— Не позволяй унынию завладеть тобой, — сказала бабушка Стелла. — Когда появляется ребенок, это случается.

Стелла была старушка с глазами василькового цвета и тонкими приятными чертами лица. Худенькая, небольшого роста, она обладала неуемной энергией, которую всю отдавала заботам о детях и семье.

— Теперь все прошло, — сказала Мария, укладывая ребенка в ивовую корзинку, приспособленную под колыбель. Джулио повозился немного, подвигал крохотной головой и вскоре заснул. Малыш был нежный и белый, как молоко, с двумя розовыми пятнышками, похожими на лепестки, на щеках. Казалось, он сделан из тончайшего фарфора; на левом виске слегка пульсировала вена, едва заметные прожилки виднелись на прозрачных веках.

— Дети — дар Господа, — сказала старушка. — Всегда ведь хочется верить, что для них мир будет не так жесток.

— Да, бабушка. — Мария называла ее «бабушка» или «бабушка Стелла», хоть она и была матерью Немезио. У нее никогда не возникало желания назвать ее «мама», но она испытывала к ней глубокое уважение.

— У меня их было двадцать, — рассказывала старуха, двигаясь по большой мансарде с покатым потолком и окошками, выходящими на простор крыш и голубятен, белых от снега. — Двадцать, девочка моя. Ты знаешь, что такое двадцать детей? — Она рассказывала Марии о своей жизни, в которой каждый день был тяжелее другого, но не жаловалась, а словно бы рассказывала сказку, в которой все подчинено случаю, провидению, судьбе.

День клонился к вечеру, и серая грусть неба над заснеженными крышами проникала в мансарду, усиливая печаль этого зимнего дня.

— Немезио опять не скоро вернется, — вздохнула Мария, усталым жестом поправляя волосы. — Вернется, когда захочет. Как всегда.

— Это наша судьба. — Старушка открыла дверцу железной печурки и осторожно перемешала кочергой угли. Длинная труба, идущая от печки и поддерживаемая железной проволокой, пересекала большую часть комнаты, обогревая ее своим теплом. Самая необходимая вещь на этом чердаке, созданном для голубей. — И мой муж возвращался, когда хотел. А я все время с детьми. Каждый год один ребенок рождался, и один умирал. — Она подняла свой васильковый взгляд на невестку. — То крестины, то похороны. Девять крестов на кладбище Сан-Катальдо. Одиннадцать детей остались в живых. Когда Немезио, самый младший, появился на свет, старший уже служил в армии. — Было что-то несгибаемое в характере этой старой женщины, на вид такой смиренной, одетой в черное, с седыми волосами, покрытыми темным платком.

Мария поглядела на нее и представила себя когда-нибудь такой же.

— Я не хочу, — сказала она.

— Чего ты не хочешь? — спросила старуха.

— Не хочу стариться в нищете с кучей детей, — сказала она, закрыв лицо руками, чтобы не показать выступивших на глазах слез.

— Как Бог велит, — сказала старуха, которая научилась в своей долгой жизни терпению. Она не очень-то понимала характер этой ломбардской невестки, такой еще юной, отстоявшей от нее больше, чем на два поколения.

— А мы? — спросила Мария, склонившись над ребенком, словно желая защитить его. — Мы сами, разве…

— Что мы? — спросила ее старушка с удивлением и мягким укором во взгляде. — Ничего, — ответила Мария, чтобы не ввязываться в ненужный спор. — Это я так, ничего… — Ей все вокруг внушали, что человек должен покорно подчиняться своей судьбе, и все-таки она была убеждена, что и сама должна строить свою судьбу.

— Снег идет. Добрый знак, — заметила, улыбаясь, старушка. Белые хлопья медленно кружились в безветренном воздухе.

— Когда-то, — начала она рассказывать своим мелодичным голосом, — если 31 января, в день святого Джеминьяно, не было снега, люди сыпали пух и муку с башни Гирландина, изображая снегопад. — Огонь потрескивал в печке, и труба наполняла комнату приятным теплом. — Увидишь, он скоро придет домой, — добавила старушка, стараясь утешить Марию.

— Мне все равно, — ответила она.

— Да, беременность и дети приносят радость, но приносят и горести, — продолжала бабушка Стелла о своем. — Все время чего-то ждешь, особенно в этот час, ближе к вечеру. Час ожидания всегда. Когда я была молодая, по улицам ходили фонарщики в это время. Ходили с шестом на плечах и зажигали газовые фонари.

— Пора и нам зажечь, — усмехнулась Мария, глядя на керосиновую лампу, стоящую на буфете. Спичка сверкнула в ее руках, и пламя коснулось фитиля. Слабое и дрожащее поначалу, оно выпрямилось и ярко разгорелось, когда женщина накрыла его стеклянным колпаком. Резко запахло керосином. — Это хоть и не электрический свет, — заметила она, — но все же лучше, чем ничего.

— Для двух одиноких женщин, — сказала старушка, — хватит и этого света. Его ведь сейчас не очень-то берегут. Не то что в прежние времена, когда керосин был так дорог.

— Мне нравится посветлее, — ответила Мария, хотя и знала, что та ее не поймет — слишком разные они были, слишком многое разделяло их.

Ребенок пошевелился, и Мария дотронулась до него заботливым движением.

— Спит, — успокоила ее старуха. — Не беспокойся из-за всяких пустяков. Сейчас тебя все пугает, а будет их у тебя пять или шесть, перестанешь так тревожиться.

— У меня не будет такой оравы, — гордо вскинув свою красивую голову с густыми черными волосами, сказала Мария. Ее светло-карие миндалевидные глаза сверкнули презрением.

— Время покажет, — пробормотала старушка со вздохом.

С улицы доносилась веселая трескотня труб, дудок, свирелей, слышались взрывы смеха и веселые голоса.

— Веселятся, — обронила Мария, просто чтобы переменить разговор.

— А как же. Праздник, — сказала старуха. — Пора и ужин разогревать. — Она поставила на печку эмалированную кастрюлю с макаронами и фасолью, которую принесла из дому для Марии и сына. — Вот увидишь, он придет.

— Конечно, когда-нибудь он придет. — Мария закусила нижнюю губу и подошла к окну. В вечереющем воздухе медленно падал снег. Она готова была расплакаться, до того было обидно и горько, ей хотелось бить и ломать все, что попадется под руку. Выбросить бы к черту эти проклятые книги, которые служили мужу оправданием в том, что жизнь не устроена, что ей живется так тяжело!

Она вспомнила свой приезд в этот маленький незнакомый город, который принял ее с такой сердечностью. Мансарда Немезио показалась ей такой романтической, когда он широким жестом распахнул перед ней дверь и воскликнул: «Вот твоя резиденция!» Ей так понравилась тогда эта необычность обстановки, столь непохожей на ее собственный дом. Кроме кровати, здесь был лишь стол, заваленный книгами, буфет и несколько стульев. Книги лежали навалом и на полу, и под балками, и в тазу, и в полуоткрытом буфете посреди тарелок и стаканов — никогда ни у кого она не видела столько книг.

— Ты что, — удивилась она, — все эти книги ты читаешь?

— Конечно, — ответил он.

— Но кто же ты? — спросила она немного испуганно. — Продавец книг или циркач?

В тот день Немезио рассказал ей о том, что еще мальчиком примкнул к антифашистам, которые защищали в 1921 году рабочие комитеты, рассказал о своих связях с левыми, в результате чего в 1937 году он оказался в интернациональной бригаде в Испании. Он сражался в Гвадалахаре, участвовал во многих боях и был свидетелем одного из самых ужасных преступлений против человечества: уничтожения немецкой авиацией Герники. Раненный в этой адской бойне, учиненной ста сорока немецкими самолетами в старинной столице басков, он с помощью знакомых горцев пробрался через Пиренеи во Францию. В Париже он присоединился к цирку Марселя Бретона и с ним вернулся в Италию. Когда цирк уехал обратно, он примкнул к труппе бродячих акробатов. Так они познакомились с Марией.

— Мне пора идти, — сказала старуха, закутываясь в шаль. — Пойду поставлю свечу святому Джеминьяно.

— Идите, бабушка, — сказала Мария, заглядывая в ящик, где оставалось всего несколько кусков угля для печки.

— Завтра, если смогу, принесу тебе еще, — успокоила ее старуха.

— Идите, бабушка, — повторила Мария, — а то опоздаете.

От маленькой раскалившейся печки исходило приятное тепло, а проснувшийся малыш был белый и розовый, словно ангелочек.

— Прощай, Джулио, — сказала старуха, перекрестив его с порога. — Ты и впрямь благословение Господне.

На колокольне Сан-Бьяджо прозвонило шесть. В этой церкви, фасад которой выходил на площадь дель Кармине, Мария венчалась с Немезио. Переделала в свадебный наряд свое летнее белое платье, изготовила на скорую руку фату. Свидетелями были Бьянка и Перфедия, присутствовали несколько братьев и сестер Немезио вместе с бабушкой Стеллой. Не хватало только отца, дедушки Помпео, который ушел накануне на виллу Кастельфранко Эмилия, чтобы присмотреть за садом маркиза Рангони, у которого он всю жизнь проработал садовником.

В свадебную ночь Мария с ломбардской прямолинейностью принялась расспрашивать Немезио, пытаясь понять, что же он за человек.

— Кто ты? Бунтовщик, герой, акробат? Кто ты такой? — Она вступала с ним в жизнь как бы в сплошном тумане, и это теперь сильно беспокоило ее.

— Ты задаешь вопросы, точно взрослая женщина, — улыбаясь, ответил он, — а ведь ты еще девочка.

— У нас теперь семья, — настаивала Мария.

— Не вижу разницы.

— Но скажи хотя бы, — снова начала она, — какая у тебя профессия? — Но даже на этот вопрос Мария не получила ответа. Немезио сжал ее в объятиях, заговорил, зацеловал и, разбудив в ней желание, отвлек от начатого разговора.

В конце концов до нее дошло, что у него просто не было ответа на этот вопрос, как и не было профессии. Товарищи уважали его за смелость и искренность, но никто из левых не принимал его всерьез. Немезио был идеалист с полным отсутствием практического чутья, и все, что он делал, отдавало прекраснодушием. Он сражался в Испании, движимый тем же духом, что побуждало его мальчишкой швырять с крыши черепицы в чернорубашечников или бросаться очертя голову в ссору на стороне слабого. Но он не способен был действовать в рамках организации, коллектива, по натуре он был крайний индивидуалист. В сущности, он был очень одинок.

Этот рыцарь, родившийся в провинциальном городишке с опозданием на несколько веков, человек, которого она любила, как никого на свете, внушал ей страх, но не тем, что мог причинить зло другим, а скорее тем, что другие могли причинить ему зло. Он был пленником иллюзии — иллюзии свободы, которой он упивался. Мечты были его настоящей жизнью, а книги помогали ему в том. Даже Мария чувствовала, как иной раз воодушевляется его прекрасными мечтами. Немезио же только ими и жил. Он был одержим мыслями о мировой гармонии, но в доме у себя установить порядок не мог. Не было порядка в этой комнате, окна которой выходили на крыши и голубятни, не было мира и согласия в ее жизни и душе. С Немезио она чувствовала себя точно на цирковой арене, обшариваемой со всех сторон глазами зрителей. Даже Перфедия казался зрителем, хоть и считался другом; все его друзья были зрителями, потому что он, Немезио, был лицедеем, а жизнь его — зрелищем. Сражался ли он во имя идеала в Испании, разыгрывал ли шута в цирке, знакомился ли на улице с девушкой, чтобы к вечеру жениться на ней, он все время был не реальным человеком, а неким персонажем, то ли Дон Кихотом, то ли Пульчинеллой, на которого забавно смотреть со стороны. Любить же такого человека было все равно что любить ветер, который сначала ласково и приятно тебя обвевает, но после вызывает воспаление легких.

Немезио располагал к себе людей, что открывало ему немало возможностей, но он не терпел никаких цепей, не выдерживал даже месяца постоянной работы. Он занимался то разгрузкой мешков, то починкой моторов, то дрессировкой собак для охоты, то мелкой коммерцией, зачастую сомнительной. К тому же то и дело попадал в какие-то истории и потасовки. Вечером, накануне крестин Джулио, он вернулся домой весь избитый и на другой день предстал перед крестильной купелью с черным глазом и кровоточащей царапиной на щеке.

Этот человек способен был на самые пылкие и безрассудные поступки. На Рождество он перелез через стену парка, забрался на высокую ель, спилил ее верхушку и подарил Марии самую красивую рождественскую елку в городе.

— Обещай, что больше не будешь драться, — умоляла она его после того случая перед крестинами.

— Обещаю, — отвечал он, улыбаясь своей неотразимой улыбкой. Но она уже знала цену его обещаниям.

Все чаще она оставалась по вечерам одна, поминутно выглядывая в окно или склонившись над ивовой корзиной, превращенной в колыбель для сына.

Марии хотелось поделиться с матерью, но в письмах как-то не выходило, а съездить к ней она не могла. Да и что такого она могла сказать матери, чего бы та не знала. Сбывалось все то, что некогда предсказала Вера. Мария так и не освоилась в этом городке, по которому тосковали на чужбине, но в который редко кто возвращался. В этой большой деревне, где все знали друг друга, было что-то такое, что делало нелегкой жизнь в нем. В провинции дружеские и родственные связи крепче, но и ненависть сильнее, и борозды, которые разделяют людей, более глубоки.

И все же город по-своему нравился ей. Как и все старинные города, он имел свое сердце — собор и Гирландину, построенную за тысячу лет из мраморных блоков, взятых из дневнеримских развалин. От классического великолепия собора исходили покой и мир. Всякий раз, когда она подолгу смотрела на него, душа ее обретала покой как по волшебству. Чудесная базилика, построенная жителями Модены на исходе одиннадцатого века, возвращала ее к жизни. Мария восхищалась сдержанной красотой фасада, стерегущими его львами из розового мрамора и барельефами великого Вилиджельмо.

Около семи вернулся Немезио. На нем была крестьянская соломенная шляпа, которую он выдавал за мексиканское сомбреро, головной убор революционера; из-под широких полей ее торчал длинный и острый, как у Пиноккио, сделанный из картона нос. В руках он держал кулек, полный миндального печенья, карамелек и сушеных каштанов.

— Праздничный рог изобилия, — произнес он торжественно, протягивая ей кулек, — с дарами для нежнейшей из жен.

— Разбудишь ребенка, — укорила его Мария.

— Ну и что же, — засмеялся он, — тем лучше, отпразднуем втроем.

С ним вместе в комнату ворвалась струя холодного воздуха с запахом свежего снега, который шел весь день с утра. Ребенок проснулся и заплакал, напуганный гримасами и выходками отца, пытавшегося его успокоить.

— Разбудил все-таки, — с досадой сказала Мария, беря малыша из корзинки и давая ему грудь, чтобы он успокоился.

Немезио снял шляпу и пальто, отцепил накладной нос. Под глазом у него был синяк, губа вспухла.

— Опять дрался, — воскликнула Мария, невольно прикрывая лицо рукой, чтобы не видеть этого безобразия.

— В некотором смысле вот… — забормотал он, оттягивая время, чтобы придумать оправдание, которое никак не приходило ему на ум. — Видишь ли… Вот послушай.

Но Мария ничего больше слушать не хотела.

— Я ухожу от тебя, — сказала она твердо и определенно. — Я не желаю этого больше терпеть. Я хочу, чтобы у нашего ребенка было будущее.

— Прошу тебя, дорогая, не преувеличивай, — попытался разрядить обстановку Немезио. — Ну подумаешь, синяк. Что здесь такого?

— Я ухожу, — повторила она.

— Поговорим завтра, — предложил муж, чувствуя свою уязвимость в этот момент.

— Нет, — сказала она решительно, — больше мы не будем откладывать этот разговор.

Ребенок смотрел своими детски-невинными глазками, словно зачарованный движением ее губ, которые произносили ясные и четкие слова. На руках у матери он ничего не боялся.

— А тебе не кажется, что у Джулио лицо немного припухло? — сказал Немезио, окинув сына тревожным взглядом.

— Не выдумывай. На этот раз ты меня не проведешь, — ответила Мария, которая знала уже все уловки мужа, прирожденного комедианта, способного разыграть любую сцену, лишь бы избежать неприятного разговора.

— Я ничего не выдумываю, — сказал он абсолютно серьезно, — ты только взгляни на него. У него же явно распухло лицо.

Мария внимательно посмотрела на малыша.

— И правда, кажется, вспухло, — вынуждена была признать она.

— Что же нам делать? — встревоженно спросил Немезио.

— Не знаю, — растерянно сказала она.

— Нужен врач, — заметил Немезио, с горечью глядя на гостинцы, уже забытые на столе, на которые он потратил все гроши, что нашлись у него в кармане.

— Но у тебя же, — воскликнула Мария, уловив этот взгляд, — у тебя ведь нет ни чентезимо.

— Это неважно, — отмахнулся он так, словно для него это все пустяки.

— Если бы ты не потратил все, мы бы не оказались в такой ситуации, — сказала Мария, кусая губы. От страха за ребенка она готова была разреветься.

С улицы доносились веселые голоса и звуки дудок. Там люди веселились на празднике.

— Я тебе сказал, это не важно, — Немезио посмотрел на ящик с углем — он был почти пуст. — Моя мать приходила? — спросил он, заметив на печке эмалированную кастрюлю.

— Приходила, но дело не в этом, — ответила Мария, с нарастающим беспокойством глядя на сына. Ей казалось, что хорошенькое личико Джулио опухает у нее на глазах.

— Пойду искать врача. — Немезио вышел, даже не надевая пальто, и бросился вниз по лестнице как сумасшедший.

Мария знала, где он возьмет деньги, чтобы заплатить доктору: у Перфедии, у своего друга-пекаря, но именно эти постоянные займы у него, походившие на нищенство, были ей отвратительны.

Через полчаса вернулся Немезио с врачом, с ними были и Перфедия с Бьянкой.

— Ничего страшного с этим молодым человеком, — сказал врач, внимательно осмотрев ребенка. Это был мужчина лет пятидесяти, со спокойным взглядом много повидавшего человека.

— Что с ним? — спросила Мария, немного успокоившись уже самим присутствием доктора.

— Свинка, — улыбаясь, ответил тот. — Банальнейшая свинка.

— Что я должна делать?

— Ничего. Держать его в тепле, хорошо укрыть, натирать понемногу этой мазью, которую я выпишу, и ждать, пока болезнь сама пройдет.

Он вымыл руки в тазике и вытер их чистым полотенцем, которое Мария достала из ящика специально для него. Он был так любезен, что задержался, чтобы выпить стаканчик и поговорить о празднике, о снеге, о погоде, но когда Немезио попытался перевести разговор на политику, доктор попрощался и вышел.

Мария посмотрела на Перфедию.

— Я уже расплатился, — кивнул пекарь успокоительно.

— Мы вам отдадим, — сказала Мария, покраснев.

— Ну о чем ты думаешь, — ласково прервала ее Бьянка.

— Сегодня ты мне, завтра я тебе, — сказал Немезио, обращая все в шутку. Теперь, когда опасность миновала, он снова повеселел.

— Всегда сегодня, — съязвила Мария, — и всегда тебе.

Когда друзья вышли, она уложила ребенка в ивовую корзину и вернулась к прерванному разговору.

— Как только Джулио поправится, — сказала она, — я ухожу.

— Давай поговорим, когда он поправится, — поморщился Немезио. Он взял два куска угля, открыл кочергой железную дверцу печки и бросил их в ее раскаленное нутро. Мария подождала, пока муж закончит эту несложную операцию и, встав напротив него и глядя ему прямо в глаза, сказала:

— Я не собираюсь дискутировать по этому поводу с тобой. Я только сообщаю тебе, что я намерена сделать.

— А ребенок? — спросил он гневным тоном.

— Ребенок уедет со мной.

По улице с грохотом проехала повозка уборщика снега.

— А как ты думаешь прокормить его?

— Я буду работать.

Она раздельно сказала эти три слова, и Немезио прекрасно понял их смысл.

— Ты хочешь сказать, что я не в состоянии прокормить своего ребенка?

Мария усмехнулась.

— Разве ты не понимаешь, что сам ты большой ребенок? — Она говорила без обиды, без возмущения, как о чем-то, что невозможно исправить, что нужно принимать как есть.

— Поговорим завтра, хорошо? — Сила и решительность, которые так ярко проявлялись у него вовне, у Марии были внутри. И сейчас, когда он пытался не очень уверенно ей возражать, он видел, что в ее блестящих светло-карих глазах таилась бесповоротная решимость, та самая, которую он ощутил, когда, еще девушкой, она уехала с ним, несмотря на проклятия матери.

— Больше нам говорить не о чем, — заключила Мария, дотронувшись до его лица с синяками и ссадинами. — Одного сумасшедшего циркача в семье достаточно, тебе не кажется?

Было маловероятно, чтобы она передумала: последняя капля переполнила чашу.

— А пока ты будешь пропадать на работе, — спросил он, — с кем останется Джулио? — Они сидели по разные стороны стола, в центре которого горела керосиновая лампа.

— С моей матерью, — ответила Мария. — Она не хочет видеть тебя, но ребенка примет, как собственного сына.

— А если я по-настоящему устроюсь? — спросил он вызывающе.

— Сначала сделай это, а там видно будет. — Она смотрела на него грустным и трезвым взглядом матери, имеющей умного и способного сына, который, однако же, плохо учится и потому никак не может закончить школу.

— Но если я найду постоянное место? — настаивал он.

— Я по-прежнему твоя жена, — сказала она. — Ведь ты прекрасно знаешь, что я люблю тебя.

— И все будет, как прежде? — он улыбался, но ему хотелось плакать.

— Знаешь, Немезио, что-то сломалось у нас, — искренне сказала она, — и притворяться, что все так же, как раньше, было бы нечестно. Это не значит, однако, что нельзя восстановить прежнее равновесие. Но тут пусть решает судьба. — Она в последнее время много читала и стала лучше выражать свои мысли. Этим она была обязана Немезио.

— Договоримся, что пока ты возвращаешься в Милан к своей матери, а как только я найду постоянную работу, я приеду за тобой.

— Как только ты найдешь постоянную работу, — уточнила она, — мы вот так же сядем за стол и снова поговорим об этом.

Мария ожидала, что будет труднее убедить его, и у нее возникло подозрение, а не скрывается ли за этой разумной уступчивостью неосознанное желание освободиться от семьи. Они спали в одной постели, но уже много дней не занимались любовью, потому что Марии, удрученной заботами, было не до этого, да и Немезио возвращался по вечерам слишком поздно. К тому же она боялась нового зачатия, помня историю его матери, рожавшей год за годом подряд двадцать лет.

На другой день, гораздо больше, чем у ребенка, вспухло лицо у самого Немезио, и явно не от полученных в драке ударов.

— Но… что это с тобой? — поразилась Мария.

Немезио схватился руками за голову и пошел к зеркалу.

— Я похож на Бенито Муссолини, — сказал он, выпятив грудь и жестикулируя точно так же, как этот диктатор во время своих речей в палаццо Венеция. — Смотри, какая мощная нижняя челюсть.

Это было так похоже и так смешно, что беспокойство на лице Марии сменилось улыбкой.

— Ты и в самом деле точно, как он, — согласилась она, разражаясь веселым смехом.

— Только Господь Бог может сломить неукротимую волю фашистов! — продекламировал Немезио, позируя перед зеркалом. — А люди и обстоятельства — никогда!

— У тебя тоже свинка, — сказала Мария, которая перед лицом такой смешной, но малоопасной болезни могла позволить себе пошутить. — Урсус, самый сильный человек в мире, сраженный коварной и страшной свинкой.

Ухаживая за мужем и сыном, она снова сделалась ласковой и заботливой, как всегда. Воспрянувший духом Немезио уже подумал было, что решение вернуться в Милан забыто ею. Но, как только врач объявил о том, что болезнь отступила, Мария без лишних слов собрала чемодан.

— Завтра я уезжаю, — заявила она.

И уехала на другой день с ребенком.

— Когда я найду место, — спросил он, провожая ее на вокзале, — ты вернешься ко мне?

— Когда ты найдешь место, мы поговорим об этом, — решительно отрезала она.

— Ты не женщина, — покачал головой Немезио. — Ты командир жандармов Ломбардо-Венето.