на адрес, который ты напишешь на конверте. Твоей русской красотке останется только приехать в Москву и забрать письмо. Как тебе такой план? — Эдит грациозно отвела в сторону руку с незажженной сигаретой и сделала жест, будто она стряхивает пепел.
— Отлично! — воскликнул Мишель. — Тогда я смогу передать и приглашение, и деньги на билет!
— Ты хочешь, чтобы она приехала?
— Конечно… — Мишель печально опустил глаза. — Я же говорю тебе, что не могу без нее жить.
— А как же ты будешь жить без нее потом, когда она снова уедет?
— Не знаю, — совсем убитым голосом отозвался Мишель, — наверное, сойду с ума…
Эдит задумалась и поднесла свою «бутафорскую» сигарету к губам. Щеки ее запали, как будто она по-настоящему затягивалась дымом.
— Да, история… — сказала она.
Вечером вся семья сидела в гостиной у холодного камина. Традицию проводить вечера у камина в семье берегли, невзирая на время года. Мама вышивала бисером по шелку, это было ее последнее увлечение. Папа и Мишель играли в шахматы. Тихо звучала музыка «Магнитные поля» Жан-Мишеля Жарра. Смотреть телевизор в семье было не принято, считалось, что это «разжижает мозги». Исключение составляли любимые сердцу Мишеля трансляции чемпионатов по теннису и спортивные телеигры.
— Мишель, — обратилась Эдит к сыну, — у меня все из головы не идет наш утренний разговор. Зачем тебе себя так мучить?
— О чем это вы? — поднял голову от доски папа.
— Скажи Жюльену, Мишель. Пусть он тебе посоветует. В таких делах лучший советчик — мужчина.
Мишель встал из-за шахматной доски и прошелся по комнате. Тронул свисающие с потолка круглые медные колокольчики, и они отозвались хрупким прозрачным звоном.
— Только попрошу обойтись без шуток, — сказал он, не оборачиваясь. — Я предельно серьезен.
— Хорошо, — усмехнулся Жюльен, — давай, выкладывай, что ты еще натворил.
Мишель помолчал, словно собираясь с мыслями. И наконец выпалил:
— Папа, скажи, что мне делать? Я не могу жить без женщины…
— Ну вот! — хлопнул себя по коленям Жюльен. — И как же тут обойтись без шуток?
Но Эдит смерила его таким взглядом, что он тут же напустил на себя серьезный вид.
— Как что делать? — пожал плечами он. — Встречаться с женщинами, что же еще? Насколько я знаю, ты уже не мальчик.
— Но мне нужна определенная женщина, только она и больше никто.
— Ах вот оно что… — Жюльен задумчиво передвинул пешку на Е-4, а потом вернул обратно. — Тогда женись, — просто сказал он, как будто речь шла о воскресной поездке за город.
— Ты серьезно? — Мишель подошел и встал за спинкой его кресла.
— Вполне.
— А если она не француженка?
— Да хоть негритянка, — Жюльен схватил коня и начал примерять его по разным направлениям. «Совершенно бессмысленные действия», — машинально подумал Мишель.
— Нет, я не об этом, — продолжал он, — эта женщина живет в СССР.
— Ну и что? — бросил на него взгляд отец. — Высылай ей приглашение — пусть приезжает. Странно, что ты сам об этом не догадался…
— Про приглашение я догадался. Просто я думал, что мне еще рано жениться. Мне же всего двадцать два. Я даже не закончил учебу. И она тоже.
— Жениться никогда не поздно и никогда не рано. Вот мы с Эдит поженились, когда нам едва исполнилось по восемнадцать. Один молодой священник — кажется, где-то в Италии — взял и обвенчал нас. На Эдит не было никакого подвенечного платья, я тоже явился на церемонию в каких-то разодранных на заднице штанах. Ничего, живем ведь до сих пор. У любви не должно быть преград, вот что я тебе скажу. Что бы там ни писали в книгах, а преграды ее убивают…
— Убивают? — переспросил Мишель, и лицо его на глазах побледнело. — Тогда я немедленно женюсь!
Эдит звонко расхохоталась.
— Немедленно! Он немедленно женится! Вы посмотрите на него!
— Мама, ну перестань! — с обидой воскликнул Мишель.
— Да нет же, я просто радуюсь. И знаешь, что я подумала, пусть у вас все будет не так, как было у нас с Жюльеном. Только теперь я начала понимать, насколько это здорово — настоящая свадьба и белое подвенечное платье… Тогда, в молодости, все это казалось такой ерундой, просто никому не нужной мишурой… А сейчас я хочу пережить все это хотя бы со стороны…
— Если уж на то пошло, я себе по-другому это и не представляю, — заявил Мишель. — Только настоящая свадьба. Сначала Олья примет веру, она некрещеная, а потом мы обвенчаемся.
— Мы закажем ей самое красивое платье, которое только можно представить… — мечтательно сказала Эдит. — И я обязательно вставлю туда вышивку бисером…
— Что ж, за это надо выпить, — сказал Жюльен и отправился на кухню за бутылкой его любимого сотернского вина и бокалами.
Мишель ходил по комнате из угла в угол и, как сладкую музыку, слушал мамины размышления о его предстоящей женитьбе. Жить они будут здесь. Или, если захотят, снимут мансарду где-нибудь в Латинском квартале. После свадьбы они отправятся в турне по Европе, ведь бедная девочка нигде не была. Детей пока заводить повременят, надо сначала закончить учебу… А сразу же, как она приедет, они устроят, как положено, помолвку…
— Представляешь, у меня даже есть подарок для твоей невесты на помолвку! — радостно сказала Эдит. — Он так долго дожидался своего часа.
— Вот уж не думал, что ты будешь заранее беспокоиться о моей помолвке! Неужели ты прикупила его, когда вы ездили за змеями в Южную Африку? Или это какой-нибудь талисман из племени самоанцев?
— Да нет же… Это настоящая драгоценность, очень красивая и старинная вещь. Если хочешь, могу рассказать тебе ее историю.
— Ну, расскажи, — Мишелю стало интересно, какую драгоценность добавит Ольга к уже имеющемуся у нее колье.
— Дело в том, что твоя бабушка, я имею в виду мою маму… так вот, твоя бабушка Ани… об этом в семье стараются не вспоминать… словом, во время войны, прежде чем она вышла замуж за твоего дедушку-банкира, она сидела в немецком концлагере.
— Серьезно? — изумился Мишель.
Разве он мог представить свою чопорную, ухоженную бабушку в полосатой робе с номером на рукаве?
— Да, Мишель, я вполне серьезно. Бабушка всю жизнь это скрывала. И мне рассказала, только когда мы приехали к ним первый раз вдвоем с Жюльеном проездом из Японии. К тому времени мы поженились и у нас уже был ты…
Эдит пустилась в подробный рассказ о судьбе украшения. Она была прекрасной рассказчицей. Жюльен тихо вошел с бутылкой и тремя бокалами в руке, не стал перебивать ее, а просто молча сел в кресло. По всему было видно, что эта история ему знакома.
— Тогда мама Ани сказала, что должна была вручить мне эти серьги в день свадьбы, — продолжала Эдит, — но поскольку ей не удалось на ней присутствовать (она, конечно, страшно обижалась на нас за это), то она вручает мне их сейчас. И вот тут-то я впервые узнала, что ей пришлось пережить. Только помни, Мишель, никогда не говори с ней о концлагере. Эта тема — табу. В одном бараке с ней находилась некая Мадлен Пуатье, начинающая джазовая певица, они очень подружились. Мама Ани говорит, что это была необыкновенная, очень красивая, очень отважная и очень добрая женщина. И совсем молодая. Конечно, ты знаешь, как наша Ани любит все приукрашивать. Но, тем не менее, факт — за свою непокорность и отвагу Мадлен была осуждена на казнь. Перед смертью она рассказала бабушке про серьги. «Я полюбила тебя, Ани, — сказала она. — Ближе тебя у меня никого нет. Так слушай же. Если вырвешься из этого ада, поезжай в Марсель, разыщи там старушку по прозвищу Белая Мышь, скажи ей, что ты от меня, попроси пустить тебя в сад и копай там под китайской яблоней со стороны дома». И дала адрес. А потом добавила: «То, что там найдешь, будешь передавать в своей семье по женской линии. Мне уже, как видно, не судьба. Умоляю тебя, сделай это в память обо мне». Ее увели и расстреляли. Весь барак оплакивал Мадлен. Бабушке повезло, она чудом выжила и вышла на свободу. И даже сумела сохранить свою красоту. Разумеется, сразу она не могла поехать ни в какой Марсель, но адрес старушки по прозвищу Белая Мышь запомнила на всю жизнь. Потом, спустя несколько лет, когда она уже была замужем за дедушкой, ей довелось побывать в Марселе. Она вспомнила, что обещала Мадлен раскопать в саду ее фамильную драгоценность. Бабушка отправилась по адресу, данному Мадлен, но оказалось, что старушки по прозвищу Белая Мышь уже нет в живых. В ее доме жила семья из семерых человек. Излагать просьбу Мадлен этим людям бабушка Ани не решилась. Дождавшись ночи, она осторожно пробралась к ним в сад, с трудом разыскала старую китайскую яблоню и стала копать под ней лопаткой. Очень скоро она наткнулась на что-то твердое. Это оказался небольшой ящичек, в таких обычно слесари держат гвозди и гайки. А внутри него лежала коробочка… — с этими словами Эдит подошла к окну и открыла спрятанный за тяжелой коричневой шторой тайник.
— Вот эта, — она показала ее Мишелю. — В ней Ани обнаружила изумительной красоты бриллиантовые серьги старинной работы. Потом, как я уже говорила, она передала их мне. Я надевала их только несколько раз в жизни. Помнишь, Жюльен, когда нам пришлось побывать на презентации в Голливуде? И вот теперь я хочу вручить их твоей невесте…
Эдит подошла к Мишелю и подала ему раскрытую медную коробочку, обтянутую изнутри слегка потертым черным бархатом. Каково же было удивление Мишеля, когда он увидел знакомые очертания сверкающих крыльев. Это были серьги в форме бабочек. Те же изысканные изгибы, те же мелкие, как рисинки, бриллианты, те же изумрудные глазки… Так вот где он их видел — в ушах у мамы! А он никак не мог вспомнить… Мишель дрожащими от волнения пальцами приподнял одну сережку и заглянул на оборотную сторону. Там были буквы, микроскопические, но все же буквы!
Ни слова не говоря, Мишель положил бриллиантовую бабочку обратно на черный бархат, вернул коробочку маме и стремительно убежал в отцовский кабинет. Родители молча переглянулись. Через минуту Мишель вернулся с лупой в руке. Положив одну из сережек к себе на ладонь, он повернул ее к свету и приложил лупу.
— Тебе никогда не приходило в голову прочесть эти буквы? — взволнованно спросил он у мамы.
— Нет, я всегда думала, что это имя мастера, которое ничего мне не говорит… — растерянно сказала Эдит.
— Так вот, теперь возьми лупу и прочти.
Жюльен не выдержал и, сгорая от любопытства, пружинистой походкой подошел к ним.
— Что это вы там исследуете? Неужели их половую принадлежность?
— Ох, этот Жюль! Смотри… Там целый текст: разъединяю… чтобы соединить… Так… И на второй сережке то же самое. Что бы это могло значить?
Мишелю захотелось крикнуть во все горло: «Я знаю, что это значит!» Но он решил не предвосхищать событий. Придет время…