12. ГЛАВА ЗА РАМКАМИ. ГИПНОЗ

Гипноз.

Рука тянется за словарем, он тяжелый, килограмма два с половиной, и лежит слева от чужого письменного стола, за которым ты сидишь, на деревянном пюпитре — сей предмет ты впервые видишь в употреблении именно здесь, в этом американском кабинете. Random House Dictionary of the Eiglish Language». Статья «Hypnosis»: «An artificially inducted state resembling sleep, characterized by heightened susceptibility to suggestion».

Объективная формулировка. Субъекты непричастны. Воплощение идеала; Nobody is involved. Но это не тот гипноз, о котором здесь пойдет речь, ибо тот не был «вызван искусственно». Среди английских и немецких книг отсутствующего профессора К., чей дом вам предоставили иа время пребывания в Штатах, обнаруживается «Малый немецкий Брокгауз», который дает чуть-чуть иное и более удачное определение, нежели его американский соперник: «...сноподобное состояние с повышенной восприимчивостью к внушению» — это и в «Брокгаузе» отмечено, однако далее следует пассаж, проясняющий взаимосвязи: «...которое у человека вызывает либо другой какой-то человек, либо он же сам»

Ты цепляешься за маловажное словечко «вызывать», и на ум тебе почему-то приходит компьютер и «вызов данных» - ох и быстро же они доставляются оператору! Впрочем, тебя доставили тоже быстро: девять часов полета, причем освещение совершенно не меняется, на запад, в другой часовой пояс, где yтpo настает шестью часами раньше, на широту Мадрида да еще в систему координат, в точке пересечении которых наверняка пришпилена долларовая купюра с мелко, но разборчиво напечатанной сентенцией: In God we trust.

Кончилась страница. Американская бумага для пишущих машинок форматом короче привычного европейского стандарта «DIN А-4», вмещает строчки на две, на три меньше. Разумеется, это пустяки, мистер Рэндом. Просто поневоле осознаешь: вовсе не господь бог самолично распорядился назначить машинописной странице формат 210x297 мм. Или воде точку замерзания в ноль градусов. Впервые ты отдаешь себе отчет, сколько амбиций заключено в маленьком слове «DIN», которое многие расшифровывают так: Das ist Norm — Это стандарт. И все же: человеку, выросшему в регионе, где принята шкала Цельсия, явно потребуются долгие годы, прежде чем он перестанет воспринимать шкалу Фаренгейта как претенциозную аномалию. (Выпадение из привычных рамок. Глава за рамками.)

Надо вам сказать, мистер Рэндом: Америка, чем бы она ни была, вынуждает гостя изрядную долю того внимания, которое он собирался уделить работе, отдать будничным делам, хлопотам, покупкам, самому примитивному общению. Америка утомляет, мистер Рэндом.

А гипнозом занимались на Неллиной конфирмации. Она отнюдь не считала свою конфирмацию такой уж естественной. Ведь вот ее подружка Хелла, именовавшая себя «просто верующей», не конфирмовалась. Однако до язычества от этого еще весьма и весьма далеко — Юлия, между прочим, тоже так говорит. Зато чистейшее лицемерие — отроду не ходить в церковь, но конфирмоваться. Либо — либо, думает она. Отец ее вообще не видит здесь криминала, а мама, зная Неллино упрямство в вопросах убеждений и побаиваясь его, уклончиво ссылается на «усишкину» бабулю: она, мол, не переживет, если Нелли откажется от конфирмации. Да, в церковь она, правда, не ходит, но верит в бога я все такое прочее. Так что будь добра, сделай нам одолжение.

В бога верит и Нелли. Но говорить, что торчать каждую среду с восьми до девяти утра в общинном доме на занятиях конфирмантов для нее пара пустяков, было бы самым настоящим враньем. После третьего урока у пастора Грунау она еще упорнее твердит, что не хочет конфирмоваться.

Что стряслось?

Ничего. Не скажешь ведь, что сложенные на животе руки пастора Грунау вызывают у нее отвращение. Она понимает: священниковы руки не аргумент. Или вот еще: во время молитвы надо опускать голову. А пастор Грунау с поднятой головой проверяет, опущены ли головы подопечных. Впрочем, спустя некоторое время он перестает с негодованием выкликать ее имя. Бог, в представлении Нелли, не желает знаков подхалимажа. Пастор не видит, что Нелли, вместо того чтобы по всем правилам молитвенно сложить руки, кладет их рядышком на спинку переднего стула.

По мнению Шарлотты Йордан, поступать, как все, нисколько не в ущерб собственному достоинству. От этого еще никто не умирал.

Конечно, никто не умрет от того, что затвердит на память десять заповедей. Возлюби Господа Бога твоего и трепещи перед Ним... Голос у пастора Грунау масленый, но посреди благочестивого текста в нем вдруг могут послышаться угрожающие нотки. Верую, что Бог создал меня вместе со всеми тварями земными...—на протяжении этой фразы голос священника успевает выразить целую гамму чувств: кротость, затем удивление, разочарование, угрозу и праведный гнев, — а сам он тем временем добирается до скамеек учеников народной школы и шлепает своим катехизисом по пальцам Лизелотты Борнов, которая украдкой чистит ногти. Нелли просто не в силах выслушивать его объяснения насчет того, что прелюбодействовать нельзя и почему нельзя.

Кстати, вполне вероятно, она относилась к нему некорректно, unfair. Fair! Коль скоро это сигнал, предупреждающий, что в текст закрадываются неподходящие слова,— как тогда быть? Ужесточить надзор или оставить все как есть? Подождать, пока ты вернешься туда, где у слова «fair» нет точного эквивалента, где оно может, правда, означать нечто вроде «справедливый, честный, порядочный» (thank уou, Mr. Random!), но отнюдь не «красивый, белокурый, светлокожий»? Иными словами, туда, где можно сосредоточиться на работе, не отвлекаясь на удивление по поводу языка, который ничтоже сумняшеся объявляет справедливыми, честными, порядочными лишь белокурых да светлокожих своих носителей, И красивыми тоже.

Irritation. Ирритация. Единственное слово, не входившее в твой лексикон, беспрепятственно минует контрольные инстанции. Фильтры, которые в первые дни неукоснительно задерживали необычное, чтобы критически его проанализировать, стали более проницаемыми. Куда это может завести?

А чего ты ждала? Что океан, который пришлось пересечь, никак на тебя не повлияет? Что столь резкая «передислокация» не помешает тебе миновать часовые пояса, временные зоны, почти уже привычные? Что она не станет препоной на том пути вспять, который измеряется не в милях, не в километрах, но все же в конечном счете только европейским масштабом?

Точно установлено: электрическое раздражение участка между затылочной, височной и теменной долей мозга воскрешает эпизоды детства, и они, сопровождаемые зрительными и слуховыми галлюцинациями, раскручиваются тогда как кинофильм, в правильной временной последовательности. Обонятельные галлюцинации встречаются как будто бы реже. Однако у Нелли запах ландышей неизменно вызывает в памяти образ накрахмаленного и аккуратно сложенного белого платочка на черном сборнике псалмов. И звуки органа. И длинный проход между скамьями в церкви девы Марин, заканчивающийся у алтаря. И сбивчивые, через силу, шаги по каменному полу (Идти! а не топать! — шепчет пастор Грунау).

В церкви девы Марии вы, кстати, не побывали. Дважды, вечером десятого и утром одиннадцатого июля семьдесят первого года, вы пытались проникнуть туда через восточный притвор, возле которого воскресным апрельским дном 19-13 года собрались конфирмующиеся, в том числе и Нелли. Но в субботу дверь была заперта, а утром в воскресенье толпа верующих— их так много, что они не умещаются внутри и занимают весь двор — не дает войти праздным зрителям, которым всего-то навсего хочется освежить воспоминание. Из церкви доносилось пение, и люди у притвора, стоя к вам спиной, тонко и несмело подхватывали мелодию. B Филадельфии, в негритянской методистской церкви, вся община обернулась к вам, трем белым, когда священник с кафедры назвал ваши имена и страну, откуда вы родом, и попросил тех. кто сидит поблизости, приветствовать вас. Они протягивали вам руки и улыбались, и тихонько произнесенное «So glad to see you!» внезапно обрело смысл.)

Прихожане, плечом к плечу сидевшие на скамьях церкви девы Марии, все как один, словно их за веревочку дернули, обернулись назад, когда процессия конфирмантов шла по проходу к алой дорожке, разостланной на ступенях алтаря, где они очень скоро по двое преклонят кoлe-ни, точь-в-точь как тренировались еще накануне, «Как мне принять тебя, как встретить» — играет орган, поют прихожане, У девочек-конфирманток все мысли о том, чтобы преклонить колени и не оборвать подвязку, чтобы не подавиться сухой облаткой и кислым вином. От вас можно ожидать чего угодно, сказал им пастор Грунау. Ради бога, хоть на глазах у людей ведите себя по - человечески.

И вот ведь —чисто агнцы божий; и ходят, и поют, и отвечают, как надо, поодиночке и хором: Да. верую: не споткнувшись, приближаются к алтарю, преклоняют колени, не давятся ни телом, ни кровью господней, позволяют пастору Грунау в благословении коснуться белой рукою их темени, поднимаются и благочестиво шествуют вокруг алтаря. Но едва полотно с изображением страстей Искупителя, обернувшись к ним изнанкой, укрывает их от глаз священника и паствы,— за алтарем они вдруг вскидывают вверх руки, корчаться от беззвучного хохота, строят друг другу жуткие рожи (и все это на ходу!) и через десять — двенадцать секунд чинно-благородно, потупив невинные очи, появляются с другой стороны алтаря.

Тогда еще была надежда, замечает Ленка.

В ресторане на Рыночной площади города Г., где вечерами сидят, дымя папиросами и потягивая пиво, почти одни только местные жители — в большинстве молодые парни, родившиеся уже в этом городе; не сводя с Ленки глаз, они предложили подвинуться и усадить ее за стойку,— так вот за столиком у окна, где вы в конце концов отыскали свободные моста и подкрепились сандвичами с мясным салатом и ветчиной, возникла дискуссия насчет несовершенства памяти. Шалости за алтарем тебе запомнились, однако же Сталинград, хотя после него минуло тогда не более двух месяцев, отпечатался неглубоко. («Миф Сталинграда!» — писал «Генераль-анцайгерг» 4 февраля, а немногим позже: «Самоотверженный путь 6-й армии— священный завет для всех нас!») Неллина память сохранила, что фройляйн Шредер, учительница рукоделия, влетела в гомонящий, расшалившийся класс и напустилась на них: как, мол, вам не стыдно! Наши германские солдаты гибнут под Сталинградом, а вы тут знай хохочете да поете.

И это все. Тотальная война закрепилась в твоей голове опять-таки акустически — голос Геббельса по радио, истерически вопящий: «Восстань же, народ! Пусть грянет буря!»

Но ни малейшего доказательства, что в Неллином присутствии когда-либо произносились имена Софи и Ханса Шолль, упоминавшиеся, кстати, в газетах. Что хоть раз зашла речь о восстании еврейского населения в варшавском гетто, которое достигло высшего накала в те самые дни, когда Нелли преклоняла колени у своего христианского алтаря. (А что если черные гетто однажды все-таки восстанут? - спрашиваешь ты белого американца. Он отвечает: К сожалению, их шансы равны нулю. Они же черные. Их же сразу видно. Поодиночке перестреляют.)

Конфирмовалась Нелли, как положено, в черном платье из шелковой тафты, сшитом «усишкиной» бабулей. Вдоль узкого выреза — белый рюш: это облагораживает. Когда обед с участием всей родни закончился, Нелли сидела во главе стола, ее место было украшено зелеными еловыми веточками, «усишкина» бабуля заколола трех кроликов. Нелли загрустила. Мужчины курили в хозяйском кабинете, обсуждали положение на фронтах. Женщины мыли посуду и резали пироги. Братишка Лутц в детской возился с конструктором, увлеченно строил какое-то заковыристое сооружение. Нелли, сложив руки на коленях, сидела в кресле в столовой.

Н-да, сказала «усишкина» бабуля. Ожидание радости и есть самая чистая радость.

Мама, однако, позвонив по телефону, позвала в гости кузину Астрид и Неллину подружку Хеллу. На кофе. Нелли для компании. Ведь это в конце концов ее праздник.

В одно время с Астрид и Хеллой пришел унтер-офицер Рихард Андрак, фотограф.

Лутц, ты же наверняка помнишь Андрака! — Уж не тот ли это псих, который на твоей конфирмации разыгрывал великого чародея? — Ничего себе «разыгрывал»! Ты еще не забыл, как все началось?

(В ресторане на Рыночной площади Г. вечерами шумно, особенно по субботам, когда к парням присоединяются девушки, они садятся за столики у окна, курят и даже искоса не глядят на стойку, а парни меж тем шумят кто во что горазд. Тут себя и то едва слышишь. А Ленке приспичило выяснять, почему это псих?).

Сперва Андрак делал свое дело: фотографировал. Со вспышкой, конечно. Воскресенье выдалось холодное и пасмурное, от съемок на воздухе пришлось отказаться. Групповые фотографии в кабинете на диване, затем конфирмантка с родителями, с крестными, одна. Волосы у нее отросли и мягко загибались кончиками внутрь. Из отороченного рюшем рукава-фонарика деревяшкой торчит рука. Грациозной эта девочка не была. Выражение ее лица—видно ведь, она изо всех сил старается выглядеть «по приветливей»— всегда будило в тебе какое-то неприятное и вместе с тем обидное чувство. Глуповатая почти гримаса. Взгляд испуганный и притом враждебный. Руки-ноги нескладные; небрежная поза. А главное —безотчетная грусть во всей фигуре. Четырнадцатилетняя девочка, не ведающая, какими словами и именем каких богов выразить ей свою печаль, И поневоле, именем богов, которым она покорна, карающая себя за тайную эту печаль.

The Persistence of Memori. (—) Знаменитая картина Сальвадора Дали, перед которой ты нежданно-негаданно очутилась в Музее современного искусства (11 West 53rd Street New York). Изображенное на холсте кажется просто невероятным; это ландшафт памяти. Чистые и все же нереальные краски. Острова, встающие из моря. Прямой, яркий, но тревожный свет, источник которого скрыт от взора. Неотступная угроза тьмы. Зыбкая, размытая граница между тем и другим. Полнейший покой и недвижность. Спящий глаз в кайме длинных ресниц, принадлежащий существу, с которым ты бы не хотела встретиться взглядом. Нагое, сломанное дерево, растущее из угловатого ящика. И самое главное: четверо карманных часов — одни с захлопнутой крышкой, на которой мерзко копошатся муравьи. Остальные трое, синеватые, уродливо деформированные — будто они из воска, а не из металла,— липнут, льнут, жмутся к ящику, к дереву, к спящему глазу, и три циферблата показывают три отличных друг от друга (хоть и ненамного) времени—секунду, когда они остановились. Иронический комментарий к названию «Постоянство памяти». (Есть ли связь между мертвенным холодом, веющим от картины, и политическим цинизмом, который проявил ее автор?)

Памятливость.

Надежность памяти.

На широкой, удобной американской кровати, под электроодеялом, ты просыпаешься обычно, не помня сновидения, даже не удивляясь его отсутствию. Кажется вполне естественным, что и сон здесь подвластен иным законам, нежели дома. Только однажды, сегодня утром, ты осознаешь, что сон перенес тебя в родной город, ты шла по Рихтштрассе, а затем вдруг очутилась в чужом доме, лицом к лицу со своей бывшей одноклассницей Кристель Югов, которая ужасно страдала от некоего насекомого, обосновавшегося под веками ее больших, карих, как у теленка, глаз, причем никому и никакими силами не удавалось его оттуда извлечь; тебя призвали на всякий случай, вдруг да присоветуешь что-нибудь. Эта сцена разыгрывалась в комнате, обставленной с традиционной буржуазной роскошью, в окружении самодовольных людей, а через дорогу находилось здание суда с зарешеченными окнами, за которыми—ты все время это сознавала — томились узники. Во сне ты откликалась на страдания ровесников с неожиданной для самой себя горячностью.

Действие сна происходило вне любого из возможных времен, и, чтобы выразить наконец нынешнее угнетенное состояние, он обратился к ландшафту памяти. И веяло от него мертвенным холодом.

(Уже который день в мозгу у тебя занозой торчит надоедливое слово, такое же непереводимое, как «fair», хотя, надо думать, к нему тоже можно и должно подступиться; как правило, оно стоит на упаковке продуктов питания, и это слово-—«flavour». Вкус, аромат, букет (вина), «The flavor of this juine makes your life delisious». (—) A ведь «flavour», вместо того, чтобы сделать жизнь приятной, отнял у сока природный аромат...)

«Ощупывающими движениями глаз при восприятии информации управляет память». Значит, видя привычное, глаза устают не так быстро? Наблюдения, которые были проведены в супермаркетах на основе киносъемок скрытой камерой, дали неожиданный результат: войдя в торговый зал, покупательницы вопреки ожиданиям моргали меньше, а не больше. Неимоверное количество разнообразнейших товаров повергало их в состояние, похожее на гипноз.

Одной из вершин в спектакле господина Андрака — он начал его с безобидных тестов вскоре после кофе — была минута, когда кузина Астрид, повинуясь словесным заклинаниям и взгляду фотографа, с явным отвращением отодвинула от себя лимонный крем: ей казалось, что ее потчуют какой-то мерзостью. И тотчас же выпила рюмку обыкновенной воды, причмокивая от удовольствия,— словно яичный ликер. Для пастора Грунау, который в этот день навестил кое-кого из своих конфирмованных питомцев, эти был сигнал к поспешному уходу. Дядя Альфонс Раддо ухмыльнулся ему вслед. Превращать воду в вино, заметил он, дозволено только пасторскому шефу.

Но и дяде Альфонсу Радде вскоре стало не до смеха.

Кстати, уж не он ли сам, выразив сомнение, затеял всю эту катавасию? Бруно Йордан не иначе как объявил, что его товарищ Андрак — парень бедовый, ему палец в рот не клади, человек глазом моргнуть не успеет, как он его ночью в угольный ларь спать уложит.

Не верю, сказал Альфонс Радде. Меня на мякине не проведешь.

После чего Рихард Андрак, обращаясь прямо к нему, вежливо спросил: Ваша супруга страдает головными болями?

Тетя Лисбет издавна питала слабость к мужчинам вежливым, обходительным. О да. Она страдала головными болями, невралгией. Неизлечимая штука, господин Андрак и сам наверняка знает.

Так-так.

И поверьте, господин Андрак, весьма мучительная. В иные дни у ме-ня буквально все из рук валится. Вы небось даже и представить себе такого не можете.

Напротив, заверил господин Андрак, он вполне способен представить себе и это, и еще многое другое.

Чепуха, буркнул Альфонс Радде.

Мужчины хотели было потихоньку улизнуть в кабинет. Рихард Андрак— он пришел в штатском, в скромном однобортном темно-синем костюме еще довоенных времен, который всегда надевал, фотографируя на свадьбах, конфирмациях, крестинах, — Рихард Андрак вежливо попросил их минуточку повременить. И не в службу, а в дружбу присесть ненадолго возле убранного уже кофейного стола. А теперь исключительно шутки ради — да-да, господин Радде, вы тоже! — будьте добры, положите обе руки на стол так, чтобы кончики ваших больших пальцев касались друг друга, а кончики мизинцев — мизинцев соседей. Совершенно верно, господин Радде, таким образом у нас получается замкнутый контактный круг. Превосходно, господа, благодарю вас. Вы, конечно, догадываетесь, что восприимчивость медиумов не всегда годится для моих экспериментов.

Нелли тогда впервые услышала слово «медиум» и сразу же прониклась к нему недоверием. (Выйдя из ресторана «У Рынка», вы разыскиваете среди новостроек центра остатки прежних улиц, звавшихся некогда Луизен-, Пост-, Волль- и Беккерштрассе. Лутц, на которого Андрак не произвел столь неизгладимого впечатления, как на Нелли, помнит все ж таки, что у него были зачесанные назад жидкие белокурые волосы, слегка отливавшие рыжиной, и круглое, довольно невыразительное, бледное лицо светлого блондина — даже веснушки вполне можно было себе представить. Правда, это вовсе не значит, что у господина Андрака действительно были веснушки, Ленка.)

Нелли сразу понимает: она не хочет в медиумы.

Господин Андрак любезно поясняет, что, как показывает опыт, на два десятка людей — а на Неллиной конфирмации примерно столько народу и собралось — приходится один первоклассный и два-три хороших медиума, и вот это-то он сейчас и определит с их любезного согласия, заручиться которым он, кстати говоря, забыл. Дело в том, продолжает господин Андрак, что сидящим у стола очень скоро будет трудно оторвать руки от столешницы. Они ведь уже чувствуют, их руки наливаются тяжестью, с каждой секундой тяжелеют, становятся как бы свинцовыми. На каждую точно пудовая гиря давит. Точно в жилах у них не легкая кровь, а тяжеленный металл. Ладони точно привинчены к столу. Ну вот, дело сделано: сколько бы ни старались, рук им не поднять.

Что же вы? Пробуйте!

Нелли, которая давно уже украдкой чуточку приподняла руки над столом, вскинула их кверху; остальные последовали ее примеру. Но хайнерсдорфская бабушка, тетя Лисбет, давно разведенная тетя Трудхен, а главное, кузина Астрид сидели как пригвожденные и побагровев от натуги, тщетно пытались оторвать ладони от скатерти.

Ну вот видите, с вежливой невозмутимостью сказал господин Андрак, я не ошибся — три хороших медиума и один очень хороший. Он не уточнил, кого считает «очень хорошим» медиумом. А покуда легонько погладил каждую из четырех дам по руке и деликатно, без всякого нажима в голосе, разрешил им оторваться от стола и чувствовать себя совершенно свободно. Надеюсь, проговорил он. мне простят эту маленькую шутку и позволят откланяться.

Что это вы надумали, господин Андрак?! Шарлотта как хозяйка дома высказала единодушное мнение собравшихся. Он непременно должен остаться на ужин, ведь его пригласили и как отличного фотографа, и как друга дома. К тому же...

Господин Андрак, скромно улыбаясь, легонько поклонился на все четыре стороны. Вы очень любезны, господа. Что ж, спасибо, не откажусь.

Рихард, сказал тут Бруно Йордан, ты же и мысли читать умеешь.

Ну, люди несведущие, пожалуй, назовут это именно так. Специалист, однако, скажет иначе: он способен расшифровывать телепатические задания и по мере возможности их выполнять.

И какие же это задания?— с вызовом спросил Альфонс Радде.

Весьма скромные, господин Радде. Отнюдь ничего сверхъестественного, К примеру, если б вы мысленно меня попросили, я мог бы снять с шеи вашей супруги ожерелье и, по вашему желанию, вручить вам.

Ну-ну. поглядим.

Дядю Вальтера, как человека достаточно беспристрастного и хладнокровного, приставляют сторожем к господину Андраку. Он клятвенно заверяет, что в детской не было слышно ни словечка из того, о чем договаривались в столовой. Дядя Вальтер Менцель, ныне управляющий у «Аншюца и Драйсига», считает подобные игры вредными и снимает с себя ответственность за возможные последствия. Да будет тебе, говорит тетя Люция и «кокетливо» (так говорят в семье: тетя Люция не прочь пококетничать) обнимает мужа. Не ломайся!

Рихард Андрак хоть и читает мысли, но страха не внушает. Эпитет «демонический» решительно к нему не подходит. Он, правда, сильно прищурил глаза, а правой рукой легонько сжимает запястье кузины Астрид, которой поручено телепатически передавать господину Андраку пожелания честной компании. Сосредоточтесь, фройляйн Астрид! — просит он. Напрягите мысль. Сильнее! Еще сильнее! Ага...

Нет, Астрид не «вела» господина Андрака. Ей было приказано умственно напрячься, а физически расслабиться, и Андрак, приступив к выполнению ее мысленных команд, вынужден тащить ее за собой. Скажем заранее: телепат должен был подойти к мягкому креслу, в котором устроилась тетя Лисбет. взять у нее из рук трехцветную тесемочку, затем пройти в кабинет, к книжному шкафу, вложить тесемочку между страницами вполне определенной книги и, наконец, прочесть из этой книги вслух опять-таки вполне определенный отрывок,— спору нет, задание трудное, поэтому Астрид, разумеется, нужно было поделить его на части и передавать фотографу поэтапно. К примеру, сначала она мысленно твердила только нanpaвo, направо, направо! И вот господин Андрак двинулся к тете Лисбет, а потом, все так же прищурясь и точно в трансе, принялся совершать свободной рукой ощупывающие движения, от тетиной головы к плечам и ниже — само собой, ни разу до нее не дотронувшись, -пока Астрид, как она позже сообщила, не подала мысленно команду: стоп! — это произошло, когда ладонь господина Андрака приблизилась к правой руке тети Лисбет. Тогда Астрид стала повторять в уме: тесьма, тесьма, тесьма! — и повторяла до тех пор, пока Рихард Андрак осторожненько не взял эту самую тесемку у тети Лисбет, причем тетя не удержалась от глубокого вздоха.

Астрид потом призналась, что все это стоило ей «больших усилий». Отрывок, который Рихард Андрак в самом деле отыскал и, к безмолвному изумлению присутствующих, прочел вслух, был из романа Мирно Иелузича «Лев» и звучал, кажется, так: «Лев стоит на высоком постаменте и как бы заглядывает прямо в герцогские покой. Он высоко вскинул голову, и каждый мускул его устремленного вперед тела напряжен, будто он сию минуту ринется на врага. Глаза яростно сверкают, и вся поза дышит жаждою схватки и гордым сознанием неодолимой силы».

Здорово! - говорит тетя Люция. Но едва ли не все чувствуют, что это не просто здорово, а ошеломительно и сверх того волнующе, У тети Трудхен, право слово, мороз по коже прошел. С тех пор как она в разводе, у нее в жизни явно маловато неординарных переживаний. Одна только Шарлотта Йордан находит и излияния тети Трудхен, и вообще весь спектакль до крайности неуместными и была бы рада положить этому конец, чем скорее, тем лучше.

Но господин Андрак—он, конечно, немного устал, однако же отнюдь не выдохся, поскольку привык к сосредоточенности, — попросту не может отказать тете Трудхен, которая настойчиво упрашивает его еще раз продемонстрировать свои «поистине невероятные» способности. Только в «поводыри» себе он требует теперь фройляйн Нелли, предполагая в ней дух сильный и нерастраченный. Никакого ущерба — так он с улыбкой говорит Шарлотте — барышня ни в коем случае не понесет.

Лутц, приставленный сторожем к господину Андраку, докладывает, что в детской они все время толковали о различных типах танков.

Теплая рука господина Андрака обхватывает Неллино запястье. Ей велено думать. И она думает. Слова, будто живые, так и норовят выскочить из головы. Браво, фройляйн Нелли. Понимаю. Да-да. Отлично понимаю.

Господин Андрак тащит Нелли к буфету у дальней стены столовой. Отрезает кусок не убранного еще торта с кремом, бережно кладет его на тарелочку с золотой каемкой и, отвесив глубокий поклон, подает «усишкиной» бабуле. А пока она ест торт, господин Андрак, по-прежнему следуя Неллиным указаниям, произносит популярный среди солдат и в гитлерюгенде застольный лозунг: Ест человек, а лошадь жрет, /но нынче все наоборот!

Дядя Вальтер и тот вынужден признать: достижение нешуточное. Ей богу, здорово. Нелли в ответ на расспросы говорит, что, сдается ей, мысли под конец потеряли четкий словесный облик. Скорее уж между нею и господином Андраком возникло нечто вроде телепатического моста. Господин Андрак полностью разделяет ее мнение. И не может не поблагодарить фройляйн Нелли. Еще немного, и он бы поцеловал ей руку, но Шарлотта, как никогда бдительная, успевает предотвратить конфуз, Нелли, детка, будь добра, принеси-ка лимонный крем.

Только и знает что запрещать, бормочет Нелли на кухне себе под нос.

(Как и любая покупка здесь, приобретение новой ленты требует особой решительности. Как, например, по-английски «лента для пишущей машинки»? Typewriter ribbon. Владелец большого магазина на Колледж-стрит, индонезиец, после первой же твоей дилетантской попытки сориентироваться в десятках типов лент приходит на выручку, задав традиционный вопрос продавца: Саn I help you?1 «No Purchase Needed!» —гласит табличка на стеклянной двери магазина, но он не успокаивается, пока не найдена подходящая лента и для взятой взаймы портативной «Олимпии».)

Тогда, летом 1971 года (боже мой! почти три года назад!), в тот немилосердно жаркий субботний день, еще и в восемь вечера дышавший зноем, вы не сумели даже приблизительно установить, где во время оно к северу от Рыночной площади пролегали те самые улочки. Ленка, не в пример вам не искушенная в переменах, какие претерпевают города, поднявшись из руин, решительно заявила, что никаких улочек тут в помине никогда не было. Но в подтверждение ты показала ей реликты разрушенного городского центра: начало Постштрассе, например, со старым зданием почты, где и сейчас размещен главный почтамт. На Пристерштрассе — она исчезла почти целиком—ты украдкой высматривала допотопную лавчонку, у витрин которой Нелли подолгу стояла каждую среду, возвращаясь с уроков пастора Грунау, и искала предлога, чтобы войти. Чего там только не было! Канцелярские принадлежности, которые всегда словно магнитом притягивали Неллн, а еще тоненькие, прозрачные картинки, цветная бумага, ластики н вообще великое множество разнообразнейших пустяков, в феврале — карнавальный ассортимент, после рождества— новогодние забавы. Мелкие игрушки и даже недорогая посуда и хозяйственные товары. Каменная лестничка рядом с витриной, ведшая к утопленной в стене двери, была декорирована шваброй, веником и бахромчатой метелкой. Колокольчик вызванивал короткое трезвучие. Появлялась маленькая уныло-серая женщина, при звуках колокольчика ока словно возникала из пыли в мрачной глубине магазина, готовая служить всем и каждому. Она и впрямь говорила: Чем могу служить? У этой маленькой уныло-серой особы Нелли купила свой первый дневник, впоследствии сожженный. Порой ее так и подмывало высказать какое-нибудь неслыханное желание и тем поразить эту невозмутимую женщину. Впрочем, очень может быть, что, потребуй кто-нибудь, скажем, «лунную пыль», она бы молча выдвинула один из сотен ящичков на стенах, достала оттуда коробочку, поставила ее на прилавок возле старомодных весов и спокойно спросила: Сколько вам?

«При расстройстве памяти новое отмирает прежде старого, сложное прежде элементарного. Первыми забываются отвлеченные идеи, затем чувства и склонности и, наконец, поступки — сперва произвольные, потом рефлекторные». Спозаранку на восьмом канале, станция Кливленд, утренний обзор «Today». Интервьюер, женщина умная, известная, утверждающая свой авторитет тем, что из года в года она зарабатывает на телевидении ничуть не меньше самого высокооплачиваемого мужчины, беседует с антропологом; он наблюдал за рядом африканских племен, уже многие поколения которых живут в условиях острого недостатка питания, и недавно опубликовал результаты наблюдений: социальная организация этих племен оказалась до основания разрушенной. Полное выпадение — «забвение»—традиции, а значит, утрата истории; распад всех социальных структур за вычетом крохотных групп, возникающих временно с целью добычи еды: называть эти объединения семьями ученый полагает неправомочным. Трехлетние дети, все без исключения, предоставлены сами себе; живи или погибай. Начатков «отвлеченных понятий», религиозных или культовых обрядов или представолений автор также обнаружить не сумел. Ни малейшего следа попыток объяснить себе несъедобную часть мира. «Чувства и склонности» тоже забыты: неистовая зависть к обладателю пищи — между мужчиной и женщиной, матерью и ребенком, пожилыми и молодыми.— Как звери, говорит умница интервьюер. Ученый ходил к голодающим без съестного? — Разумеется. Иначе он бы нарушил чистоту наблюдений.— Интервьюер делает вывод, что люди способны выжить и без социального объединения. А минуту спустя она уже рекламирует к Mother's Day перчатки широко известной фирмы: Gloves that make your mother's hands young.

Маленькие люди, говаривала любимая Неллина учительница Юлиана Штраух, маленькие люди и маленькие словечки —хитрецы, себе на уме. Под маленькими людьми она разумела себя, под маленькими словечками — союзы, с помощью которых много чего можно натворить, к примеру, сообщить придаточному предложению прямо противоположный смысл. Нелли была по этой части непревзойденной мастерицей. «Никто его не любил, хотя он очень этого домогался».— «Никто его не любил, ибо он очень этого домогался».

И так далее.

«Новый Майеровскнй лексикон» 1962 года сообщает в статье «идея»: «Идея не есть самостоятельно существующая суть (как, например, учит идеализм), она живет лишь в сознании человека как абстрактное отражение...» Будем держаться маленьких словечек: «лишь», по Герману Паулю, наречие с ограничительным значением, первоначально употреблявшееся в смысле «разве что». «Идеи не существуют, разве что в сознании человека». Можно помыслить, что времена менее надежные, менее бесчувственные н вульгарные, чем наши, зато более почтительные запишут в свои словари: Удивительно и замечательно, что в сознании людей существуют отвлеченные идеи. Они умозрительно отражают реальность, но способны так же, как частичные результаты истинного поступательного процесса познания или, в худшем случае, как ложные проекции реальности, даже как химеры, определять действия индивидов и больших масс людей.

Одно из неоспоримых повествовательных предложений Юлии, не подвергавшееся экспериментам, гласило: Германские племена одержали победу над Римской империей, ибо германцы привыкли сражаться и закалились в боях, тогда как римляне были изнежены разгульной жизнью и чревоугодием. И только в наши дни лично президент Соединенных Штатов, видимо остерегаясь критиковать соотечественников за поклонение преуспеянию и тем ставить под удар себя как президента, перевернул эту фразу: Хотя римляне были богаты, их страна стала легкой добычей варваров; Риму недоставало великой идеи. Он, президент, явился, чтобы вернуть Америке ее идею. Похоже, он в это верит, несмотря на Уотергейт.

Остаток старинной городской стены Г. — в прошлом Л. — заботливо сохранен. Его фотографии включены в буклет, продающийся во всех киосках. В глубине на снимке—бывший городской бассейн. Там не плавали и не купались, там через учителей физкультуры насаждали отвлеченную идею закалки тела н духа. О Нелли здесь говорить нечего, вода была ее стихией, на соревнованиях по плаванию она выкладывалась полностью, даже если потом не могла выбраться из бассейна без посторонней помощи. Здесь речь пойдет об Эрне и Луизе, эти остроносые, худущие и страшно неуклюжие девчонки непригодны ни к каким физическим упражнениям, а уж уроков плавания вообще как огня боятся. Ведь в свои тринадцать-четырнадцать лет они так и не научились толком плавать, многолетние старания фройляйн Кан оставались бесплодными, но в конце концов ей надоело с ними валандаться, и она сказала; Букки, займись-ка этими ходячими мощами. Букки плавала лучше всех в классе. И в гитлерюгенде была чемпионкой по плаванию брассом на 100 м; она одна была крепче и массивней Эрны и Луизы, вместе взятых, а в этот класс угодила в тринадцать лет, как второгодница. Букки подошла к горемыкам и по обыкновению грубовато объявила; Ну что, приступим! Букки работала спасателем, поочередно вытаскивая из бассейна то Эрну, то Луизу, когда они уже готовы были захлебнуться. Считалось, что, если бросить человека в воду, он наверняка выучится плавать, и вообще, умение плавать безусловно пойдет Эрне и Луизе только на пользу. Все бы ладно, говорила фройляйн Кан, но настоящий человек обязан уметь плавать.

Фройляйн Кан любили за справедливость. Она сооружала из своих темных волос высокую прическу под названием «все наверх», или «отбой воздушной тревоги», и в учительской неизменно появлялась в тренировочном костюме. В здоровом теле здоровый дух, говорила она, что, не слыхали про такое? Ну-ка, але-гоп! А чаще всего от нее слышали: В конце концов я же не изверг! Звали ее Розой. Все упражнения, которые должны были выполнять ученицы, она сама делала безукоризненно. Во время велопробега — в нем участвовал весь класс—она целых двадцать километров, до самого дома, везла на багажнике Дорле, у той сломался велосипед. Вторая любимая ее присказка звучала так: Меня не запугаешь! Несколько реже она говорила: Уж это дельце мы провернем! — а иногда: Роза все устроит. Она возглавляла организацию «Вера и красота».

Превыше всего она ставила товарищество. А вот чего до смерти не любила, так это вранья. Как-то среди ночи она зашла в спальню молодежной турбазы, в ту самую минуту, когда две девчонки из Неллина класса вылезали в окно. Ночные рандеву! — ехидно сказала Роза Кан. А еще клялись, что не обманут ее доверие. Ну что ж, дамы, как видно, не устали— в таком случае извольте через три минуты построиться для ночного марш-броска! — Несколько недель она с классом не разговаривала.

И вот вам итог: аллергия на массовые упражнения, бурлящие стадионы, гремящие овациями залы. Безлюдные улицы, пустые кинотеатры, когда по телевидению показывают футбольный чемпионат мира. Какая идея, завладев массами, стала здесь материальной силой? Идея —обходиться вообще без идеи. («The new idea for a new car!») «I don't see me in уоur eyes any more...»

В ваших глазах, фройляйн Астрид, я читаю как в открытой книге.— После нескольких предварительных опытов с магнетизмом (мои руки — магниты; проводя рукой по вашей голове, я тяну вас за волосы назад) Рихард Андрак сосредоточился на Астрид. На идеальном медиуме.

Маленькая шутка с лимонным кремом, которую, как он надеется, хозяйка дома ему простит, это, мол, проба из числа безобидных, хотя, конечно, жаль, что фройляйн Астрид не довелось полакомиться десертом. Зато воду она выпила как яичный ликер: господин Андрак возместил ей ущерб, надо отдать ему должное.

Между прочим, он ведь прекрасно понимает, что его требования к юной даме носят слегка щекотливый характер. Господин Андрак совершенно откровенно в этом признался, когда двумя-тремя словесными заклинаниями, подкрепившими необычайно напряженный взгляд его бледно-голубых глаз, погрузил Неллину кузину в глубокий сон. Она, стало быть, сидя на стуле, явно спала и не помнила себя, а он тем временем обратился к публике с краткой речью — особенно к дяде Вальтеру Менделю, потому что дядя Вальтер, нахмурившись, несколько раз пытался отвлечь от гипнотизера взгляд сироты-племянницы, за которую, видимо, считал себя в ответе, и в целях закалки воли переключить его на свою персону. Господин Андрак на это ничуть не обиделся. Ему вполне понятно, что человек несведущий относится к его предмету с предубеждением. Ни для кого, сказал он, не позор счесть искусство такого рода, встретившись с ним впервые, слегка щекотливым, несколько предосудительным и даже разнузданным. Он откровенно высказал то, что думал дядя Вальтер. Однако же он уверен, что со временем даже скептики признают благодатное воздействие гипноза.

И он рассказал о почти невероятных исцелениях, которых добился сам, лично, посредством гипноза,— рассказал не похвальбы ради, а просто желая воздать справедливость дару, полученному свыше, и заверить всех и каждого в чистоте своих намерений касательно фройляйн Астрид.

Для начала, правда, он уколол Астрид в плечо продезинфицированной швейной иголкой — эксперимент, во время которого громко вскрикнули ее тетки, а не она. Андрак уверял, что Астрид боли не чувствует. Затем— главное, чтоб всего в меру,—он вызвал на тыльной стороне ее руки легкую ожоговую красноту, хотя водил по коже холодной тупой спицей, только на словах объявил, что она-де «раскаленная». Наверное, стоило бы спросить себя, уж не приготовился ли медиум стать жертвой. Но никто, кроме Шарлотты, ее брата Вальтера и дочери Нелли — не был покуда ни в настроении, ни в состоянии задаваться подобными вопросами. Им на долю выпало удивляться и восхищаться. На долю Нелли — испытывать сразу и жутковатое влечение, и жутковатую гадливость. И презирать необузданных почитателей,

Астрид — во сне — спела: «Ha Люнебургской пустоши, в прекраснейшем краю!». Потом она ушла в кабинет и в одиночку станцевала там трогательный вальс. А еще без ошибок продекламировала рождественский стишок: «Я к вам из леса зимнего пришел» — все это, как усиленно подчеркивал господин Андрак, были номера из собственного репертуара фройляйн Астрид, правда, не будь его, она бы, пожалуй, едва ли вздумала исполнять их здесь и сейчас. И если обществу угодно, то он, мол, готов подвигнуть своего медиума на свершения совсем иного порядка.

Ну разумеется! —поспешно сказала тетя Трудхен.

После чего Астрид подошла и влепила ей пощечину.

Да, это уж чересчур, единодушно признали все. Только вот оказалось затруднительно подобающим образом отреагировать на сей пассаж. Ведь «автор» куда как неприличного поступка —Астрид — в некоем более высоком смысле явно находился в отсутствии и не мог нести ответственность; подстрекатель же, господин Рихард Андрак, улыбался, словно прося извинения за детскую шалость: Ручаюсь, проснувшись, она ничего не вспомнит! Вдобавок он был гостем. Так что, судя по всему, стоило принять его точку зрения и посмеяться над этим инцидентом.

Потом кузина Астрид взобралась на стол.

Еще немного —лишь быстрое вмешательство окружающих предотвратило катастрофу — и одним движением ноги она бы смела со стола все рюмки сразу. Тут уместно воспользоваться выражением, которого никто еще пока не употреблял: удержу нет. Когда девчонка на стол лазает, от нее всего можно ожидать — так полагала Шарлотта. Астрид, как рекрут на плацу, по команде унтер-офицера Андрака выполняла на столе строевые приемы. Повороты направо, налево и кругом, казалось, были у нее в крови, равно как и отдание чести в головном уборе и без оного, церемониальный шаг на месте (мой стол! — укоризненно, однако не очень громко сказала Шарлотта) и взятие винтовки «на караул», о котором она раньше явно понятия не имела.

Нелли видела, что ее кузина может и делает все. Видела, что человек вполне способен принародно залезть на стол и, по знаку господина Андрака, исполнить танец живота. Кузина Астрид всегда была не такая, как она. Нелли же храбро и сознательно противилась неустанным попыткам господина Андрака подчинить ее своей власти. Безропотную покорность соблазну она воспринимала как слабину.

И все же она невольно спрашивала себя —не то , чтобы в четко словесном выражении, но в безмолвном диалоге с собою, —стоит ли, собственно, противиться любому соблазну. А вдруг очень даже забавно —о, больше чем забавно; бесподобно, пленительно— попросту падать назад, повинуясь магнетическим пассам господина Андрака, —все равно же поймает. Или на глазах у всех влезть на стол и покачиваться, как покачивается сейчас кузина.

Вместе с тем она понимала: не ее это дело. Ее дело — наблюдать за кузиной и слегка ей завидовать, а гипнотизера видеть насквозь, и скрыть все это от окружающих —и потаенную свою мечту, и зависть, и чувство превосходства.

Теперь кузина Астрид по приказу господина Андрака целилась в толпу родственников черенком от метлы, которым орудовала как винтовкой. Случись выстрел, пуля попала бы прямо в сердце дяде Вальтеру.