Одним своим присутствием Анна умела развеять заботы и тревоги отца, заставить его пренебречь своими строгими правилами. И она частенько пользовалась этим, играя на привязанности, которую старик к ней питал.

— Наконец-то, — сказал Чезаре, поднимая на нее свои непроницаемые голубые глаза, в которых, однако же, блестела улыбка.

— Чао, папа! Как поживаешь? — впорхнула она с озорным видом в его кабинет на Форо Бонапарте. — Не помешаю?

— Мне уже давно мешают эти твои выходки, — сказал он, качая головой, но в голосе его не было и тени укора.

— Ну, папа!.. — надулась она, точно девочка. Со своим темным южным загаром, словно овеянная еще ветром Атлантики, она была на редкость хороша. На мгновение Чезаре перенесся на годы назад и увидел в ней прежнюю красавицу Марию во всем блеске ее молодости и обаяния. Анна походила на мать, но с более мягкими чертами лица, более благородными. — Ну, папа, неужели тебе нечего больше сказать? — защебетала она. — Ну, папочка, пожалуйста, подари мне одну из своих очаровательных улыбок. — Она буквально упала на бархатный диван — ее шотландская юбка в складку приподнялась, как облако, и улеглась кругом, сделав ее еще больше похожей на маленькую девочку.

Чезаре едва не растаял, но, не желая поддаваться на ее уловки, сделал суровое лицо и старательно раскурил одну из вечных своих сигарет с золоченым мундштуком.

— Нечему улыбаться, зная твои подвиги, — сказал он. — Уже четыре месяца ты колесишь по свету, как цыганка. Сначала ни с того ни с сего бросила жениха, потом отправилась в Америку, а когда уже собиралась вернуться, впуталась в эту постыдную историю. — Было нечто двусмысленное в этой проповеди, которую он ей читал. Сам Чезаре Больдрани в свои шестьдесят лет был мужчиной редкостной красоты. Прямой и стройный, как атлет, он был еще полон энергии. А легкая седина и мелкие морщинки, которые появились в углах глаз, лишь подчеркивали его обаяние. Анна знала, что женщины, и молодые, и зрелые, все еще страстно влюблялись в него, и он, по слухам, не оставался к ним равнодушен.

— Я каждый день вспоминала о тебе, — улыбнулась Анна. Определенно, она не давала ему сыграть роль строгого отца и готова была на все, чтобы добиться своего.

Чезаре встал из-за стола и упругим шагом подошел к дивану.

— Ты устроила мне массу неприятностей, — сказал он ей. — Ты сама-то хоть это понимаешь?

— А как мама поживает? — спросила Анна, уклоняясь от ответа. — И почему бы тебе не сесть рядом со мной? — предложила она дружелюбным тоном.

— Мама хорошо, — ответил он и сделал невольную паузу, следуя за промелькнувшим воспоминанием о времени, ушедшем навсегда. Уже примерно с год Мария жила отдельно от него на втором этаже особняка, принадлежавшего ему на корсо Маттеотти. Однажды она навсегда закрыла перед ним дверь своей спальни. В ответ на его расспросы с присущей ей прямотой Мария сказала ему, что в ее душевном и физическом равновесии что-то нарушилось, что приближается время упадка. Она отнеслась к этому вполне спокойно. Вырастив Анну, Мария исполнила все свои мечты, а двадцать лет напряжения плюс годы военных тягот истощили ее. Ей не хотелось, чтобы Чезаре это почувствовал. Лучше боготворить воспоминание, чем гнаться за призраком, за призраком блестящей, но исчезнувшей юности. С горькой иронией она сказала тогда, что для гимнастики ему нужны более молодые женщины — пусть только выбирает среди тех, которые не могли бы бросить тень на нее или на Анну, не могли бы встать между ними.

— Мама хорошо, — повторил Чезаре, садясь рядом с дочерью. — Мы часто обедаем вместе, — добавил он с грустной улыбкой, — болтаем, как старые друзья. — Иногда к ним присоединялся Пациенца, и тогда в особняке на корсо Маттеотти словно оживали времена, когда Мария была еще беременна Анной и вязала в гостиной на Форо Бонапарте, в то время как Чезаре и Пациенца вели разговоры о делах.

Двадцать лет. Прошло двадцать лет, как он познакомился с Марией. И сорок лет с тех пор, как начал свое дело. Так ли он представлял свое будущее, живя в бараке в квартале Ветра? Могли бы это даже представить себе его отец, этот добродушный великан, и мать, бедная Эльвира? Как могли они понять, что значит владеть целыми кварталами городов, влиять на деятельность крупных банков, управлять мощными финансовыми структурами? Как могли понять это их простые души, которые привыкли отождествлять благоденствие лишь с запахом хлеба? А он управлял целой империей и все еще не мог успокоиться, обуреваемый страстью строить и побеждать. Но что ему приходится преодолевать теперь, если не собственный страх? Он не знал страха перед смертью, но теперь чувствовал, что конец страшит его все сильнее. Остановиться значило бы для него умереть. Каждому человеку приходится преодолевать препятствия, но за каждой победой следует награда. До сих пор на каждом повороте своей судьбы он находил что-то новое, что-то такое, что не давало ему сожалеть о борьбе и заряжало новой энергией. Теперь же временами он испытывал тревогу ребенка перед запертой дверью. Но он должен был отпереть ее.

— Я тебе написала много писем, — сказала Анна. — Ты их получил?

Старик провел рукой по седеющим волосам, словно хотел избавиться от докучных мыслей.

— Я их получил, — ответил он.

— Тогда ты все знаешь, — тихо сказала Анна. Она чувствовала, что момент гнева уже прошел, и теперь они с отцом могут поговорить спокойно.

— Почему ты бросила своего жениха? — спросил ее строго Чезаре.

— Как почему? — усмехнулась она. — Мы просто не подходили друг другу. Я же не могу выйти замуж за человека, чьи ласки внушают мне отвращение.

— А на острове Сале? — Глаза старика сверкнули невольной ревностью. Мысль, что какой-то мужчина был там с его дочерью, была для него, как заноза.

— На острове Сале кое-что случилось, — с улыбкой ответила Анна.

— Именно это кое-что мне и не нравится, — изрек Чезаре, туша сигарету в хрустальной пепельнице.

Анна с детским кокетством забилась в угол дивана.

— Папа, я люблю его.

— Люблю его, — презрительно повторил старик. — Увидела какого-то хлыща, который строит ей глазки, и решила, что она его любит. — Чезаре резко поднялся. — Он женат! — Голос его стал тихим и угрожающим. — Это хоть для тебя что-нибудь значит?

Анна пошла в контратаку.

— Ах, вот как! Но ты тоже влюбился в замужнюю женщину. И никто не мешал тебе любить ее.

— Ты сказала очень глупую вещь. — Шрам на щеке Чезаре стал более заметен, и взгляд голубых глаз потемнел. Он был задет вдвойне: в своей ревности, в своей любви к дочери, и в своей гордыне одновременно.

— Мы живем в 1960 году, папа, вежливо возразила Анна. Уже прошли две войны, мир стремительно развивался, все прежние предрассудки стали смешны, а тут отец осуждал ее лишь за то, что она влюбилась в женатого мужчину.

— Это не дает тебе права делать глупости, — настаивал Чезаре. — Есть принципы, которыми нельзя поступаться, — сказал он, — даже если ты хочешь переделать мир или просто изменить свою жизнь. Без этого все теряет значение, потому что тогда наступает хаос.

— Так я и знала, — рассердилась Анна. — Ты сам живешь в жестоком мире, но в том, что касается твоей дочери, ты продолжаешь мечтать о принце, о флердоранже, о какой-то райской идиллии.

Чезаре не согласился.

— Флердоранж, — возразил он, — это не проблема. Браки заключаются и расторгаются. Но нужна веская причина. Каприза ради такие вещи не делаются.

— Послушай, папа, — возразила Анна уверенно, решив довести сражение до конца. — Да, я полюбила женатого мужчину, но тут я изменить ничего не могу. Так случилось, так, наверное, мне на роду написано.

— Все не так просто, как ты думаешь. — Он произнес это спокойно, но спокойствие стоило ему больших усилий, и Анна видела, что ей не изменить решения, которое он готов был уже принять. — Я не говорю тебе: не думай об этом мужчине. Я прошу лишь не видеться с ним некоторое время. Пусть время само решит.

— Но, папа, я люблю Арриго. Ты не можешь требовать от меня этого. — Душа ее была полна воспоминаний о зеленом острове, возникшем за одну ночь.

— А я люблю тебя, — изрек Чезаре.

— И свои принципы, — добавила Анна.

— И мои принципы, — согласился старик.

Анна встала и подошла к освещенному солнцем окну.

— Если бы Сильвия не подняла здесь шума, никто бы ничего не узнал об этом. — Она достала платочек и вытерла полные слез глаза. Чезаре посмотрел на дочь с болью. Ему хотелось обнять, утешить ее, но он не мог пренебречь общественным мнением.

— А как, по-твоему, должна вести себя его жена? — спросил он. — Хочешь, чтобы она сказала тебе: пожалуйста, не стесняйся, это мой муж, но ты можешь взять его себе. — Он подошел к Анне, желая ее успокоить.

— Ее ничего не интересует в Арриго, кроме его имени и положения. И потом, она шлюха, — бросила Анна, не выбирая выражений.

— Это ничего не меняет, — сказал Чезаре.

— Сильвия де Каролис — змея! — упорствовала Анна.

— Сильвия де Каролис, пока она не разведена, — графиня Валли ди Таверненго, — напомнил ей старик.

— Сильвия меня ненавидит! Она меня всегда ненавидела! — вспыхнула Анна от гнева. — Всегда старалась унизить меня, напоминая о моем происхождении. Она и ее подруги. А теперь печешься о ней.

— Я забочусь прежде всего о тебе, — уточнил он.

— Ты хочешь, чтобы она надо мной смеялась? — Анна попыталась вызвать у него жалость к оскорбленной дочери. — Единственный способ отличить собак от волков — это позволить им лаять, — заметил он. — Единственный способ узнать орла — это увидеть, как он летает. Опаснее те, которые помалкивают, а не те, что поносят. Ты же не думаешь, что можно добиться успеха и избежать при этом зависти. — Чезаре был непреклонен.

— Значит, ты и в самом деле не хочешь мне помочь, — смирившись, прошептала Анна.

Чезаре обнял ее.

— Это не так, — успокоил он ее. — Ты знаешь, что это не так. Я всегда защищу тебя. Но это не может изменить мое решение. Ты не должна видеться с этим человеком без моего позволения.

Возражать было бесполезно. Анна вытерла слезы, смиренно поцеловала отца и вышла.