28
Закатное солнце заливало спальню теплым, ярким светом. Лучи его ласкали безмятежно спавшую Нэнси. Ее тело дышало во сне нежной прелестью юности. Голубая простыня обрисовывала формы: округлую грудь, изгиб бедер, изящество длинных стройных ног. Шон смотрел на спавшее рядом существо и чувствовал пронзительную нежность, ему так хотелось любить и оберегать девушку!
Губы Нэнси сначала капризно вздрогнули, потом сложились в улыбку. Нежные веки не были сомкнуты полностью: чуть заметную полоску глаз прикрывали длинные шелковистые ресницы. Шон почувствовал жгучее желание ласкать, обнимать, касаться девушки, наконец, полностью раствориться в ее объятиях.
Вся его жизнь состояла из сплошной череды испытаний и надежд, которые так и не сбылись. Единственное, чем обладал он в мире — это Нэнси, все остальное казалось ему ненужным и серым.
Но прошлое снова напомнило Шону о себе. Внезапно ему померещилось: сейчас его призовут к ответу за совершенные преступления. Подумав о себе самом, он ощутил отвращение, ему показалось, что он обречен всю жизнь влачить жалкое, одинокое существование.
Но тут проснулась Нэнси, ослепительно улыбнулась и поцеловала Шона.
— Итак, на чем мы остановились? — в шутку спросил он, прижимая девушку к себе.
— А остановились мы на том, что ты отправил меня в Италию, словно какую-то бандероль, — прошептала она, касаясь губами его уха.
Нэнси вернулась в Нью-Йорк несколько дней назад, вместе с семьей Лателла.
— Есть вещи, с которыми приходится смириться, — ответил Шон, перебирая локоны Нэнси. — Но теперь мы снова вместе, — поспешил добавить он, видя, как она нахмурилась, — и это — главное…
— Все хорошо, что хорошо кончается, — насмешливо заметила она.
— У нас впереди жизнь, полная неожиданностей, — произнес Шон.
— Приятных или нет? — задумчиво произнесла Нэнси.
Она села на постели и грациозно, как кошечка, потянулась.
— О неожиданностях ничего нельзя знать заранее, — сказал Шон. — Иначе какие же это неожиданности?
Если бы он вслух высказал то, что чувствовал, разговор пошел бы по опасному пути.
Нэнси протянула руку и подняла шелковую кремовую блузку, валявшуюся на полу у кровати. Накинув кофточку, она тут же целомудренно застегнула ее.
— Через несколько дней я возвращаюсь в Йель, — сказала Нэнси. — Я и так отстала на два месяца, придется нагонять.
Ей не терпелось вернуться к занятиям.
— А я как же? — напомнил Шон, поймав руку Нэнси.
— Я больше не хочу расставаться с тобой надолго. Я хочу целовать тебя, ласкать, слышать твой голос, — шептала она, осыпая возлюбленного поцелуями. — Хочу любить тебя, засыпать и просыпаться в твоих объятиях.
— По-моему, ты пытаешься меня соблазнить, — улыбнулся Шон.
— Неужели ты это заметил? — смеясь, спросила Нэнси.
— Да, по некоторым твоим намекам…
Девушка неожиданно заговорила серьезно:
— Не надо шутить со мной, Шон. При одной мысли, что нам придется расстаться, у меня сердце замирает.
— Так не возвращайся в университет, оставайся здесь.
— Не могу. Университет — мое будущее, это осуществление всех моих планов.
— А я? Что я для тебя?
— А ты — моя жизнь, моя любовь.
Они снова потянулись друг к другу, обнялись и снова затопил их поток желания. Когда оба в изнеможении откинулись на подушки, в комнате уже было почти темно.
— Я провожу тебя до Гринвича, — сказал Шон.
— Не хочу уезжать, — недовольно произнесла Нэнси. — Мне так хотелось бы провести с тобой ночь.
— Фрэнк не заставит меня вернуть тебя домой.
— Фрэнку и так все про нас известно. Он знает, где мы и чем занимаемся.
— Откуда? Ты сказала?
— Нет. Я ничего не говорила. Но знаешь, по-моему, от него ничего не утаишь. Фрэнк на самом деле человек терпимый, хотя на первый взгляд так не скажешь.
— Однако лучше не рисковать?
— В каком смысле?
— Лучше честно признаться ему, как обстоят дела.
— Мы поженимся, снимем дом в Йеле, — размечталась Нэнси. — Я буду учиться, а ты будешь приезжать, когда сможешь. Здорово я придумала, правда?
— Замечательно! — согласился Шон, но тут же добавил: — Тебе пора домой.
Шон гнал «феррари» в сторону Гринвича, оставив позади россыпь нью-йоркских огней.
— Мне кажется, что иногда ты разговариваешь со мной, как с глупым ребенком, — заметила Нэнси.
— Ничего подобного! — не очень уверенно возразил Шон.
Ему вдруг стало грустно и горько. Проклятые призраки прошлого отравляли день сегодняшний. До отъезда Нэнси на Сицилию все казалось таким ясным и безоблачным. Протяни руку — и вот оно, счастье, полное, безграничное счастье.
— А может, бросим все? — неожиданно предложил Шон.
— Что «все»? — удивилась Нэнси.
— Нью-Йорк, мой бизнес, квартиру, твой университет…
Нэнси вспомнила квартиру Шона на Манхэттене с видом на Центральный парк, и сердце ее сжалось.
— Куда же мы уедем? — встревоженно спросила она.
— В Ирландию.
Об Ирландии девушка не знала ничего, только видела один фильм Джона Форда об этой стране.
— Ты шутишь? — недоуменно произнесла Нэнси.
— Нет. Ирландия — моя родина. Когда я был мальчишкой, отец рассказывал мне о прекрасном доме на зеленых холмах. Ирландия — чудесное место, если жить там с любимой.
— Издалека родина всегда кажется нам прекрасной, — возразила Нэнси, вспомнив Сицилию. — К воспоминаниям примешивается ностальгия, волнение. И тогда, где бы ты ни оказался, вдали от родной земли начинаешь чувствовать себя, словно в душной тюрьме. Каждому нужна такая далекая родина, о которой вспоминаешь с сожалением. Это сон, греза, иллюзия. Но когда сталкиваешься с реальностью, сны рассеиваются…
— Хорошо, — согласился Шон. — Никуда мы не уедем.
Нэнси облегченно вздохнула. Ей вовсе не хотелось расставаться с Америкой. С этой великой страной связана вся ее жизнь, все ее радости и горести; без Америки нет для нее будущего. Здесь пообещала Нэнси отцу стать большим человеком. И слово она сдержит.
Большой дом на зеленых холмах — это конец дороги, а Нэнси еще и не начинала свой путь.
