15
В марте пала линия Мажино и немецкие танковые войска, прорвавшись через Арденны на запад Франции, опрокинули все стратегические расчеты западных генеральных штабов.
— Гитлер сделал ставку в войне на моторы, — заметил по этому поводу Чезаре. — Их танки быстро обходят самые неприступные укрепления. И секрет их… как его называют немцы?
— Блицкриг, — подсказал Пациенца, — «молниеносная война».
Они сидели в гостиной на Форо Бонапарте, был вечер, и огонь в камине жарко горел. Мария вязала, скрывая свои округлившиеся формы под широким платьем. Волосы ее были схвачены на затылке лентой.
— Немцы возьмут Париж? — спросила она, не поднимая глаз от работы. Она подумала о Немезио, которого опять угораздило попасть в водоворот бед — после первого письма она не имела от него больше известий. Чезаре понял ее тревогу, но не захотел ввязываться в этот разговор.
— Возможно, и возьмут, — ответил он.
— С нами что будет? — шорох спиц мешался с легким шумом камина, который в эти весенние вечера Амброджино продолжал разжигать, «а то синьора Мария может простудиться, и потом, она это очень любит».
Адвокат Скалья, казалось, грелся у очага этой любви. Его Роза, как и предсказывал в свое время Чезаре, сбежала в Рим с каким-то актером, в которого безумно влюбилась.
— Перспективы не очень хорошие, — объяснил Пациенца. — Гитлер и Муссолини встречались в Бреннеро. И дуче, который был поначалу настроен нейтрально, теперь, когда есть возможность поживиться жирным куском пирога, считает вступление Италии в войну неизбежным.
— Да, — снова начал Чезаре, — пусть эта идея поставить войну на колеса пока что удалась им, но она заведет их слишком далеко. Они ошибаются, считая американцев пьяными дураками. И своему пакту о ненападении, который заставил замолчать Россию, они тоже придают слишком большое значение. Они считают ее колоссом на глиняных ногах, но это колосс, который себя еще покажет.
По контрасту с этими разговорами радио передавало наивную песенку, полную розового оптимизма, о счастье двух влюбленных.
— Муссолини заявляет, что унизительно сидеть сложа руки, когда другие пишут историю. — Пациенца курил одну из своих американских сигарет. — И теперь наши газеты бодро готовят народ к войне. Бок о бок с ненавистными немцами, ставшими теперь нашими «славными союзниками национал-социалистами».
— Это обещание, данное дуче немецкому послу, когда ему объявили о нацистском нападении на Норвегию, — пояснил Чезаре для Марии. — «Я прикажу печати и народу рукоплескать Германии». И печать в точности все исполнила. Они едят это дерьмо и в то же время фрондируют. Я ничего не хочу сказать, Боже упаси, но нельзя же есть с грязной тарелки этого режима и спасать свою душу с помощью анекдотов, где высмеивается Муссолини, перед которым все пускают слюни. Я уважаю тех, кто является фашистом по убеждению. Уважаю и тех, кто с фашизмом борется. — Он взглянул на Марию, которая продолжала равнодушно вязать, словно вовсе не следила за разговором.
— Ты скучаешь? — спросил он, обеспокоенный этим молчанием.
— Нет, я слушаю радио. — Мария подняла свое красивое лицо от работы и с улыбкой взглянула на него. Она была безмятежна.
Закончив работу, она поднялась, и двое мужчин из уважения сделали то же самое. Она была прекрасна и казалась живым воплощением материнства.
— Продолжайте, — посоветовала она им с непринужденной простотой хозяйки дома, покидающей гостей. И Пациенца это отметил. Из растерянной и смущенной девчонки, какой она явилась сюда год назад, она превратилась в уверенную в себе женщину. — Извините, — но если я упускаю мое время, у меня пропадает сон.
Чезаре обнял ее, Пациенца поцеловал ей руку.
Ветреным апрельским днем четверо мужчин в двубортных костюмах, черных галстуках и мягких шляпах, вразвалочку, как свойственно полицейским, явились в палаццо на Форо Бонапарте.
— Что вам нужно? — спросил Амброджино, подошедший открыть.
Заговорил самый угрюмый и наглый, с приплюснутым носом, оттопыренными ушами и испорченными зубами.
— Здесь работает Мария Мартелли, по мужу Милькович? — спросил он.
— У нас есть синьора Мария, — сообщил слуга, — но я не знаю, ее ли это имена, что вы назвали. — Он не решался открыть дверь и держал ее прикрытой, разговаривая с незнакомцами через узкое окошко в двери, как монах-привратник в монастыре.
— Она в услужении здесь? — осведомился мужчина с презрительным видом.
— Синьора Мария? — тянул время Амброджино, не зная, как лучше ответить.
— Слушай, ты, — вмешался тип, которому другие подчинялись. — Не валяйте дурака, ты и твоя синьора! — Он яростно толкнул дверь, отбросив Амброджино к большой вазе с цветами, стоявшей в прихожей.
— Что это за манеры! — возмутился, потирая ушибы, бедняга. Будь это в его собственном доме, он бы и рта не раскрыл. — Да вы знаете, — набрался он храбрости, — вы хоть знаете, куда пришли?
— ОВРА, — угрожающе сказал главный, ткнув ему в лицо знак тайной фашистской полиции, в то время как другие стояли вокруг, угрожающе глядя на него. Казалось, все это происходит в каком-то гангстерском фильме.
— Что-что? — попытался понять Амброджино, который в политике разбирался не больше ребенка.
— Полиция, — пояснил ему главный, обнаружив несомненный южный акцент.
— Ну, а при чем же тут синьора Мария? — тянул время Амброджино, который хотел уберечь хозяйку от лицезрения этих рож, скорее с каторги, чем из полиции.
— Меньше болтай, — пригрозил ему тот. — Покажи-ка нам эту Марию.
— Я здесь, — сказала Мария, появляясь в дверях гостиной. У нее был гордый и независимый вид хозяйки старинного замка. На ней было широкое светлое платье, она была бледна от волнения, но готова и защищаться, и нападать.
Главный полицейский тут же сменил выражение лица со свирепого на почтительное.
— Простите нас, синьора, — извинился он, — мы ищем вашу горничную. Некую Марию Мартелли, по мужу Милькович.
— Это я Мария Милькович, — с достоинством произнесла она.
— Вы?.. — Он оглянулся на остальных — те ответили ему растерянными взглядами.
— Итак? — Мария властно посмотрела на них. В ее светло-карих глазах сверкало негодование.
— Я должен просить вас следовать за нами, — сказал этот тип, но без прежней спеси.
— Куда? — Она была неподвижна и подавляла его своим спокойствием.
— В комендатуру, — сообщил он. — У меня приказ доставить вас туда.
— Вы отдаете себе отчет в моем положении?
В другом доме перед другим человеком эти люди вели бы себя совершенно иначе.
— Мы должны выполнить приказ, синьора, — сказал он с суровостью человека, готового ради приказа на все.
— Хорошо, — сдалась Мария, — но я уверена, что вы возьмете всю ответственность за насилие, которое совершаете, на себя. — Она знала, что за нее есть кому заступиться, и хотела, чтобы этот тип тоже знал.
— Естественно. — Он поклонился, подражая благородному человеку, но его уверенность пошатнулась. Он явился сюда, чтобы доставить к начальству служанку, подозреваемую в подрывной деятельности, поскольку она была женой бунтаря, а вынужден сопровождать женщину аристократической внешности и в интересном положении. Сомнения терзали его. — Так вы Мария Мартелли, по мужу Милькович? — снова задал он вопрос и хотел добавить «или синьора Больдрани»? — но не хотел опозориться, как это только что с ним случилось.
— Да, я синьора Мария Милькович, — заявила она, отдавая себя в распоряжение агентов в штатском.
Она вышла за дверь, гордая, как королева, сопровождаемая четырьмя мужчинами в штатском, которые выглядели бы полицейскими, будь на них даже изысканный вечерний костюм. А секунду спустя, повинуясь ее выразительному взгляду, Амброджино уже звонил в офис Чезаре Больдрани.
Мария вошла в убогий кабинет апатичного чиновника, который тут же велел ей сесть на потертый стул. На стенах висели портреты короля и Муссолини, а прямо перед ней — распятие.
— Если вы нам поможете, мы закончим быстро, — сказал чиновник. Это был человек среднего роста, сухой, как палка, с болезненным серым лицом и кривым выступающим носом. Казалось, он испытывает глубокое отвращение ко всему, что отвлекает его от собственных болезней и невеселых мыслей, связанных с ними.
— Меня взяли из дому без всякого предупреждения, — сказала Мария, — и никто не объяснил мне причину этого насилия.
— Ладно, — коротко отрезал мужчина, взмахнув рукой, чтобы показать, что насилие к делу не относится. — Вы жена Немезио Мильковича?
— Да, — спокойно ответила она.
— Вам известно, что ваш муж во Франции?
— Да, я знаю это.
— Где именно?
— В Париже.
— В Париже. А у кого?
— Это мне неизвестно.
— Значит, он вам никогда не писал?
— Один раз.
— Каков был обратный адрес?
— До востребования. Двенадцатый округ Парижа.
— Ага. А перед отъездом он вам ничего не сказал?
— Ничего.
— Вы жили в Модене?
— Да.
— И естественно, сблизились с людьми, друзьями вашего мужа. Товарищами вашего мужа, — уточнил он.
— С очень немногими.
— Вы получали письма из Парижа?
— Одно.
— Только одно письмо?
— И больше ничего, — подтвердила Мария, чувствуя, что спокойствие, которое не покидало ее до сих пор, понемногу уходит. — С ним случилось что-нибудь? — с беспокойством спросила она.
Чиновник только и ждал этого, чтобы ввести в оборот классическую фразу из своего репертуара:
— Здесь вопросы задаю я, — заявил он с видимым удовольствием. — А вы, — сменил он тон, намекая на ее заметную беременность, — в каких отношениях вы с вашим мужем?
— Не понимаю. — Мария покраснела от негодования.
Зазвонил телефон, чиновник дал ему прозвонить пару раз, небрежным жестом сорвал трубку и поднес ее к уху.
— Алло! — гаркнул он и тут же побледнел, раскаявшись в своем вызывающем тоне. — Да, ваше превосходительство, — сказал он через несколько секунд. — Нет, ваше превосходительство. — Во время пауз его маленькие тусклые глазки бегали в попытках осознать, какую же выбрать линию поведения, и начинали посматривать на Марию с явным уважением. — Она здесь, передо мной, ваше превосходительство. — Но что за чушь ему сказали эти олухи из ОВРА: конечно, не прислуга. — Слушаюсь, ваше превосходительство!
Чиновник осторожно положил трубку на аппарат. Он сразу забыл про свои болезни и попытался привести в порядок свой затрапезный серый костюм; нервно пригладил рукой редкие на почти голом черепе волосы.
— Очевидно, — начал он, поднимаясь, — мои люди, как говорится, перестарались, синьора. — Он счел за благо приветливо улыбнуться, но только ухудшил дело: уродливый стальной мост поддерживал у него во рту то немногое, что осталось от зубов.
— Похоже, они у вас плохо воспитаны, — поправила его Мария, ощутив за всем этим сильную руку Чезаре Больдрани, направлявшую того, кого чиновник безлично называл «ваше превосходительство».
— Естественно, я приму меры, — пообещал чиновник, пытаясь спасти свое лицо, хотя, будь на то его воля, он засадил бы ее в тюрьму. Эти бунтари, связанные с верхами, опаснее всех прочих.
— Я могу идти? — спросила Мария.
— Ваш… — сконфузился он, но тут же исправился. — За вами скоро приедут. Нужно уладить некоторые формальности. — Он ходил вокруг нее, виляя хвостом, как комнатная собачонка.
Чезаре Больдрани появился через пять минут, и сотрудник тайной полиции рассыпался перед ним в извинениях. Но Больдрани даже не взглянул на него. Он сразу подошел к Марии и взял ее за руки.
— Ничего не случилось, — сказал он. — Поезжай домой. Вернее, не домой, а прямо в Караваджо. На улице ждет Пациенца, он сам отвезет тебя. Ты должна успокоиться и отдохнуть. А мне нужно утрясти кое-какие формальности.
— Я спокойна, — сказала она, улыбаясь. Этот властный и уверенный человек, перед которым открывались все двери и склонялись все головы, был для нее прообразом будущего того ребенка, которого она носит под сердцем. Да, он будет Больдрани; и судьба улыбнется ему.
— Они с тобой плохо обошлись? — поинтересовался Пациенца, пока вез на своей «изотте фраскини» в Караваджо.
— Нет, — ответила она. — Я бы этого не сказала. Они были невежливы, это да, и спесивы. Но почему они забрали меня?
— Они подозревали тебя в политических связях с твоим мужем.
— Они приняли меня за прислугу, — нахмурилась она.
— Да нет, — солгал он. — Они так со всеми поступают.
Шикарный лимузин подкатил к вилле.
— Какими судьбами? — весело спросила Аузония, открывая Марии дверцу. И, не давая ей раскрыть рта, продолжала: — Дай-ка я на тебя посмотрю. Ага, располнела. Когда же появится малыш?
— Через месяц, — сказала Мария, — может, дней через двадцать.
— Ты хорошо сделала, что приехала сюда, — одобрила та. — Надолго останешься?
— На несколько дней, я думаю. Это мы еще не решили. — Светило солнце, и воздух был полон весенних красок и ароматов.
— Ты не устала? — в своей заботливости Аузония была готова внести ее в дом на руках.
— Нет, хочу немного пройтись. — Мария пошла по усыпанной гравием дорожке, забыв про Пациенцу.
— Я вернусь в город, — предупредил ее адвокат.
— Ой, извини, Миммо, — сказала она, остановившись. — Мой эгоизм непростителен. Я думаю только о себе.
— Кажется, этим грешат все женщины на сносях. Как видишь, я тоже в этом немного разбираюсь. — Ему бы понравилась такая жена, как эта, гордая своим материнством.
— Ты не останешься с нами? — спросила Мария.
— У меня дела в Милане. Мне очень жаль. И потом, сегодня вечером я должен ехать в Рим.
— Едешь за границу, — пошутила она.
— К сожалению. — Он любил Рим, но ненавидел министерства, по которым вынужден был там скитаться.
Когда машина Пациенцы исчезла в глубине аллеи, Мария переоделась, разобрала вещи в своей синей комнате и обошла вместе с Аузонией дом. Потом направилась прямиком на лужайку нарциссов, которую Романо разбил по поручению хозяина с большим искусством. Ее красивое платье нежным голубым пятном словно светилось на этом душистом желто-зеленом море, которое ласкал теплый апрельский ветерок.
Такой и увидел ее Чезаре, возвращаясь из города. Мария кинулась ему навстречу. Она была счастлива, как никогда, и вся светилась под этим утренним солнцем на лугу из нарциссов, с ветром в распущенных волосах. Она была счастлива подарить сына этому человеку — теперь у нее не было больше сомнений: ребенок, который должен вот-вот родиться, был именно от Чезаре.
Задыхаясь, она бросилась ему на грудь.
— Я рада, что ты здесь. — Она тяжело дышала, прижимаясь к нему, но было что-то необычное в нем, какой-то странный холодок. Она хотела прильнуть к нему, но натолкнулась на абсолютное равнодушие.
— В чем дело? — спросила она тревожно.
— Почему ты не сказала мне, что твой муж был в Милане в июле? — Этот вопрос, заданный ледяным тоном, точно удар, обрушился на нее. Ребенок резко зашевелился, и Мария почувствовала внутри боль и страх.
— Потому что ты меня об этом не спрашивал, — отпарировала она. Ветер упал, нарциссы побледнели, и не было больше аромата цветов. Небо на западе заволокло облаками.
— Я ненавижу ложь, Мария. — Лицо мужчины было бесстрастно, только шрам на щеке побелел.
— Я всегда говорила правду, — сказала она, сама поверив в собственную ложь. Пути назад у нее не было. Мохнатый шмель жужжал у нее перед лицом, но она не шевелилась.
— Возможно, я бы понял, если бы ты мне призналась, что влюблена в этого человека. — Казалось, он говорил сам с собой, готовясь сообщить решение, которое в глубине души уже принял.
— Признаваться было не в чем. — Инстинкт подсказывал ей слова.
— Может быть, — снова начал он, сделав долгую паузу, — может быть, я бы взял тебя даже с сыном от другого.
— Это неправда! — выкрикнула она с отчаянием.
— Что неправда? — закричал он. — Неправда, что я бы взял тебя с чужим ребенком, или неправда, что другой — отец твоего ребенка?
— Это все выдумки! — завопила она с яростью человека, раскрытого в тот момент, когда он был уже уверен, что вышел сухим из воды. Но не только это было в ее отчаянном вопле: она знала — ребенок этот от Чезаре.
— А это письмо? — Чезаре взмахнул листком, исписанным изящным, с легким наклоном, почерком Немезио. — «Моя сладчайшая любовь», — процитировал он спокойным голосом, в котором уже не было прежнего волнения. — Здесь есть все: дата, место, подробности вашей встречи в июле. — Ревность заставила его зверски страдать — это было чувство, которого он никогда не испытывал. Какая-то служанка и жалкий фигляр-циркач насмеялись над ним, Больдрани, которому не было равных.
— Послушай меня, Чезаре, — Мария лихорадочно искала выход, — я не хочу знать, что написано в этом письме. Я не хочу знать, кто тебе его дал. Но ты не имел права читать его, — добавила она, уповая на его чувство порядочности.
— Я не искал этих сведений. — Голубые глаза Чезаре отливали стальным блеском. — Но их невозможно отрицать.
— Пожалуйста, выслушай меня, я тебе все расскажу, — пообещала она, изо всех сил обнимая его.
— Я не хочу тебя больше слушать! — крикнул он, беря ее за плечи и отрывая от себя. — Я не хочу тебя больше видеть!
— Умоляю, Чезаре, выслушай меня. — Ребенок еще раз перевернулся у нее в животе и застыл, как камень: Мария почувствовала, как что-то давит внизу, и испытала болезненную схватку.
— Ты вела себя, как уличная женщина! — хрипел он, яростно тряся ее. — Ты вела себя хуже шлюхи. — Ревность и гнев исказили его черты. — Примерная экономка. Нежная Мария. Красавица Мария… — произнес он с сарказмом. — Великая шлюха! Грязная потаскуха! Решила соблазнить меня, чтобы получше пристроить своего ублюдка!
— Чезаре, — крикнула она, как раненый зверь, — этот ребенок — твой! — Вторая схватка, сильнее первой, не оставляла сомнений, что роды, ускоренные этим потрясением, уже начались.
Больдрани резким толчком отбросил ее назад, и Мария упала среди нарциссов. У нее хватило лишь сил подняться, опираясь на локти.
— Этот ребенок — твой, — почти прохрипела она мужчине, который стоял над ней с лицом гневного бога-мстителя. — Он твой, Чезаре Больдрани. Он твой, хоть ты и не хочешь это признать, и никто никогда не докажет тебе обратное. — Новые схватки разрывали ей внутренность, и Мария поняла, что она вот-вот родит, на месяц раньше срока. — Позови кого-нибудь, — сказала она едва слышно. — Твой ребенок сейчас родится. — И в этот момент почувствовала, что у нее пошли воды. — Он родится здесь, на этом поле нарциссов, но ты не увидишь, как он будет похож на тебя. Я увезу его далеко и научу ненавидеть тебя. За то зло, что ты нам причинил.
Поняв наконец, что роды и в самом деле уже начались, Чезаре бросился на виллу и позвал Аузонию.
— Мария собирается рожать, — сказал он ей. — Сделай все, что нужно. Позвони кому хочешь. В общем, займись этим.
А сам сел в машину и велел шоферу включить полную скорость, желая оставить эту женщину в своем прошлом. Он жаждал вычеркнуть ее из своего сердца, из своей памяти.
Чезаре укрылся в квартале делла Ветра, в доме Риччо и Миранды, почти потеряв контакт с внешним миром. В течение двух дней даже Пациенца не знал, где он. Но на третий день его чувство жизни возобладало. Стоило выслушать от Сибилии с сотней жизней, этой старой, как само время, гадалки, что ему сулит его будущее. И он пришел вновь в ее большую и грязную комнату, полную кошек и котов, в которой он много лет уже не появлялся. Запах кошачьей мочи по-прежнему мешался здесь с ароматом наргиле, которое старуха беспрестанно курила, а сама бессмертная Сибилия, сидящая со скрещенными ногами на шелковых подушках, все больше походила на мумию.
— Ты вернулся, парень, — сказала она, едва касаясь пальцами разноцветных карт, рассыпанных перед ней; глаза ее их уже не различали, но она распознавала, ощупывая их. Она по-прежнему звала его «парень», как и много лет тому назад, когда он пришел к ней перед тем как отправиться на войну.
— Я никогда ничего у тебя не спрашивал, Сибилия, — начал он. И это была правда. Старуха всегда сама угадывала вопросы.
— Это верно, — согласилась она, поднимая лицо и пытаясь разглядеть его своими уже совершенно слепыми глазами.
— Я пришел просто повидаться с тобой.
— Ты пришел потому, что тебя гложет ревность, — проговорила она голосом, ставшим за прошедшие годы еще более скрипучим.
— Какая ревность?
— Безрассудная и жестокая, которая пожирает тебя. Два дня назад у тебя родилась дочь.
— У меня нет никакой дочери, — возразил Чезаре.
— Ты ее оттолкнул, после того как вызвал на свет раньше срока своей яростью. Вижу дочь твою среди цветов. Цветы и слезы. Любовь и ревность. И кровь твоя на голой земле.
— Что за бред? О какой дочери ты говоришь?
Старуха улыбнулась своим морщинистым лицом, собирая на ощупь колоду карт.
— Это не бред, — сказала она, покачав головой. — Я говорю о ребенке, которого ты вытолкнул из материнского чрева прежде времени.
Чезаре почувствовал, как у него сдавило в груди.
— Если девочка родилась, — сказал он, — это дочь женщины, которая обманула меня. Это ее дочь, не моя.
— Она не могла обмануть тебя раньше, чем ты любил ее. И эта дочь — твоя. Карты не лгут, а мои глаза, хоть и без света, но видят далеко. Бог накажет тебя за то, что ты совершил. Пройдут годы, прежде чем ты сможешь увидеть свою дочь. И ты будешь страдать. Таково твое наказание.
— Если это моя дочь, я увижу ее, — решил он.
— Нет, прежде пройдут годы. Вот цена, которую тебе придется заплатить за ревность, что привела тебя к тяжкому оскорблению. Теперь уходи. Мы больше никогда не встретимся с тобой.
Машина Чезаре неслышно подъехала и остановилась на площадке перед виллой. Аузония вышла ему навстречу.
— Как она? — спросил Чезаре. Он имел в виду Марию.
— Хорошо, я думаю, — ответила женщина. Ее широкое крестьянское лицо выражало глубокую печаль.
Хозяин посмотрел на нее с удивлением.
— Как это, думаю? — спросил он. — Если хорошо, так хорошо.
— Когда она уезжала, она чувствовала себя хорошо. — Глаза служанки наполнились слезами.
— Уезжала?
— Она уехала с девочкой.
— С девочкой, говоришь? — Он сразу вспомнил слова старой Сибилии, и сердце чуть не выпрыгнуло у него из груди.
— С хорошенькой девочкой, — уточнила Аузония.
— А доктор приходил? — осведомился Чезаре.
— Да, приходил вместе с акушеркой. Но они не успели перенести ее домой. Так девочка и родилась на лугу среди нарциссов.
— На чем она уехала? — спросил он.
— На такси.
— Но разве не опасно было отпускать ее в таком состоянии? И почему доктор позволил ей уехать?
— Доктора не было, когда она уезжала. — Аузония говорила с ним, как виноватая.
— А ты, — набросился он на нее, — ты что, не могла остановить ее? Не могла помешать ей уехать?
— Я служанка. Служанка не может помешать никому, — возразила она. — И потом, если женщина решила уехать в таком состоянии, у нее для этого должны быть веские основания.
— Наверное, она поехала к матери, — попытался преуменьшить беду Чезаре. — Куда же ей еще деваться?
Выражение лица Аузонии не обещало ничего хорошего.
— Нет, синьор Чезаре, — печально сказала она, — я не думаю, что Мария поехала к матери. Я уверена, что она уехала туда, где вы не сможете ее найти.
— Почему ты так уверена?
— Потому что Мария велела мне передать, чтобы вы не искали ее. Она сказала, что это будет пустая трата времени.
— Я понял. — Он постарался взять себя в руки, сознавая, что не оставалось ничего другого, как сохранять спокойствие.
Он поднялся в синюю комнату. Она еще была полна воспоминаний. Мария оставила все: платья, шубы, деньги, драгоценности. Из маленького футляра Чезаре достал колье из сапфиров, которое подарил ей в их первую ночь в Караваджо. Даже этот залог их любви она не захотела взять с собой, уезжая. Он спустился в гостиную и позвонил Пациенце.
— Вернувшись из Рима, я тебя повсюду разыскивал, — сообщил адвокат обеспокоенным и в то же время укоряющим тоном. — Куда ты запропастился?
Чезаре не ответил на вопрос.
— Когда ты вернулся? — вместо ответа спросил он.
— Несколько часов назад. И отчет уже готов. — Он говорил о работе, но чувствовал, что Чезаре его не слушает.
— Я должен поговорить с тобой о Марии. — У Больдрани был какой-то странный отчужденный тон.
— А что случилось?
— У Марии родилась девочка, — сказал он безрадостным тоном.
— Ты стал отцом, а говоришь об этом, как о несчастье?
— Я тебе потом объясню, как обстоят дела, — снова начал Чезаре решительным голосом. — Теперь же могу только сказать, что Мария уехала.
— Вы поссорились? — Пациенца встревожился.
— Оставь, Миммо. Потом объясню тебе. Ты должен только найти ее, — приказал он. — Найми сыщиков, свяжись с полицейскими службами, с военными. Найди ее, Миммо, иначе я сойду с ума.
Больдрани бросил трубку и откинулся на спинку кресла. С ним впервые случилось то, с чем он не мог смириться. Да, он мог потерять дочь, которая могла быть и дочерью другого, но он не мог потерять единственную женщину на свете, которую любил и которая нужна была ему как воздух. Он вытащил из кармана пиджака копию письма, переданного ему чиновником секретной службы. Да, циркач писал в нем о жарком июльском дне, когда они встретились с Марией. Прошло ровно девять месяцев с того дня. С чего взяла эта колдунья Сибилия, что девочка родилась на месяц раньше по его вине? А если все же ясновидящая была права? Но теперь это было для него и не так уж важно. Он хотел только одного — во что бы то ни стало вернуть Марию.
