— Это верно, — подтвердил Пациенца. — У министра петля на шее. Он чувствует, что кто-то уже затянул веревку, вот и лягается наугад.

— Не совсем наугад, — уточнила Анна. — Он лягнул меня прямо в зубы этой распроклятой историей с отцовством.

Пациенца, как это часто случается с мужчинами, которые в молодости не были красивыми, в семьдесят лет приобрел внушительную внешность патриарха. Мягкие, выбеленные сединой волосы и такие же седые брови придавали его смуглому арабскому лицу чрезвычайное достоинство.

— Все кончится ничем, вот увидишь, — с уверенностью предсказал он.

— Для нас или для министра? — пошутила Анна.

— Предоставь это естественному ходу событий, — посоветовал Пациенца. — Не нужно заботиться о том, что уладится само по себе.

Он держал во рту незажженную сигарету, как часто делал теперь, когда бросил курить. С некоторых пор он стал тщательно следить за своим здоровьем, следуя всем предписаниям врачей. Он занимался йогой и жил в фактическом браке с индийской целительницей, знатоком всяких чудодейственных трав и снадобий.

— Да, я слишком нервничаю последнее время. Наверное, рана еще свежа, — сказала Анна, подразумевая недавнюю утрату отца. — Мне нужно немного отвлечься от всего.

— Мы все в этом нуждаемся, — признался адвокат. — И мне в моем возрасте не мешало бы отдохнуть.

— А вместо этого ты должен терпеть такую приставалу, как я, — шутливо закончила его мысль она.

— Мне платят за это, — махнул он рукой. — И, кроме того, у меня есть моральное обязательство опекать тебя перед этой стаей изголодавшихся волков, которые точат зубы на наследство Больдрани.

— И в самом деле, — призналась Анна. — Я не очень-то разбираюсь в делах, которые встали передо мной. Финансы, политика, бизнес. А тут еще эта история с отцовством, которая преследует меня, как проклятие. — Она сожалела о Рио, о своей квартире на Пятой Авеню в Нью-Йорке, где можно было жить месяцами, ни о чем не заботясь, при жизни отца.

— Власть и богатство требуют огромного напряжения, — сказал Пациенца. — Быть могущественным не значит быть счастливым. Власть — это наркотик, болезнь. Счастье и власть никогда не были синонимами. В первобытном обществе вождь расплачивался собственной жизнью за свои ошибки, но и сегодня тому, кто стремится к могуществу, приходится дорого за это платить.

— Ты хочешь запугать меня? — спросила Анна.

— Нет. Я просто хочу объяснить тебе одну вещь, которую сам усвоил.

— А у меня такое впечатление, что ты хочешь отговорить меня продолжать дело отца, — сказала Анна, в то время как он наливал себе дистиллированной воды из мензурки в специально предназначенный для этого хрустальный бокал. Наступило время чудодейственных капель. С величайшей тщательностью Пациенца накапал их ровно тринадцать в бокал.

— Нет. Но мой долг — не лгать тебе. Хотя это и не означает, что я говорю тебе всю правду. — Он прикрыл глаза и благоговейно выпил содержимое бокала.

— Вкусно? — спросила Анна с невольной гримасой.

— Амброзия, — с мистической улыбкой кивнул Пациенца. — Гипоталамус, который здесь в мозгу, — пояснил он, дотронувшись до головы, — регистрирует ощущения радости или неблагополучия и передает их гипофизу, который заведует гормонами. Если нам хорошо, то радость передается клеткам, если плохо — они угнетены. Когда мы несчастны, то каждую секунду вызываем распад у себя в организме.

— Но разве ты угнетен? — сказала Анна, удивленная рассуждениями Пациенцы.

— Я частенько бывал в жизни несчастен, — со вздохом проговорил он. — Хоть и занимался делом, которое мне, в общем-то, нравится. Каждый человек должен любить то, что он делает. Именно это я и хотел сказать тебе. Можно быть счастливым, будучи садовником или мошенником, но, если делаешь что-то против своей воли, жизнь становится тяжелым бременем. И тогда ей сопутствуют страх, болезни и смерть.

Анна взглянула на него с любовью и признательностью.

— Ты мудрец, — сказала она. — Что бы я делала без тебя?

За окнами бледное зимнее солнце пробивалось сквозь пелену тумана.

— Да ну, — отшутился он. — Согласно индийской философии, мы черпаем энергию главным образом из состояния довольства собой. Я просто стараюсь помочь природе. А вот ты по-прежнему озабочена.

— Да, — не стала отрицать она. — У меня нет уверенности, что министр укрощен.

— Пустяки. Пусть болтает что хочет. — Пациенца, казалось, не придавал значения этому делу.

— Но все это затрагивает мое имя и честь отца. Ты думаешь, он не пойдет до конца?

— Он блефует. — Жестом руки Пациенца словно бы отбросил эту тему.

— А если я тебе скажу, что он прав? — задала вопрос она.

— Ты дочь Чезаре, — пристукнул он ладонью по столу, на миг утратив присущее ему спокойствие. — Ты единственная дочь Чезаре Больдрани, и никто не может доказать обратное.

И тут Анна решилась открыться старому другу.

— Он не лжет, Пациенца, — заявила она. — Мама мне призналась в этом перед смертью. Мой отец — Немезио.

— Ах, эта Мария, — сказал он, мягко улыбаясь. — Если она что-то забивала себе в голову… Были две цели, которые она поставила перед собой: возвести тебя на вершину империи Больдрани и заставить склониться перед собой создателя этой империи. Мария, если ты хочешь знать это, единственный в мире человек, который заставил старика плакать.

— Нет, моя мать не лгала, — настаивала Анна. — У нее была ясная память. Уже десять лет, как я ношу в себе эту тайну. И если сказать откровенно, она никогда меня особенно не тяготила. Я убеждена, что отцовство — не биологический факт. Мой отец — Чезаре Больдрани, и я любила его как отца. Он меня вырастил, и я знала, что буду носить его имя, еще прежде, чем познакомилась с ним. Мама меня вырастила с этим культом Больдрани. Я испытывала к нему любовь и преданность дочери, он всегда был рядом со мной. А Немезио оставался для меня просто симпатичным человеком, который был какое-то время мужем моей матери. И отцом Джулио. Когда мама открыла мне свою великую тайну, я не была потрясена. Моя кровь осталась ко всему этому глуха. Но теперь, когда эта история может сделаться достоянием общественности, я не могу оставаться спокойной.

Пациенца нахмурился, и его смуглое арабское лицо сделалось суровым.

— Я не знаю, что тебе сказала Мария, — решительно возразил он, — но я уверен, что ты дочь Чезаре Больдрани. Немезио Милькович здесь ни при чем. Что же касается министра, то он, самое большое, владеет двумя-тремя письмами, которым больше сорока лет и которые ни черта не доказывают.

— Какие письма? — Оказывается, было что-то, чего она не знала, были какие-то документы. Значит, министр и в самом деле слишком хитер, чтобы бросаться в эту авантюру без подстраховки.

— Письма Немезио к твоей матери. Появились из архивов тайной фашистской полиции. Восходят они еще к тем временам, когда Немезио был политэмигрантом.

— В таком случае ты должен дать мне объяснения! — раздраженно воскликнула Анна.

— Может, мне и в самом деле следовало сказать тебе об этом раньше, — сокрушенно развел он руками, — но мне казалось, ни к чему будить спящую собаку.

— Я тебя вовсе не укоряю, — сказала Анна. — Я просто хочу знать.

— Тогда устроимся поудобнее и пристегнем ремни, — пошутил он. — Разговор будет долгий. Увы, но похоже, что сегодня мне придется отказаться от медитации и массажа, — добавил он с сожалением.

— Мне очень жаль, — пробормотала Анна, хотя на самом деле в этот момент ей было не до здоровья Пациенцы.

— Мне придется рассказать и о себе, — начал он, смирившись. — Причем раньше, чем о министре и о твоем отце.

— А при чем здесь ты? — прервала она его удивленно. — Какое отношение имеешь ты к моему появлению на свет?

— Никакого. Но лучше начать с самого начала. Ты хочешь знать, на самом ли деле у министра козырной туз в руке, и я попытаюсь объяснить тебе, как обстоят дела. Естественно, я не знаю всего, — признался он, откинувшись на спинку кресла. — В некоторые свои тайны твой отец не поверял никого. Но и мне, хоть я и всегда был для него открытой книгой, удалось утаить от него несколько страниц. Были вещи и в его жизни, и в моей, о которых мы никогда не заводили разговора.

Тебе может показаться странным, — продолжал Пациенца, — но шантаж министра имеет давние корни. Прошлое, Анна, это усмиренный зверь, который просыпается в каждом новом поколении. Лучшее прощение, говаривал твой отец, — это возмездие. Но месть не заслуженная оборачивается злом или шантажом.

Мне сейчас семьдесят лет, а было всего восемь, когда убили моего отца. Этот старик, — сказал он, имея в виду самого себя, — который трепещет перед мыслью о смерти, верит в Бога, в святых и во все мировые религии, вот уже шестьдесят два года ждет, чтобы отомстить его убийцам. Месть, как утверждали древние, — это удовольствие богов.

Анна тоже почувствовала ее вкус, когда отец отправил в изгнание Сильвию де Каролис, но чем больше она жила на свете, тем больше убеждалась, что это архаическая форма справедливости, к которой прибегают за неимением лучшего. Несколькими днями раньше она простила Сильвию в церкви Сан-Бабила и не испытывала никакой вражды к ней. Но там все же речь шла не об убийстве.

— Человека, который направил руку убийцы моего отца, — снова начал Пациенца, — звали Никола Пеннизи. Мне никогда не забыть, Анна, обезображенное выстрелами в упор лицо отца. Он был добрый человек, который никогда не требовал больше, чем куска хлеба для своих детей. Ради этого он тяжко трудился. Но они убили его, и я никогда не прощу им этого. Я видел, как моя мать выплакала все свои слезы, как она всю жизнь провела в молчаливом отчаянии. Я не знал еще, каким образом, но твердо решил, что когда-нибудь отомщу. И когда в Милане я познакомился с Чезаре Больдрани, у меня появилась в этом уверенность.

— Я знаю, что отец был твоим покровителем, — вмешалась Анна. — Это ведь он тебя открыл.

В усталых глазах Пациенцы мелькнул хитрый огонек.

— Я всегда позволял ему в это верить, — сказал он с легкой улыбкой. — Но в действительности я сам выбрал его. Я работал в зеленной лавке с матерью. Я развозил покупки, но при этом присматривался к людям, изучал их. Твоя тетка Джузеппина, сестра Чезаре, которую ты никогда не знала, всегда оказывала предпочтение людям обездоленным, но честным и чистым душой. И я, который был и обездоленным, и честным, но не таким наивным, как она думала, сделал все, чтобы познакомиться с ней. У меня в голове был четкий план: я хотел через нее сблизиться с ее братом, привлечь внимание этого незаурядного человека, которому в то время было лишь немногим больше двадцати лет. Я вступил в сражение, я объявил тайную войну убийцам моего отца и искал союзников, с помощью которых мог бы впоследствии добраться до них.

В школе мои способности заметили, и учитель донимал мою мать, настаивая, чтобы я продолжил учение. Сегодня торговцы фруктами имеют неплохие доходы, а в те времена они едва сводили концы с концами. Поэтому у меня было лишь две возможности выбиться в люди: просить помощи у Никола Пеннизи, который отправил нас в Милан и который помог бы сыну своей жертвы, лишь бы мать сидела тихо, или же обратиться к Чезаре Больдрани, который уже тогда выказывал мне свое расположение. Я отмел обе эти возможности. Я не хотел, чтобы помощь Пеннизи каким-то образом смягчила его вину, лишив меня варварского удовольствия отомстить, и ничего не хотел просить у Больдрани. Я принял решение, обескуражившее всех: семинария. Церковь и сегодня помогает способным людям раскрыть свои дарования.

— Но не бескорыстно, — вставила Анна.

— Не думай, что другие институты страдают бескорыстием, — напомнил ей старый адвокат.

— И ты никогда не боялся божьего гнева? — Анна пристально взглянула на него.

Пациенца покачал седой головой.

— Полагаю, у Бога есть заботы и поважней.

— Но есть проблема мести? — задала она провокационный вопрос.

— Ты хочешь поспорить с неудавшимся священником, — едва заметно улыбнулся он. — В Библии говорится: «Око за око, зуб за зуб». Но, даже не трогая Бога, я думаю, никто не понял мой выбор лучше, чем Чезаре Больдрани. И одобрил его, поскольку взял меня под свое крыло. Именно твой отец вмешался в нужный момент. Не стоит рассказывать тебе о годах, прожитых вместе, о том почтении, которое я испытывал к нему, о его дружеской привязанности ко мне.

— Это я знаю, — сказала Анна.

— Я помогал ему во всем, отдавая все силы росту его империи. Но мне казалось, что я не обрету покой, пока не отомщу. В начале пятидесятых годов Никола Пеннизи перебрался из Сицилии в Рим. Дела его пошли хорошо, фирма его процветала. Два года спустя после убийства моего отца Никола Пеннизи женился на дочери одного политика из Палермо. Имел от нее сына Вито. Как-то я поехал в Рим, чтобы взглянуть на особняки, что строились в одном престижном районе. Там была броская вывеска: СТРОИТЕЛЬНАЯ ФИРМА НИКОЛА ПЕННИЗИ И СЫН. Отпрыск его вырос дрянной: распутник, игрок, увяз в долгах. Но сам дон Никола, которому было около семидесяти, был еще крепок и держал все в кулаке.

— А министр? — напомнила Анна.

— А министр появился на сцене в конце пятидесятых. В те времена он был еще начинающим политиком. Во время одного из тех сборищ, что именуются деловыми завтраками, он предложил твоему отцу план спасения какой-то бумажной фабрики на Юге, что отнюдь не было благотворительностью, а позволило бы Больдрани наложить руку на газету «Кроника». Старик не спешил, и позже я сам занимался этим. Политик хотел, чтобы Больдрани обратил на него внимание. Поддержка Больдрани позволяла ему не только заполучить деньги и голоса избирателей, но и приобрести авторитет в глазах влиятельных людей. Однако этого ему показалось мало. При посредничестве своего коллеги из министерства финансов он устроил проверку в самом уязвимом пункте нашей организации. Маневр был ясен: причинить старику неприятности, чтобы потом красивым жестом вызволить его и держать после этого в руках. Но наше преимущество всегда было в том, что мы делали свой ход на пять минут раньше. Поэтому мы вышли из той проверки без ущерба для себя. «Этот министр кретин, — был комментарий старика, — а значит, опасен вдвойне. Мы должны найти способ нейтрализовать его». Для меня это было как приглашение на свадьбу.

Анна слушала его повествование, пытаясь на каждом повороте найти точку соприкосновения со своей личной историей, но пока что не находила.

— Извини, Пациенца, все это очень интересно, но при чем здесь я?

— Узнаешь, дорогая, потом, — успокоил он ее. — Но, если хочешь все понять, будь добра выслушать меня.

— Да, Миммо, извини меня.

— С тех пор как я вошел в число доверенных людей Больдрани, дон Никола Пеннизи давал о себе знать. Я, в свою очередь, давал ему понять, что не исключаю возможности нашей встречи. Во мне нуждались многие. Недостаточно иметь деньги, чтобы перед тобой раскрылись все двери. Надо иметь деньги и нужного человека. Одним из таких людей был я. Пеннизи, чье положение было уже не так прочно, душу бы продал в обмен на нашего политика, который к тому времени сделался министром. И тут я дал ему знать, что готов вступить с ним в контакт.

— А почему он должен был верить тебе, — с сомнением спросила Анна, — зная, что он сделал твоей семье?

— Дон Никола не был наивным, но все повернулось так, что он поверил, будто моя мать унесла в могилу свою страшную тайну. Поставь себя на место этой бедной женщины. По логике мафиози, мой отец совершил ошибку. Просить за себя еще допустимо, но требовать справедливости для всех — это вызов. За это он и поплатился жизнью. Однако та же самая рука, что поразила отца, спасла сына. Ей оставалось лишь с этим смириться. Я знаю, что тебе это трудно понять.

— Да, — согласилась Анна, — это не очень укладывается в голове.

— К тому же мы с Больдрани распустили ложные слухи о наших с ним разногласиях.

— В самом деле, — вспомнила она, — было время, когда говорили о разладе между вами, даже вражде.

— Больше того, — уточнил Миммо Скалья. — Когда я приехал к Пеннизи, он был убежден, что я сошелся с ним, чтобы насолить твоему отцу. Я ему дал понять также, что хочу рассчитаться с ним за то, что он помог моей матери после смерти отца. Дон Никола был уже стар и немощен, но алчность не давала ему покоя. Шанс войти в команду министра действовал на него оживляюще, но, вовлекая политика в дела Пеннизи, я готовил конец обоим. Чтобы развернуться, им не хватало одного — денег. Поэтому я навел мост между банками Больдрани и предприятиями этих торговцев недвижимостью. Я убедил министра перевести свою долю в небольшой швейцарский банк на льготных условиях. Через два дня этот банк лопнет, и экс-президент останется у разбитого корыта.

— Я правильно тебя поняла? — спросила Анна.

— Ты поняла прекрасно. Это был план, разработанный твоим отцом и осуществленный мною. Мы все сделали, чтобы Пеннизи плохо кончил. Разорение стало для него возмездием. А наши деньги вернулись к нам вместе с доказательствами продажности министра.

Анна была ошеломлена.

— План блестящий, — признала она. — Но, как только министр поймет, что, помимо всего прочего, он еще и потерял свое состояние, разъярится, как зверь. Тогда уж он наверняка постарается доказать, что старик не мой отец.

— Возможно, и разъярится, — сказал Пациенца. — Но он только пыль поднимет.

— А эти злополучные письма, что они представляют собой?

— Это письма, которые Немезио написал Марии из Парижа в 1939 году. Их перехватила тайная полиция, и с них сняли копии. Некоторые оказались в руках Сильвии де Каролис, которая пыталась шантажировать старика, но в результате лишь отправилась в изгнание.

— Теперь я понимаю, что заставило его изменить свое мнение относительно нерасторжимости брака, — сказала Анна, задумчиво кивая. — Но что же такое в этих письмах, о которых знают все, кроме меня?

Миммо Скалья не смог скрыть своего замешательства. Он завертелся на стуле, взял в руку пузырек с чудодейственными каплями, но тут же снова поставил его на столик. Достал сигарету и жадно понюхал ее.

— Иной раз закурить, — с сожалением вздохнул он, — это большое психологическое облегчение.

Анна взглянула ему прямо в глаза.

— Дядя Миммо, — с ласковым укором сказала она. — Не води меня за нос.

Пациенца закинул ногу на ногу и сложил руки на коленях, подавшись вперед.

— Ты знаешь, что между нами полное доверие, — проговорил медленно он. — Но то, что я должен рассказать тебе — вещь чрезвычайно деликатная. Это история об интимных отношениях: речь идет о твоей матери.

— У нее были другие мужчины, кроме Немезио и старика? — встревожилась Анна.

— Да нет, — сказал он. — С чего ты взяла?

— Тогда, во имя всех святых, проясни это дело. Чтобы меня зачать, отец и мать должны были спать вместе. — Последовала длительная пауза. — Так ты скажешь мне или нет, что за чертовщина была в этих письмах?

— Там написано, — пробормотал адвокат, набираясь духу, — что в июле 39-го года, когда ты была зачата, твоя мать и Немезио тоже имели… ну… интимное сношение.

— Так это и есть доказательство, что я не дочь Чезаре Больдрани, — воскликнула Анна.

— Да нет, — возразил Пациенца.

— Но почему нет?

— Потому что в то же самое время твоя мать…

— Моя мать?.. — напряглась Анна, которая хотела знать всю правду.

— Твоя мать была и с Чезаре. Вот я тебе и сказал, — наконец-то освободился он от этой тяжести.

Анна побледнела и бессильно поникла в кресле.

— Это хуже, чем я думала, — проговорила она с тоской. — Нельзя доказать, что я дочь Немезио, но также нельзя доказать, что я дочь Больдрани. Одно несомненно — это то, что я дочь…

— Не надо, — прервал ее Пациенца.

— Ты прав. Извини, — прошептала она, осознав, куда мог завести ее гнев. Она вспыхнула от ярости, потом побледнела, и сердце тоскливо сжалось в груди. — Дядя Миммо, — взмолилась она, — но кто же мой отец?

— Твой отец — Чезаре Больдрани, — убежденно сказал тот.

— Но кто может это доказать? — спросила она с тревогой.

— Я могу сказать тебе одну единственную вещь, Анна. До тех пор пока у старика не было стопроцентной уверенности, что ты кровь от крови и плоть от плоти его, он отказывался дать тебе свое имя.

— Кровь от крови, — пробормотала Анна, вспоминая. — У меня первая группа крови, у Чезаре тоже первая…

— Так проблему не решить, — охладил ее Миммо Скалья. — Это было бы слишком просто. Я выяснял: у Немезио тоже первая. Миллионы мужчин имеют эту группу крови.

— Мы на том же самом месте, — пала духом Анна.

— Но я убежден, что где-то существуют доказательства отцовства старика, — повторил он.

— Тогда мы должны найти их.

— Для тебя или для министра?

— К черту министра! — сказала она с холодной твердостью, напоминавшей старика. — Он может шуметь сколько ему вздумается. Теперь я сама, только сама хочу знать, кто я. Иначе я просто сойду с ума.

Бледное зимнее солнце затянулось туманом, и за окном начало смеркаться.