16
Она принадлежит другим. Не так ли выразилась Елена Вилленев, когда рассказывала о своей дочери? Итак, она принадлежит другим.
Стоя у подъезда виллы Сиди Боу Сад, Саша рассматривала Жозетту Карами. На шее свободно повязана черно-белая косынка. Непринужденно переговаривается на арабском с телохранителями мужа. Жестикулирует, кивает головой. Чем-то похожа на мать. Сходство же с детскими фотографиями из альбома — просто удивительное. Почти не изменилась. Как и прежде, нежная и тонкая, бледная и светлая, грациозная и очаровательная.
— Здравствуйте, — говорит она и протягивает руку. — Вы, должно быть, Саша.
— Здравствуйте, миссис Карами, — отвечает Саша, чувствуя, как дрожит ее голос. — Я одна, как видите, — объясняет она. — Меня привез ваш водитель, — добавляет она, будто в этом кто-то сомневается. — Съемочная группа и продюсер прибудут во второй половине дня.
Жозетта лишь улыбнулась в ответ. Вокруг глаз появилось множество симпатичных морщинок. Около рта — та же изможденность, что и у матери.
— Я очень рада, что у нас будет время побыть вдвоем, — сказала она по-английски с мягким французским акцентом. — У моего мужа, к сожалению, много встреч, и он поздоровается с вами немного позже. — Широким жестом она пригласила в дом. — Но днем у него будет для вас время. Кажется, он собирался выкроить часок, чтобы познакомиться с вами до того, как начнут снимать.
Еще одна застенчивая улыбка.
— Я тоже надеялась, что у нас будет немного времени побеседовать наедине, — ответила Саша, чувствуя, как колотится сердце.
Оглядев замкнутый дворик, она задержала взгляд на низкой белой оштукатуренной изгороди с бордюром из глиняных изразцов. — У вас прекрасные цветы, — заметила Саша. — Никогда не видела такого разноцветья.
Жозетта кивнула в сторону сада.
— Цветы моя страсть, — медленно сказала она, прикрывая ладонью от солнца глаза.
Это было как бы приглашение к разговору.
— А что вы еще любите?
Однако Жозетта медлила с ответом. Прохаживаясь вдоль цветника, она сорвала веточку жасмина.
— Можно украсить волосы.
Саша взяла ее, подумав, что заправить жасмин за ухо — глупо, воткнуть в волосы — не менее глупо.
— Спасибо, — сказала она, держа цветок, словно свечу.
— Люблю смотреть, как они растут. Цветы те же дети. Я даже чувствую ответственность за них.
Встретив такой натиск рассуждений о цветах и детях, Саша пришла в отчаяние. Неужели эта женщина прощает своему мужу, когда другой ребенок падает на мостовую среди листьев магнолии в один из римских полудней.
— Пойдемте, — позвала Жозетта. — Я покажу вам дом. Кроме того, мы можем выпить на веранде кофе. Оттуда прекрасный вид на море.
— А где же дети? — вдруг вспомнила Саша.
Жозетта улыбнулась.
— Многие из моих детей живут на оккупированных территориях. Ведь у меня гораздо больше детей, чем вы думаете, и все они мои. Однако вы имеете в виду тех, что мои по крови?
Итак, несмотря на нежную и спокойную внешность, на женственность и терпеливость своей собеседницы, Саша ясно ощутила ее твердый характер.
— Да, конечно, — осторожно ответила она. — Но если вы хотите поговорить и о других, почему бы и нет.
Она терпеливо ждала, а женщина снова взяла ее под руку и повела к дому.
— Наш сын Фахд учится в школе за границей, в Англии, около Манчестера. А наша дочь Камила — настоящая француженка. — Она улыбнулась. — Она ходит во французскую школу, здесь, неподалеку. Она вернется домой чуть позже. Малыша Тарика забрал с собой отец. Он всегда берет его с собой. — Еще одна улыбка. — А вы? У вас есть дети?
— Пока нет.
Они вошли в дом и остановились в холле.
Саша осмотрелась. Белые стены. Пол выложен бело-голубыми изразцами. Низкий стол с мозаичной столешницей, рядом плетеные кресла. Пышное зеленое растение у одной стены, и несколько ковриков и картин — на другой. Винтовая лесенка ведет на балкон в новоорлеанском стиле.
— Кабинет мужа наверху, — сказала Жозетта, повернувшись к Саше, — там же наша комната, ванная и комната Камилы. Наш сын, когда приезжает домой, спит внизу, отдельно от других детей. Он уже взрослый и должен чувствовать себя мужчиной. — Она покачала головой. — Как летит время! — вздохнула она задумчиво. — Ну а Тарик спит вместе с нами.
— У вас, наверное, замечательный малыш, — сказала Саша, но Жозетта словно не слышала ее.
— Мы поднимемся туда потом, когда все разойдутся, — сказала она. — Слишком много проблем. Как обычно. — Она остановилась перед двойными дверями и, распахнув их, пропустила Сашу вперед.
— Пожалуйста, проходите! Это наша столовая. Мы стараемся собираться здесь все вместе за ужином. Независимо от того, есть у нас гости или мы одни.
Посреди просторной и светлой комнаты находился длинный прямоугольный стол с четырнадцатью стульями. С потолка, украшенного лепниной, свисала цветная венецианская люстра. В серванте, накрытом тяжелой парчей, стоял серебряный чайный сервиз, самовар и несколько миниатюрных картин в тонких рамках.
— У вас бывает много гостей? — спросила Саша.
Жозетта отрицательно покачала головой.
— Мы не устраиваем приемов в общепринятом смысле. Но наш дом открыт для всех, кто живет поблизости. У моего мужа две сестры. У каждой своя семья и, конечно, у нас бывает в гостях много родни. — Она вздохнула. — Иногда у нас бывают гости из Газы или Рамла — другие мои дети, которые приезжают сюда подлечиться после избиений и отравлений слезоточивым газом.
— В конце концов они поправляются, — сказала Саша в тон сентиментальным рассуждениям Жозетты.
— Не всегда и не все.
— Насилие проявляется по-разному. Иногда после него уже никто не может поправиться.
Рука Жозетты нервно поглаживала спинку высокого кресла из красного дерева с бледно-зеленой шелковой обивкой.
— От этого страдают и наши дети, — продолжала Саша.
— Как я понимаю, вы говорите о последствиях взрывов, — сказала Жозетта, в упор глядя на нее. — Те же последствия бывают и от пуль.
Вот оно самое. Око за око. Зуб за зуб. Репрессии. Возмездие. Отмщение. Три главных принципа жизни на Ближнем Востоке… А как насчет лагерей беженцев? Как насчет тех детей, которых Жозетта называет «своими»? Они спят на тонких подстилках на грязном полу, возятся на земле, загаженной курами, жуют рис и бобы, не имеют своего дома. Между тем, самое плохонькое кресло в этом особняке стоит столько, что можно накормить сразу несколько семей.
— Мы сняли этот дом вместе с мебелью, — осторожно сказала Жозетта, словно чтение мыслей было еще одним ее увлечением.
— Согласитесь, это слишком обычное дело для тех людей, к которым принадлежит ваш муж.
— Не понимаю.
— Я имею в виду аренду этого дома.
— Люди приходят сюда, чтобы посоветоваться и найти решение своих проблем.
— Стало быть, ваш муж не революционер. Может быть, было бы правильнее назвать его политиком?
Было заметно, что Жозетта слегка раздражена.
— Люди приходят сюда, чтобы встретиться с главой правительства, находящегося в изгнании. Это наш Белый дом. Мой муж второй человек после Абу Аммара. Наподобие вашего вице-президента.
Натянутая улыбка говорила о том, что ей самой такое объяснение не кажется достаточно убедительным.
— То есть он выполняет в вашем движении политические функции? — нажимала Саша.
— Мы не имеем возможности для таких четких разграничений функций, как у вас в Америке. Это излишество годится для стабильной системы, вроде вашей.
— Ваш муж действовал как политик, когда планировал и приводил в исполнение акцию в Риме?
Саша чувствовала, как колотится сердце, ладони покрываются испариной.
— Почему бы вам не спросить об этом моего мужа? — спокойно ответила Жозетта. — Пойдемте, я покажу вам кухню.
Саша подумала, что ей следовало бы повременить с эмоциями. В этом доме было, по-видимому, принято разделять сферы интересов. И теперь между женщинами разговор должен ограничиться цветами, садом и детьми. А также кухней.
В углу просторной комнаты, стены которой были выложены кафелем, сидел на корточках человек. Перед ним стояла плетеная ивовая корзина с зелеными бобами. С одной стороны от корзины стояло мусорное ведро, в которое он кидал вылущенные стручки, а с другой — керамическая кастрюля, в которую он ссыпал бобы.
— Талил, — очень внятно произнесла Жозетта, — у нас гостья. — Она повернулась к Саше. — Он немного говорит по-английски. — Она повернулась к Талилу и что-то сказала ему по-арабски. Он встал.
— Мархаба, — поприветствовал он Сашу.
— Мархаба, — повторила та и взглянула на Жозетту.
Женщина улыбнулась.
— Вы совсем не говорите по-арабски.
— Нет.
— Ну вот, теперь вы знаете, как сказать «привет».
Она тронула Сашу за плечо, проводя ее по кухне и показывая ей глиняные цилиндрические печи, в которых выпекают лаваш, выкладывая плоско раскатанное тесто по стенкам; сковороды для рыбы, главного продукта в их ежедневном рационе; фарфоровую посуду, котелки, блюдо с детскими лакомствами и банки с консервами — говядиной, оливками и шоколадом.
— Это все подарки от посетителей, — поторопилась объяснить Жозетта. — Гостей из Греции, Франции, Ирана.
От тех, кто приезжает посоветоваться, хотела добавить Саша, но промолчала. От тех, кто ведет переговоры о мире с кем угодно, но только не с противоположной стороной.
Залаяла собака. Лай был такой мощный и глубокий, что мог соперничать с оперными певцами вроде Паваротти.
— Судя по лаю, это очень большая собака, — сказала Саша.
— Да, он очень крупный пес. Его зовут Швай. На арабском это означает «тихо».
— Необычная кличка.
— Муж назвал его так, потому что когда натаскивал его, все время повторял «тихо! тихо!». До тех пор, пока бедное животное не начало откликаться на это слово. Вот «Швай» к нему и прилепилось.
— А чему учил его ваш муж?
— Убивать, — ответила Жозетта без эмоций, просто констатируя то, что было на самом деле. — Весь день он находится внизу вместе с людьми, которые дежурят у телевизионных мониторов. Для него отведена специальная огороженная площадка, где его натаскивают. Выгуливают его на поводке по пляжу. Ночью же он стережет ограду во дворе. — Она пригладила волосы. — Его научили нападать на любого, кто войдет и не будет знать его кличку. «Швай-швай» — вот единственное, что его может остановить.
— Буду счастлива, если вы ему скажете это заветное слово, — пробормотала Саша.
— Не бойтесь. Если вы приглашены, собака останется на своем месте. Опасаться следует лишь непрошенным гостям.
Жозетта повернулась, чтобы показать Саше тарелки и блюда на кухонном столе.
— У вас посуда, кажется, французская? — спросила та, но ее мысли были все еще заняты собакой.
— Мне ее подарила мать. Все мои вещи были уничтожены, когда израильтяне бомбили штаб-квартиру ООП.
— Ваша мать мне рассказывала.
— Моя мать, — спокойно повторила она, а затем что-то сказала на арабском Талилу. — Я попросила принести нам кофе и пирожные. Пойдемте посидим на веранде и поболтаем.
Саша кивнула, но ее глаза остановились на кухонном столе, покрытом нержавеющей сталью. На нем аккуратно располагались разделочные доски, банки с сахаром, мукой, кофе, коробка с овсянкой, подставка для ножей, медные кастрюли, деревянные плошки, бутылка с маслом, банка с сухим перцем, металлический дуршлаг с прокипяченными детскими бутылочками и, наконец… автомат.
Они сидели на веранде, которая располагалась на утесе. Отсюда открывался замечательный вид на порт Сиди Боу Сад. Когда в первую же минуту Саша восхитилась темно-синей морской гладью, мачтами нескольких белых парусных судов, пришвартованных у причалов внизу, Жозетта объяснила ей, что порт больше не используется для нужд коммерции. Здесь теперь устроили рай для богачей, — с долей иронии призналась она. Арабские, греческие и европейские туристы приезжают сюда, чтобы походить под парусом и позагорать. Во времена ранних арабских династий на вершине утеса был построен замок, часть сложной системы военных укреплений, протянувшейся через соседние города от Сауси до Триполи. Само поселение выросло вокруг могилы одного святого. Его имя Сиди Боу Сад. Этого святого до сих пор почитают в главной мечети.
— Летом, когда мы с мужем сидим здесь вечерами, то слушаем музыку, которая доносится из кафе внизу.
— Чудесное местечко.
— Мы скитальцы, перекати-поле. — Она посмотрела на море. — Иногда я чувствую себя чужой в собственном доме. Я в чужой стране, и мы будем скитальцами до тех пор, пока не сможем жить на своей земле.
— В Израиле?
— В Палестине.
— Но если вы захотите, у вас будет и страна, и паспорт. Если вы выберете Францию.
— Теперь это ни к чему.
— Все зависит от вас.
— Знаете, ведь есть причины более глубокие, чем просто факт рождения в стране, где только видимость жизнеспособности и правительства, и системы.
— Что поражает меня в вас, — начала Саша, — это полная подчиненность, безоговорочная преданность делу вашего мужа.
— Это и мое дело.
— Но когда оно стало вашим? До того как вы полюбили друг друга или после?
— Мой муж — это моя жизнь. Как вам объяснить? Во мне словно течет его кровь. Я ощущаю его боль и его радость. Без него я бы просто перестала существовать, и моя жизнь прекратилась.
— Следовательно, вы приняли его дело как свое уже после того, как полюбили.
— Ничего в мире не происходит без причины. Это мое предназначение в жизни. Я верю, что была послана мужу не только как жена и мать его детей, но и как та, что поможет ему освободить его народ от угнетения.
— И вы приняли этот народ, его историю, его борьбу как ваше личное дело.
— Это не мое личное дело. Это наше общее дело. Моих детей, и значит — мое. Моего мужа, и значит — мое.
В иной ситуации, беседуя с любой другой женщиной или мужчиной, подобные разговоры можно было бы объяснить ни чем иным, как следствием общего происхождения, общих обязанностей или собственности. В данном же случае в основе общности лежала боль.
— Вы говорите так, будто, пока вы не встретили мужа, у вас не было никаких своих интересов, своих убеждений.
— Какие у меня могли быть интересы? Что мне могли дать? Рецепт луковой подливки? А может быть, отцовскую ненависть, вывезенную из алжирской войны? Или материалистические воззрения моей матери? Вас это интересует?
— Ну, я думаю, что каждый может найти в своей стране что-то привлекательное, что-то значительное.
— Я нашла там мужа.
— Для вас он важнее детей?
— Без него и детей бы не было, — рассудила Жозетта. — Да, пожалуй, он для меня главное. И, может, поэтому я плохая мать. Я не знаю.
— Палестинцы не доверяют вам из-за того, что вы не их национальности?
— Да. Некоторые не доверяют до сих пор. Впрочем, теперь меньше, чем сначала. Они утверждают, что невозможно по-настоящему понять, если ты не вырос среди унижения и насилия. Но то, что происходит с нами сейчас, тоже ужасно. А то, что сделано руками сионистов, может быть, еще ужаснее.
— Я была в Риме во время взрыва, — сказала Саша ровным голосом.
— Да, я знаю, — ответила Жозетта несколько подавленно, но без намека на сожаление или сочувствие.
— Там было много убитых и раненых. Они лежали прямо на улице. Среди них был маленький мальчик, который умер. Маленький мальчик, который не имел никакого отношения к вашей революции. — Голос Саши был по-прежнему ровным. — Вряд ли это может наполнять вас гордостью и доставлять удовольствие. Вряд ли вы верите, что его смерть может помочь другим людям.
Восхождение началось. Трудный путь, неизбежно ведущий к развилке. Направо пойдешь — пропадешь, налево пойдешь — голову потеряешь. Если бы нашлось что-нибудь, способное облегчить прохождение роковой точки, могущее противостоять пяти тысячам лет ненависти.
— В 1948 году, — сказала Жозетта, — сионисты убили двести пятьдесят человек — мужчин, женщин, детей. Это было в деревне Дейр-Ясин около Иерусалима.
Саша ощутила внезапную и дикую ярость оттого, что оказалась в положении, когда надо оправдываться.
— А как насчет Гамы?
Гама, — вспоминала она, — сирийский город, где отряды президента Асада устроили резню, в результате которой погибло двадцать тысяч человек.
— Это была кровная месть.
— Да что вы говорите, — воскликнула Саша. — Были уничтожены целые семьи, люди были обречены скитаться среди других народов. Как насчет этого, а? — Она не упомянула о шести миллионах убитых в Европе. Их вина была в том, что они не сопротивлялись. — Ничто не может оправдать убийства невинных людей, которые не имели никакого отношения к вашей… проблеме.
— Весь мир ответственнен за наше угнетение так же, как и за свое самоуничтожение.
— Но мы… — начала она и тут же оборвала себя, когда поняла, что сказала лишнее.
Теперь она сама оказалась внутри ситуации. Несмотря на то, что все эти годы не зависела от того, что ее окружало, она вдруг почувствовала себя «заинтересованной стороной».
— Так вы сионистка? — поинтересовалась у нее Жозетта.
— Нет.
— Но вы из евреев?
«Из евреев». В устах Жозетты Карами это прозвучало много хуже, чем если бы она просто спросила: «Вы еврейка?»
— Да, — ответила Саша.
— В самом деле или в том же смысле, как я принадлежу к палестинцам?
— Настоящая еврейка. И по духу, как вы палестинка, и по крови.
— Понимаю.
— Все, что я хотела сказать, это то, что евреи не убивали невинных людей, чтобы привлечь внимание к своим собственным проблемам. Даже когда шли на самопожертвование.
— В таком случае мы научились этому у них. Возможно, они бы тоже пошли до конца, если бы оказались в нашей ситуации. И вся наша нынешняя агрессивность только компенсирует прошлую пассивность.
— Однако есть сопротивление и есть бессмысленное насилие вроде того, что случилось в Риме.
— Мы боролись мирными средствами до тех пор, пока нас не загнали в угол.
Однако это уже были слова, которые успели намозолить глаза с плакатов. Надоевшие от бесконечных повторений примитивные лозунги… Сашу поразило другое: чем больше женщина говорила о насилии и войне, тем становилась холоднее, спокойнее и увереннее в своей правоте.
— Насилие — это крик боли нашего народа. Ко всему другому мир глух. Только благодаря насилию люди не забывают о том, что происходит на нашей земле, и есть надежда на справедливость. — Жозетта огляделась. — Еще кофе? — С недовольным видом хлопнула в ладоши. — К сожалению, отсутствует наш кофейщик. На его долю выпало испытание, — сказала она без дальнейших разъяснений.
Появился Талил. Он нес поднос с двумя крошечными чашечками, наполненными густым кофе.
— Шукран, — сказала Жозетта и снова обратилась к Саше.
— А где же кофейщик? — спросила Саша.
— Лечится после того, как в него стреляли неподалеку от дома его родителей в Иордании.
— А кто его хотел убить?
— Вот вам живой урок нашей революции, — спокойно сказала Жозетта. — Нам сообщили, что это была группировка Абу Нидаля. Заметьте, всякий раз, когда на жизнь палестинцев покушаются, нам говорят, что это группировка Абу Нидаля. — Она вздохнула. — Понимаете, евреи используют Абу Нидаля, чтобы убивать наших людей. Или даже сами убивают своих, чтобы получить предлог для начала войны.
Рассудок Саши восстал против того, чтобы искать опровержения этой зацикленной логике.
— Программа, которую мы собираемся снимать, называется «Семья», — сказала Саша, меняя предмет беседы. — Может быть, поэтому нам лучше поговорить о ваших отношениях с мужем?
Короткая пауза.
— Мой муж — фаталист, — начала Жозетта. — Это означает, что его жизнь может закончиться в любой момент, и он это понимает. Поэтому ему нужно, чтобы мы всегда были рядом.
— Разве вас это не пугает? Не пытались ли вы изменить его убеждения?
— Все наше существование посвящено борьбе. — В голосе Жозетты слышалась покорность судьбе. — Повлиять на наши чувства или изменить убеждения невозможно.
— Но, может быть, есть что-то еще, что связывает вас? Что-то еще, о чем вы разговариваете? Что-то еще, что заботит вас?
— Если вы пытаетесь игнорировать какое-то явление, то это не значит, что оно перестало существовать. У нас есть наше предназначение. Мы нужны для того, чтобы мир не забывал о проблемах палестинского народа.
Чтобы интервью не ушло в песок, превратившись в пустые дебаты, в которых Жозетта будет говорить о своем — о целях, усвоенных от Тамира Карами, а Саша — о своем, требовалось отыскать общую точку соприкосновения.
— Чисто по-женски, не возникает ли в вашей душе протест против насилия? — спросила Саша.
Однако еще до того, как она услышала ответ, было ясно, что уловка не сработает. И Жозетта дала ей это понять.
— Когда вы задавали этот вопрос, — поинтересовалась Жозетта, — вы, конечно, имели в виду насилие, исходящее от нас, не так ли?
— Вероятно, — пробормотала Саша. — В общем, да.
— Тогда, пожалуй, нам нужно побеседовать о моих отношениях с мужем, — сказала Жозетта. — Это будет понятнее телезрителям. — Она сделала паузу. — Об остальном лучше говорить с Тамиром. Его объяснения куда доходчивее моих.
Им обеим такое разграничение вопроса пришлось по душе, и обе вздохнули с облегчением. В противном случае каждая ощущала бы себя на чужой территории.
— Как вам удалось полюбить его с такой силой, что вы отбросили все остальное? — спросила Саша.
Первый толковый вопрос с самого начала беседы. Ну же, давай, думала она, помоги мне понять, как все это у вас началось. Такая страсть, такое наваждение, незаметно перешедшее в совершенную покорность и самопожертвование, что ты, черт тебя возьми, забыла, кто ты есть… Как выразилась ее мать, Елена Вилленев? «Кошки тоже бывают не слишком разборчивы». — Я полюбила его, как только увидела.
— Вероятно, из-за необычайной физической привлекательности?
— Здесь было что-то большее.
— Что же может быть больше — особенно вначале?
— Ну, как будто, я знала его всю жизнь. Не только в этой жизни, но и в какой-то другой. Как будто до него никого не было, и я ждала только его.
— И вас не испугало чувство такой силы?
Жозетта холодно улыбнулась.
— Жизнь вообще опасная вещь, разве нет?
— У одних жизнь опаснее, чем у других.
— Воображаемый риск может возбуждать больший страх, чем риск реальный.
— Несомненно, — согласилась Саша. — Итак, ваша любовь становилась все сильнее и вы все больше впитывали убеждения вашего мужа? Вы прониклись его идеей?
— Нашей идеей.
— А вас никогда не удивлял тот факт, что будь ситуация немного другой, ваша жизнь тоже сложилась бы иначе. Не было такой мысли, а?
— Такие мысли — непозволительная роскошь.
— Иногда и самопожертвование — роскошь, — сказала Саша и увидела во взгляде Жозетты раздражение.
— Скажите, — проговорила Жозетта, — а вы никогда не испытывали абсолютное слияние с другим человеком?
— Я выбрала карьеру, — уклончиво сказала Саша, которая не была готова к тому, чтобы залезали в ее душу. — А может, карьера выбрала меня. Иногда мне кажется, что работа — это тюрьма.
— У каждого человека своя тюрьма, — заявила Жозетта.
Она должна была вернуться в отель, чтобы позавтракать с Берни. Проезжая мимо белых отштукатуренных домов с плоскими крышами, вниз по мощеным булыжником улицам, продуваемым ветром с моря, мимо длинных торговых рядом с разнообразием свежих фруктов, Саша продолжала думать об одном и том же. Неужели, в конце концов и она из той распространенной категории женщин, которые до самозабвения отдаются своей страсти к мужчине? Нет, не может быть! Наваждение и страсть Жозетты Карами к мужу — это что-то совсем другое. Ее собственные отношения с Гидеоном не касаются политических убеждений, друзей и семьи. Даже чувство опасности, которое преследовало ее поначалу, теперь исчезло, как дым. И уж теперь во всем, что касается любви, она собаку съела.
