АНДЖЕЙ КОВАЛЬСКИ, ИСКАТЕЛЬ ПРИКЛЮЧЕНИЙ И ТОГО, ЧЕГО НЕ БЫВАЕТ НА ЭТОМ СВЕТЕ

Солнце заходило медленно и торжественно. Под его лучами ослепительно блестели снежные вершины гор. Это было потрясающее зрелище, пир для глаз, однако Анджей знал: стоит исчезнуть за горизонтом последним лучам, и на землю падет зверский холод, от которого не спасет вечно барахливший обогреватель в его стареньком «лендровере» – вездеходе.

Ему осточертела эта страна, где люди убивают друг друга из страха, от лени что-либо понять, в силу природной – генетической – жестокости. Ему казалось порой, что сюда собрались маньяки со всего света, которых, как наркотик, возбуждает вид пролитой крови. Таких людей было слишком много, а потому, думал Анджей, войны на Земле не прекратятся никогда.

Его репортажи будут читать те, кто и без того осуждает эту бессмысленную войну. Другие, ее одобряющие, ничего подобного не читают. А потому занимается он бессмысленным делом. К черту эту профессиональную одержимость – он забыл, когда в последний раз принимал ванну и ел нормальную европейскую пищу.

Если верить карте, которую дал ему в Джелалабаде коллега, корреспондент «Радио Рома», эта территория не контролируется никем. Однако Анджей знал, что карты составляются людьми, ни хрена не разбирающимися в расстановке сил. Впрочем, кто в ней разбирается?

Русские скоро уйдут, думал он. И начнется страшная междоусобица, пока власть не достанется кому-нибудь сверхкровожадному и бесчеловечному. Как ни парадоксально это звучит, но лишь такой человек способен спасти истерзанную войной страну и силой заставить людей растить деревья и злаки, а не сеять смерть. Таких людей обычно осуждают современники, зато возвеличивают потомки. Тому пример Петр Первый. Когда-то с ним рядом наверняка поставят Сталина. Это сейчас русские вытирают об его давно сгнивший труп ноги.

Анджей встречался и разговаривал с местными жителями. Все они, даже интеллигенция, казались ему религиозными фанатиками. Но он вскоре понял, что такими их сделала война. Ему приходилось бывать в мусульманских странах, где люди спокойно жили и занимались мирным трудом. Да, почти все без исключения мусульмане почитают аллаха и его пророка Магомета, но фанатики среди них встречаются не чаще, чем среди католиков или протестантов.

Он вспомнил Россию послевоенных лет и идеологический фанатизм, которым были заражены все эти оборванные, полуголодные люди. Ни тогда, ни сейчас он их не осуждал, но и не жалел. Каждый выбирает то, что ему по душе. Афганцев он жалел – им навязали эту войну люди другой веры, а точнее, те, которые не верят ни во что, сумев поссорить между собой мусульман.

Нет, определение «русские» очень неточное. Здесь, в этом страшном котле войны, варится не один десяток людей различных национальностей, да и те русские, с кем ему довелось встретиться, очень разные. Одни с пеной у рта доказывают свою правоту и искренне верят, что пришли в чужую страну с освободительной миссией. Это не русские – это советские, новая раса, выращенная на щедро удобренной марксистской утопией почве. Другие – их, оказывается, не так уж и мало – стыдятся того, что вынуждены делать. Их грызет совесть. Ему рассказывали про одного старшего лейтенанта, который пустил себе пулю в лоб, узнав, что в колонне, которую обстреляло из гранатометов его подразделение, были в основном женщины, дети, старики…

Его раздумья прервал нарастающий гул вертолета. Он огляделся по сторонам. Пустыня. Укрыться можно разве что под машиной. Но это не имело никакого смысла. Будь что будет.

Ему не хотелось быть расстрелянным и съеденным шакалами и хищными птицами, но в то же время он не чувствовал страха. Анджей горько усмехнулся. Последнее время он вообще ничего не чувствовал.

Рев нарастал. Вертолет летел над седловиной между двух горных вершин. Он был похож на огромную пиявку, с сытым урчанием переваривающую кровь.

Анджей заглушил мотор. Есть шанс, что его не заметят, – тьма успеет накрыть землю прежде, чем вертолет окажется над его головой. В этой стране ночь как густые паркеровские чернила и наступает внезапно.

Он закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья, борясь со сном. Зазвучала музыка – последнее время в его голове часто звучала музыка. Он видел перед глазами изуродованные – без головы и конечностей – трупы людей, и обычно это зрелище сопровождалось Баркаролой либо Третьей балладой Шопена. Он думал о том, что такую прекрасную музыку мог написать лишь безумец.

Судя по звуку, вертолет приближался медленно либо совсем не приближался.

Анджей открыл глаза. Сумерки уже начали превращаться в ночь. Большая черная пиявка странно болталась из стороны в сторону, словно воздушный шар в потоках воздуха.

Либо попал в аэродинамическую трубу, либо…

Анджей включил зажигание и нажал на газ. Машина с ревом помчалась по кочкам. Он понимал, что представляет собой прекрасную мишень, но профессиональное любопытство взяло верх.

Пока он доехал до места, над которым болтался вертолет, стемнело окончательно. Рев стоял оглушительный. Прислушавшись, Анджей определил: что-то случилось с мотором.

И вдруг он понял, что машина падает на землю. Сперва он уловил это каким-то чутьем, потом увидел само падение, которое продолжалось, как ему показалось, очень долго, хотя в действительности длилось считанные секунды.

Он всем телом ощутил толчок от соприкосновения с землей груды тяжелого металла и весь сжался, ожидая нестерпимого для барабанных перепонок грохота взрыва.

Но взрыва не последовало. Его окружала тишина, полная упоенно восторженных звуков финала Баркаролы.

Анджей развернул машину и погнал к месту катастрофы. Фары осветили лежащий на боку советский десантный вертолет МИ-24, оснащенный пушками и пулеметами.

Понимая, что он рискует жизнью, Анджей затормозил свой «лендровер» метрах в десяти от него, погасил фары и достал из-под сиденья фонарь, который купил в Кабуле в лавке, помимо прочего в открытую торгующей оружием и боеприпасами советского производства.

Прежде чем он успел вылезти из машины, со стороны вертолета донеслись отнюдь не военные звуки – кто-то насвистывал до боли знакомую мелодию и, похоже, мочился.

Анджей направил фонарь, ориентируясь на эти звуки, и нажал на кнопку. Сноп света выхватил трогательную картинку: высокий парень в ядовито-пятнистой форме советского десантника стоял на боку вертолета и с упоением орошал сухую, бесплодную землю пустыни. Его лицо выражало блаженство.

– Эй, нельзя ли без световых эффектов? – воскликнул он, не прекращая своего занятия. – Я думал, у меня лопнет мочевой пузырь, когда мы хряснулись об эти чертовы кочки.

Анджей направил луч чуть вбок и приблизился к парню.

– Дуэли не будет, верно? – сказал он по-русски. – Думаю, стоит отойти подальше от этого поверженного динозавра – он может плеваться огнем.

– Верно, старина. – Парень неторопливо застегнул ширинку. – Вылазь, красотка: этот джентльмен прав. – Он топнул ногой по металлической обшивке вертолета. – Эй, мадемуазель, пошевеливайся.

Анджей снова направил луч фонаря в сторону парня. Теперь рядом с ним стояла белокурая женщина, тоже одетая в десантную форму, которая была ей явно велика. Она сморщила свое хорошенькое кукольное личико и закрылась от света рукой.

– Быстро вниз! – скомандовал Анджей, ощутив опасность, – от вертолета разило керосином. – За мной! – Он кинулся бежать, освещая дорогу фонариком и слыша за собой топот ног. – Ложись! – И упал на холодную жесткую землю.

Фонарь погас. Очевидно, от сотрясения что-то случилось с контактом. Стало совершенно темно. Было тихо по-прежнему…

Взрыв грянул тогда, когда Анджей уже перестал его ждать. Земля отозвалась глухим надрывным стоном.

Анджей поднял голову и оглянулся. В двух шагах от него лежали эти двое. В волосах женщины отражались блики беснующегося пламени.

– Встать! По машинам! – скомандовал Анджей и, легко вскочив на ноги, побежал в сторону своего «лендровера». Он вдруг почувствовал себя молодым и бесшабашным. Этот бой со смертью выиграл он. Обыграв смерть, человек обычно начинает верить в то, что он супермен.

Он сел за руль. Женщина плюхнулась на переднее сиденье и рассмеялась. Парень растянулся ничком на заднем сиденье. Он прерывисто дышал.

– А теперь – полный вперед! – скомандовал Анджей самому себе. – Этот маяк привлечет целую стаю стервятников.

Он рванул с места, крутанул руль налево, на восток. Он принял твердое решение: его война закончилась. Сейчас главное выбраться из этого страшного перпетуум-мобиле кровавой бойни. Выбраться физически, ибо духовно он уже порвал с войной. Навсегда.

– Ты следил за нами? – спросила вдруг женщина, резким движением отбросив с лица волосы. – Ну и как я управляю этим чудовищем?

– Фантастически. Ты за несколько минут обратила меня в свою веру. Хоть я от рождения неверующий.

– Откуда ты знаешь, какую веру я исповедую? – Женщина повернула к нему голову.

– Ту же самую, что отныне исповедую я.

– Забавно. Я всегда считала себя убежденной атеисткой.

– Это тоже своего рода религия, – сказал Анджей. – Она существует только благодаря тому, что на свете есть другие религии. Как растение-паразит.

– Ты хочешь сказать, что я тоже… паразитка? Анджей весело рассмеялся.

– Восхитительное русское ругательство. О, я так соскучился по русским ругательствам! Это самые точные, и самые емкие слова в мире. Думаю, именно их произнес Создатель, когда изгнал из Эдема Адама и Еву.

Парень на заднем сиденье громко икнул и, судя по донесшемуся через секунду запаху, представил на всеобщее обозрение содержимое своего желудка.

– Ленька, какая же ты свинья, – беззлобно сказала женщина. – Ты же знаешь, я, как и все беременные, не переношу никаких запахов.

– Извини.

– Извиняю. Спасибо, что ты еще не усрался. Она произнесла это грубое слово с особой, ненатужной естественностью, и Анджею стало так весело, как давно уже не было. Он поднял руки, сжал в кулаки, стукнул ими по рулю, тряхнул головой. Черт, всего каких-нибудь полчаса назад он чувствовал себя дряхлым, ни на что не годным стариком.

Между тем женщина обратилась к нему с вопросом. Он прозвучал вполне серьезно, и Анджей вдруг ощутил тоску по тому, что он называл «лунным затмением цивилизации» – по интеллектуальным беседам, раскрепощающим фантазию и делающим трухлявым и ненадежным, словно древоточец деревянные балки стропил, такое убогое понятие, как «здравый смысл». Она спросила:

– Прошу уточнить: Бог произнес эти слова до или после?

– Разумеется, после, – сказал Анджей. – В Эдеме Адам и Ева находились под его неусыпным присмотром и согрешили тайком. Когда он изгнал их из этого скучного местечка, оба поняли, как много потеряли за все эти годы сидения под райскими яблонями – и стали наверстывать упущенное. И тут Создатель понял, что монастырь и бордель населяют люди, родственные душой и телом. И выругался по-русски.

– Потому, что понял это слишком поздно?

– Ну да. Настолько поздно, что уже не мог извлечь для себя ничего полезного из этого знания. Вас, я вижу, эта история заинтриговала, – добавил Анджей, неожиданно переходя на «вы».

– Быть может, потому, что меня зовут Евой.

– Вы красивы, как она. Думаю, я не ошибаюсь, хотя с освещением у нас проблема.

– О, меня тоже начинает тошнить. У вас не найдется глотка водки?

Анджей протянул ей флягу с разбавленным спиртом. Женщина сделала большой шумный глоток, потом глубоко вздохнула.

– Полегчало? – поинтересовался он.

– Кажется. Я, правда, не уверена, что на самом деле влипла, но на этот раз мне этого хотелось. Я женщина, которая хочет забеременеть. Вы не находите это парадоксальным?

– Нет, – сказал Анджей. – Парадоксален мир, в котором женщина может задаваться подобным вопросом.

– Вы это серьезно? – Она недоверчиво хмыкнула. – Странно, почему мы вдруг перешли на «вы».

– Только потому, что, затеяв интеллектуальный разговор, забыли на какое-то время, что мы всего лишь мужчина и женщина.

– С удовольствием взяла бы тебя в придворные шуты. Надо сказать Папашке, чтобы нацепил тебе для начала капитанские погоны. Если не секрет, куда ты нас везешь?

– Секрет, но шут непременно откроет его своей королеве. Война закончена. Из Джелалабада иногда бывает самолет в Карачи. А там через Гонолулу можно попасть в Лос-Анджелес и потом в Нью-Йорк. Как пожелает моя королева.

– Вы американец? – чуть испуганно спросила она.

– Никогда не поверю, что ты могла принять меня за корреспондента «Правды».

– Но я думала, ты русский. Папашке здорово влетит, если узнают, что его жена разъезжает по пустыне с американцем.

– Папашке влетит еще больше, когда выяснится, что его жена угнала МИ-24, напичканный боевыми игрушками, – в тон ей заметил Анджей.

– Да, угнала. – Она весело расхохоталась. – Этот Ленька такой трус. Но я стащила у Папашки сигареты… Знаешь, такие маленькие и тоненькие, как макаронники, но он сразу превратился в героя. Ленька вообще-то летает на МИГе, но я сказала, что боюсь высоты. И потом, в этом чертовом МИГе столько всяких лампочек и кнопок. А здесь все просто – как в обыкновенном грузовике… И что, мы правда летим в Гонолулу? – спросила она. – А куда девать Леньку?

– Решим на месте, – сказал Анджей.

– Эй, а ты случаем не папашкин шпион? – вдруг спросила Ева. – Уж больно складно ты врешь.

Анджей почувствовал, что его забавляет эта игра, что ему нравится холодная непроглядная ночь, что он на самом деле хотел бы увезти эту женщину, так неожиданно свалившуюся с неба, в Гонолулу. Он резко затормозил свой «лендровер».

– Вылезай, – приказал он. – И не забудь прихватить своего МИГа. Гонолулу отменяется.

– Прости, – сказала она и, протянув руку, крепко стиснула его плечо. – Не будь злопамятным…

– Постараюсь. – Машина медленно тронулась. – Бензина осталось миль на тридцать, не больше. Нужно связаться по рации с твоим Папашкой, чтоб прислал бензовоз. Ты знаешь его позывные?

– Разумеется. Омега два, четырнадцать… – Она внезапно замолчала. – Это военная тайна. Я дала клятву.

Анджей улыбнулся, обнял женщину за плечи и слегка – по-дружески – привлек к себе.

– Пустыня умеет хранить тайны. Особенно военные. К тому же у меня нет рации. Ладно, мы позвоним ему с пляжа в Гонолулу и попросим прощения за то, что уехали без спроса. Только я боюсь, наш маршрут будет не слишком прямым.

Анджей глянул влево и присвистнул. Из-за горизонта землю ощупывали лучи мощных прожекторов.

Эти люди говорили по-английски.

Анджей показал им свое корреспондентское удостоверение и объяснил, что ни разу не принимал участия в военных действиях, а лишь описывал их в своих репортажах. Еще он сказал, показывая на Еву и Леонида, что эти русские обратились к нему за помощью, поскольку желают сменить гражданство.

– Дезертиры? – спросил на чисто русском языке один из афганцев. – У вас есть документы? – обратился он к Еве.

– Они сгорели вместе с вертолетом, который мы угнали, – сказала она, ничуть не робея. – Это было там. – Она махнула рукой назад и вправо.

– Муса разберется, – сказал по-английски другой афганец. – Их нужно отвести к Мусе.

– Кто устроил эту бойню? – спросил Анджей, указывая на мертвых людей и верблюдов, застигнутых среди пустыни шквальным огнем с воздуха.

– Наши, – ответил по-русски афганец. – Они везли продовольствие людям Наджибуллы. Я знал, что этот караван не дойдет, но Муса все сделал по-своему.

– Значит, Муса – тоже человек Наджибуллы? – уточнил Анджей, нисколько не обрадованный подобным открытием.

– Он сам по себе. Наджибулла оказал Мусе услугу, и Муса не мог не отплатить за нее. Теперь они квиты.

– Ты хорошо говоришь по-русски, – сказал Анджей афганцу. – Это наводит меня на мысль…

Он не успел закончить фразы. Из-за кустов в предгорье раздалась автоматная очередь. Все разом попадали на землю, инстинктивно пытаясь вжаться в нее как можно глубже. Но здешняя земля, твердая и сухая, отторгала людей. Анджею казалось, будто от нее пахнет старым, изъеденным ржавчиной железом.

Раздалась новая очередь. Теперь Анджей понял безошибочно, что тот, кто спрятался за кустами, стрелял в небо. А значит, по какой-то причине хотел привлечь к себе внимание. Он сказал об этом лежавшему рядом афганцу.

– Он предупреждает нас, что впереди засада, – пояснил тот. – Придется идти в обход, через перевал. Это часов на двадцать дольше, если считать с ночевкой. Там есть лачуга.

Камин – он больше напоминал костер, отгороженный кривой ржавой решеткой, – дымил и распространял горячий смолистый аромат. Они пили чай, сидя на полу, – пленные и те, кто их пленил. Всего в лачуге собралось семеро. Пленных не обыскивали, не заставляли держать руки за спиной во время трудной, длинной дороги. Анджея это поразило. Он сказал об этом вслух.

– Мы вас не держим, – пояснил один из афганцев. – Тебя и женщину. Тот, русский, нам пригодится – быть может, подвернется возможность обменять на кого-то из наших. Мы не сделаем ему ничего плохого.

– Его расстреляют соотечественники, – встревожился Анджей. – Он угнал вертолет и угробил его.

– Иншалла, – с философским спокойствием произнес другой афганец.

– Это жестоко… – начал было Анджей и осекся. Он вспомнил деревню, мимо которой лежал их путь. Вернее, то, что от нее осталось.

– Пускай остается с нами, – сказал самый старший из афганцев. – Нам нужны хорошие воины.

Им отвели отдельную комнату с топчаном, на котором лежали тюфяк и драное одеяло.

– Для женщины, – пояснил афганец. – Женщина не может спать на полу.

– Не бросайте меня, – попросил Леонид, когда афганец удалился. – Я боюсь. Вдруг они на самом деле решат обменять меня…

Он шмыгнул носом, опустился на циновку и лег, свернувшись калачиком. Анджею он казался большим ребенком.

– Что-нибудь придумаем, парень. У этих людей по крайней мере есть какие-то принципы.

– Они объявили всем русским джихад. Мусульмане – страшная сила.

– Но сперва джихад начали против них русские. Без всякого объявления.

– Пустые разговоры, – вмешалась Ева. – Нужно думать о том, как выжить. – Она стояла возле маленького грязного оконца и смотрела на склон горы, заросший пихтовыми деревьями. Сумерки, притаившись за скалами, дожидались момента, когда погаснет последний луч солнца, опустившегося в седловину между гор. – Эти места наверняка вдохновили бы Шекспира на создание очередной трагедии, которую последующие поколения превратили бы в фарс либо водевиль. Интересно, почему в конце двадцатого века трагедия не воспринимается в чистом виде? – спросила Ева, не поворачивая головы от окна.

Анджею все больше и больше нравилась эта женщина. В ней чувствовалась какая-то недосказанность. «Но пусть лучше она не говорит то, что ей положено сказать, – подумал он. – Это может оказаться скучным».

– Сколько тебе лет? – Впервые в жизни он задавал такой вопрос женщине.

– Скоро тридцать. Я выгляжу моложе, но это обман зрения. Я очень старая душой.

Она присела на топчан и взглянула на Анджея так, словно увидела его впервые.

– Да, я уже так стар, что мог бы быть тебе дедушкой, – сказал он. – Но это тоже обман зрения – у меня молодая душа. Я говорю это вполне серьезно.

– Ты на самом деле возьмешь меня в Гонолулу? – Женщина не спускала с него серьезных серых глаз.

– Если захочешь, даже дальше, – сказал Анджей. – Думаю, с этим проблем не возникнет.

– Я буду твоим военным трофеем. Настоящий мужчина обязательно должен привезти с войны трофей.

– О да. Если хочешь, я могу на тебе жениться. Я вдовец. Разумеется, это будет фиктивный брак, и ты…

– Почему же фиктивный? – удивилась Ева. – Разве я тебе не нравлюсь?

Он вспомнил, что у него уже есть русская жена, про которую он в последнее время совсем забыл, и рассмеялся. Ну да, у него всегда было по две жены, а теперь, после смерти Сьюзен Тэлбот, матери Сью и Тэда, осталась всего одна. Вот, наверное, почему он и поспешил сделать Еве предложение. Он сказал ей об этом.

– Странно. Ты совсем не производишь впечатления многоженца… Знаешь, если честно, я бы хотела попробовать с тобой сегодня. – Она бросила быстрый взгляд на спавшего на циновке Леонида. – Он побоялся заиметь интрижку с женой своего командира. Даже под кайфом. Чудило. Поначалу меня это распалило, но потом я поняла, что не стоит стараться. Наверняка он неинтересен в постели – сунул, вынул…

Она говорила циничные вещи, но при этом выражение ее лица оставалось ангельски чистым. Анджея возбуждал этот контраст, и тем не менее он сказал:

– Нет, сегодня мы этого делать не будем. Тебе придется потерпеть по крайней мере до Гонолулу. Война и секс, как сказал классик, вещи несовместимые.

В свои тридцать лет Эдвард Тэлбот все еще оставался девственником. Но это вовсе не значит, что его совсем не интересовали проблемы секса, – напротив, они его слишком интересовали, и был момент, когда Эдвард даже стал опасаться за свой рассудок. Понимая, что всему виной его добровольное воздержание, Эдвард, тем не менее, никак не мог переступить грань, отделяющую жизнь вымышленную от жизни реальной.

В своих фантазиях он обладал самыми красивыми и сексапильными женщинами в мире. Они отдавались ему в романтичнейшей обстановке: на необитаемом острове, на пустынном пляже под рев прибоя, в широченной кровати средневекового замка, со всех сторон освещенной гроздьями свечей… Казалось, его фантазиям нет предела, и очень часто, погружаясь в них, он испытывал оргазм, при этом даже не прикасаясь к своим гениталиям. Оргазм обычно был очень сильным, и после него Эдвард долго лежал в своей узкой холостяцкой постели, не в силах пошевельнуться.

Утром, разглядывая себя во время бритья в зеркале, он обращал внимание на желтоватые круги под глазами. Эдвард знал, его коллеги по клинике уверены в том, что он проводит ночи в оргиях – об этом намекнул как-то за ленчем анестезиолог Кристофер Браун, картежник и ловелас.

– Хотел бы я хоть одним глазком взглянуть на твоих женщин, – сказал он и дружески подмигнул Эдварду. – Мне казалось, в Нью-Йорке даже у шлюх и тех темперамент улитки.

Эдвард поднял глаза от тарелки с овсяным пудингом и недоуменно посмотрел на Кристофера.

– Ладно, ладно, молчу. Просто многие наши девицы заводятся от твоей холодности, разумеется, объясняя ее не отсутствием у них обаяния, а твоей пресыщенностью женскими ласками. Да и видок у тебя другой раз бывает… гм… достойный восхищенной зависти.

Эдвард молча поглощал пудинг. Слова Кристофера его поразили. Он никогда не замечал, чтобы кто-то из женского медперсонала клиники проявлял к нему повышенное внимание. Разумеется, шутки и обмен любезностями в счет не шли – у них был дружный, отлично подобранный состав служащих. И все благодаря стараниям управляющего, который проводил много часов за изучением всесторонних данных нанимаемых на работу людей, будь то уборщик туалетов или нейрохирург.

Эдвард стал приглядываться к работающим с ним бок о бок девушкам, невольно сравнивая их с женщинами из своих фантазий. У одной из них были слишком толстые икры, другая часто морщила лоб, третья… Словом, они его совсем не возбуждали. Очевидно, это была какая-то аномалия, и Эдварду захотелось во всем разобраться самому, не прибегая к помощи психиатра, – ведь он сам до мозга костей был человеком науки.

Одно Эдвард знал о себе точно: гомосексуальных наклонностей у него нет. И это значительно облегчало его задачу познания собственного сексуального «я».

Ему не хотелось, чтобы коллеги по клинике знали о том, что он решил поставить над собой эксперимент, преследуя как научные, так и глубоко интимные цели, – ему казалось, это подпортит его имидж. Эдвард чрезвычайно дорожил своим имиджем талантливого нейрохирурга без каких-либо заметных комплексов, столь мешающих человеку отдаваться целиком и полностью любимому делу.

Американки, в особенности жительницы Нью-Йорка, казались ему стерильной расой, удовлетворяющей свои сексуальные потребности с помощью вибраторов. Разумеется, тому виной был еще и страх перед этим таинственным заболеванием, аббревиатура которого – AIDS – напоминала Эварду рекламу известной фирмы по производству спортивных товаров. Искусственный член был столь же безопасен в этом отношении, как и его ночные фантазии. Но, как понимал Эдвард, и то и другое было всего лишь суррогатом.

Отец свалился как снег на голову. Отец – поджарый загорелый мужчина с веселым, немного дерзким взглядом был для Эдварда совершенно чужим человеком, к которому он не испытывал никаких чувств. Отец позвонил ему домой и, не пускаясь в длинные беседы, пригласил пообедать, как он выразился, «У Цезарей», то есть в ресторане «Двенадцать Цезарей».. Поколебавшись немного, Эдвард принял приглашение. Ему вдруг пришло в голову, что, возможно, взаимоотношения с этим человеком служат в какой-то степени причиной его, Эдварда, сексуальных аномалий. Он едва дождался условленной встречи.

– Как вы похожи! – воскликнула на ломаном английском спутница отца, молодая белокурая женщина с правильными чертами лица. – Нет, вы совершенно разные, – заявила она уже через пять минут. – «Волна и камень. Стихи и проза, лед и пламень…» – процитировала она по-русски, и отец перевел сыну, пояснив, что это пушкинские строки.

– Моя жена, твоя мамочка, – представил он женщину. – Не осуждай своего старого родителя за то, что он слишком любит жизнь, а следовательно, женщин. Она русская, и я вывез ее из Афгана в качестве военного трофея.

Вечер оказался на редкость веселым. Рассказы отца об афганской войне не то чтобы заинтересовали Эдварда, но расширили его представление о реальном мире, в котором, как выяснилось, кроме стерильных операционных палат, медицинских книг и прочих будничных дел, существуют холодные пустыни с выжженной дотла землей, вертолеты, плюющиеся смертоносным огнем, воины аллаха – моджахеды, стойко защищающие свое отечество. Нью-Йорк был скучным, цивилизованным до неприличия городом. Эдвард вдруг подумал о том, что его с детства окружала стерильность во всем, прежде всего – в чувствах. Не исключено, что это и есть одна из причин, если не главная, его сегодняшней сексуальной проблемы.

Когда принесли кофе, отец внезапно предложил:

– Поехали к нам. Если не ошибаюсь, у тебя завтра выходной.

Эдвард не раздумывая согласился. Женщина взяла его под руку.

– Ты мне нравишься, сыночек, – сказала она, склонив голову ему на плечо. – А тебе известно, что я беременна и у тебя скоро будет сестричка или братик? Правда, не по крови, но ведь это не имеет никакого значения, верно?

Отец широко улыбался. Он явно был доволен жизнью. Его квартира все еще напоминала холостяцкую берлогу, хотя в ней теперь стойко пахло «Poison».

Они пили виски со льдом и содовой, курили, болтали, слушали оперные увертюры Моцарта и Россини.

Эдвард поймал себя на том, что давно, а возможно, и никогда, не чувствовал себя столь раскованно и непринужденно. Когда женщина за чем-то вышла, отец доверительно склонился к сыну:

– Вообще-то она мне не жена – я имею в виду физиологическую сторону. Понимаешь, мне кажется, нет у меня никакого права вторгаться в таинственную жизнь зреющего в ней ребенка. Если бы это был мой ребенок, другое дело. А главное, я в нее не влюблен.

Отец, как показалось Эдварду, виновато усмехнулся и стал задумчиво крутить между ладонями свой стакан. Льдинки весело позванивали о стекло.

И Эдвард вдруг понял, почему сегодня ему было так хорошо – эта женщина не принадлежит отцу, что он, по-видимому, ощутил подсознательно. Он вдруг захотел, чтобы она принадлежала ему, вместе с ребенком, растущим в недрах ее существа.

– Мне необходимо отлучиться, – сказал Анджей и ободряюще улыбнулся сыну. – Дело в том, что старые холостяки иногда любят собираться вместе и вспоминать свою романтическую юность. Ты не романтик и тебе этого не понять. – Анджей встал, надел пиджак, пригладил еще густые, лишь слегка тронутые сединой волосы. – Душенька, – обратился он по-русски к вернувшейся в гостиную женщине, – мой сын расскажет тебе кое-что, о чем напрочь позабыл я. Извини уж – склероз, мадам, склероз, как говорят у нас в России.

Он вышел из дома, беспечно хлопнув дверью.