1
Когда Мария Мартелли встретила Немезио, ей было восемнадцать лет, и она сразу безумно влюбилась в него. Она была красивая брюнетка, и массу своих черных, как вороново крыло, волос, блестящих и вьющихся, носила, распустив по плечам. Красота Марии была типично ломбардской: большие светло-карие глаза с миндалевидным разрезом, высокие скулы, прямой властный нос, но при этом мягко очерченные губы и кожа цвета меда с молоком. Мария сознавала, что она привлекательна, и гордилась этим.
Ломбардия всегда была проходным двором для Европы — в течение веков римляне и галлы смешивались здесь со множеством варварских племен. Из этого смешения произошел народ Ломбардии, а Мария, и в плохом, и в хорошем, была плоть от плоти его. Она была ломбардка во всем: в гордой поступи, в строптивости и неуступчивости характера, в решительности слов и поступков, но и в стыдливости чувств. Ее любимое число было два, мир для нее был всегда разделен надвое: добро и зло, красота и уродство, богатство и бедность, свои и чужие, Север и Юг. Когда она узнала, что Немезио Милькович, славянин по происхождению, родился в Эмилии, она сказала: «Я люблю тебя, хоть ты и чужак. По ту сторону По все чужаки».
Мария родилась в 1920 году, когда на бастионах Порта Венеция в Милане открылась первая оптовая ярмарка, и это случайное совпадение казалось ей знаком судьбы. Отца она никогда не знала: он был сбит автомобилем, когда, стоя на тротуаре перед домом, читал газету. Машину занесло на повороте, и она налетела на него, отбросив к стене, как кеглю. Вера Каяти, его жена и будущая мать Марии, пыталась вместе с соседями спасти его, но было уже поздно. Он перешел от жизни к смерти внезапно, даже не заметив как. Вере только и осталось, что закрыть ему глаза, в которых застыло удивление по поводу этого случая, которого он, при всей своей сметливости, никак не мог предвидеть.
Водитель автомобиля, элегантный синьор, был страшно расстроен случившимся, он сообщил вдове свою фамилию и адрес, обещал ей выплатить большую компенсацию, но больше Вера его никогда не видела. Его адвокаты замяли это дело; наезд был сочтен непреднамеренным, и он отделался лишь судебными издержками, не выплатив вдове ни гроша.
У матери Марии был особый талант гладить дамское белье, и это умение спасло ее от нищеты, а девочку от сиротского приюта. Соседки в доме на корсо Верчелли первое время помогали ей, присматривая за малышкой, а потом, когда пошла слава о ее мастерстве, Вера не нуждалась больше и в этом. Многие знатные дамы и даже две балерины из театра Ла Скала отдавали ей гладить свои костюмы и белье.
А Вере эта работа так нравилась, что она даже не чувствовала усталости: похвалы клиентов ей льстили, а хорошая плата побуждала к особой старательности. Возможно, поэтому она больше не вышла замуж и откладывала каждый грош: она хотела, чтобы ее дочь имела лучшую жизнь, чем была у нее самой, чтобы она не знала нужды, если что-нибудь случится вдруг с матерью.
Дочь она воспитывала в строгости, но поскольку о работе в гладильной та и слышать не хотела, мать устроила ее ученицей в шикарный шляпный магазин на виа Торино. Стройной, не по годам высокой, Марии нравилось шагать по улицам, разнося картонные коробки заказчицам. А ее чудесные волосы цвета воронова крыла неизменно восхищали прохожих. Ей это больше нравилось, чем торчать весь день в мастерской, подметая обрезки фетра и тесьмы, которые все время кучами скапливались на полу. На улице она развлекалась, разглядывая дома, витрины, прохожих; в мастерской же было все одно — собирать бусинки, если швея случайно опрокинет коробку с ними.
Когда в 1938 году Мария познакомилась с Немезио Мильковичем, она готовилась стать настоящей модисткой: для этого ей понадобилось бы еще два-три года. Это был хороший выбор: мода на шляпки распространялась по Европе, как пожар, и дамские журналы уделяли им много внимания. Она была вполне современной девушкой и больше всего любила читать чувствительные новеллы и романы с продолжением. Воинственное лицо фашистской Италии, в обрамлении ликторских пучков и свастики, не исключало в те годы сентиментальности, а в литературе и кино — сюжетов, уводящих далеко от действительности.
Каждый день, шагая от виа Торино до корсо Верчелли, Мария чувствовала на себе восхищенные взгляды молодых людей, которые оборачивались ей вслед: ее красота не оставалась незамеченной. Сама же она не заигрывала ни с кем, отчасти потому, что была робка и сдержанна, но, главное, потому что боялась матери, которая наставила бы ей синяков, если бы узнала, что она хоть словом перебросилась с незнакомым мужчиной. Вера шла на всякие жертвы, и ей удалось скопить приличную сумму, чтобы обеспечить дочери достойную партию. Но вне всякого сомнения было то, что мужа для дочери выберет она сама; парень должен быть молодым, из хорошей семьи, серьезным, положительным, работящим.
Однажды летним вечером за корсо Верчелли, на площади, запертой с одной стороны кварталами старых домов, а с другой каналом Навильо, появилась труппа акробатов, которые представляли публике разнообразные аттракционы. Тут были знаменитая акробатка Надина Надетте, известная своими шумными успехами в Париже, великий факир турок Мустафа Али, который изрыгал огонь из горящего зева и глотал лезвия, очаровательная волшебница Фатима, королева Востока, со своими дрессированными питонами, негр Кочис, ужас черных народов, который пожирал курицу с перьями и со всеми ее потрохами, и, наконец, Немезио Милькович, или Урсус, выросший в горах Сербии и готовый помериться в поединке с любым, кто выйдет против него на ковер.
В тот вечер мать Марии, победив свою обычную бережливость, решила, что они с дочерью могут позволить себе потратить по пятьдесят чентезимо на то, чтобы полюбоваться зрелищем, о котором кричали все афиши в округе. Заняв места на расшатанной скамейке в первом ряду, обе, как завороженные, следили за каждым номером с изумлением и наивностью людей из народа, которым достаточно подобия экзотики, чтобы прийти в неподдельный восторг.
И вот наконец на арене появился сам Урсус, человек, выросший среди диких гор Сербии. Мария, которая ожидала, что он будет похож то ли на Кинг-Конга, то ли на снежного человека, была удивлена, увидя перед собой молодого человека, красивого и стройного, больше похожего на гимнаста, чем на тяжеловеса. Это был блондин с зелеными смеющимися глазами, широкими крутыми плечами, стройными бедрами, длинными ногами и с узкой талией, стянутой блестящим поясом.
Мария взглянула на него и замерла. Он был прекрасен, как ангел.
— Прошу уважаемую публику простить меня, — начал он чистым и звучным голосом, — за мой иностранный акцент. Это оттого, что я вырос в Сербии. — Он нажимал на букву «с», укорачивал «о» и ужасно спотыкался на «дзете», но акцент его выдавал скорее романскую речь, нежели славянское происхождение. Мария же видела только берега По и Изонцо: ее мир вмещался между Порта Венеция, Порта Тичинезе, Порта Лодовика и Порта Вольта. И поэтому ей было все равно, какой акцент у юноши — славянский или сербохорватский, главное, что он был не миланский.
— Благодаря моему дару и упорному труду, — продолжал атлет, прекрасный, как ангел, — странствуя по городам и странам, мне удалось изучить способы психодинамического воздействия на организм, с тем чтобы освободить свое тело от законов гравитации. Любезные синьоры, прекрасные синьоры, очаровательная синьорина, — сказал он, обращаясь прямо к Марии, которая вспыхнула, как огонь, — в результате этих многолетних тренировок я, Немезио Милькович, или Урсус, в состоянии высвободить магнетизм, заложенный в нас Природой, и отразить нападение любого самого сильного человека на свете.
Эти слова, половину которых Мария не поняла, легкие, как летний ночной воздух, что разносит по городу нежный запах липы, ласкали ее слух сильнее любого захватывающего диалога из романа.
— Ну, хватит тараторить, ты, трещотка! — Огромный мужчина, почти что великан, поднялся где-то в заднем ряду и, прокладывая себе дорогу среди тесно сидящих зрителей, двинулся к арене, на которой разворачивалось зрелище. — Сейчас ты у меня высвободишь свой магнетизм при помощи вот этого инструмента, — показал он свой могучий кулак, тяжелый, как наковальня.
Урсус поклонился, иронично-легко, как Арлекин или Пульчинелла, и пригласил его жестом.
— У меня есть основания полагать, — насмешливо возразил он, — что синьор хочет помериться своим центнером чистой свинины против мегалитических фантасмагорий мускульных метаморфоз.
Противник посинел от гнева.
— Эй ты, полуженщина! — воскликнул он, приближаясь к цирковому кругу и снимая пиджак, — куда бы ты хотел упасть?
— В поле зрения, в наваждение, — парировал тот, устремив свои зеленые глаза на Марию, которая буквально приросла к месту от изумления, — и в сокровеннейшие чувства самой приятной и обаятельной девушки в мире.
— Сейчас я тебе покажу чувства, — взревел великан и, широко размахнувшись, он скорее отбросил, чем ударил юношу, заставив его перекувыркнуться в воздухе.
Но не успев еще приземлиться, Немезио Милькович, или Урсус, вскочил, как пружинная игрушка, на ноги и отвесил публике еще один поклон.
— Меня ударили предательски, — улыбаясь с извиняющимся видом, объяснил он. — Еще рано открывать счет.
— Погоди, сейчас я тебя успокою, шут! — Великан с торжествующим видом огляделся вокруг, неумолимо надвигаясь на юношу.
— Мои уста, синьоры, не знают лжи, — продекламировал Немезио напыщенно. — Эта прекрасная девушка в первом ряду тому свидетель, — продолжал он, привлекая к Марии всеобщее внимание, — мой языческий взгляд, похищенный ее божественной красотой, не заметил лапу этого неотесанного грубияна.
— Хорошо! Молодец! — завопил кто-то, в то время как весь народ волновался, ожидая конца этой драматичной сцены.
— Покажи ему, если ты не полуженщина, — надрывался один из зрителей, подливая масла в огонь.
— Бей его! — сложив руки рупором, кричал третий.
Смущенная случившимся, Мария покраснела, как угли, и готова была провалиться сквозь землю, лишь бы избежать взглядов публики, которая веселилась и продолжала аплодировать, чтобы побудить противников к схватке. А мать буквально сорвала ее с места, схватив за руку, и бросилась к выходу, чтобы увлечь как можно дальше от этой пыльной арены, где наглый циркач, бесстыдный мошенник смеялся над дочерью, выставляя ее на всеобщее обозрение.
— О мое нежное, волшебное видение, которое исчезает в пустоте ломбардской ночи, — несся ей вслед печальный голос Немезио Мильковича, — позволь мне закончить спор с этой грубой скотиной, и тут же я буду у твоих ног в роскошном саду, где цветут красота и поэзия.
— Карабинеров тут не хватает, — ругалась Вера, — а не поэзии. Позор! В мое время ни один мужчина не осмелился бы на такое.
Они быстро, почти бегом прошли дорогу, которая отделяла их от дома, а когда добрались, мать сказала Марии:
— С сегодняшнего дня по вечерам будешь сидеть дома. Две одинокие женщины, без мужчины, который их защищает, быстро наживут себе дурную репутацию.
Решив, что на этом инцидент исчерпан, она пошла спать и крепко спала всю ночь.
Мария же не сомкнула глаз. Она слушала, как медленно течет время, отбиваемое на далекой колокольне, как затихает улица, оживляемая лишь звоном трамвая, и всю ночь не могла уснуть. В груди ее в тот момент, когда циркач смотрел на нее, словно зажглось какое-то пламя. Она чувствовала, как какое-то жгучее, сладкое чувство, доселе неведомое ей, неодолимое, как водоворот, увлекало ее в неизвестное. Ей не удавалось найти связь между юношей, красивым, как ангел, и тревожными симптомами непонятной болезни, которая вызывала у нее бессонницу и дрожь, но связь эта существовала.
Выйдя на следующее утро из дома, Мария не чувствовала тяжести бессонной ночи; ей хотелось петь, танцевать, обнимать людей на улице и здороваться со всеми грациозным и ироничным поклоном, как это делал на ее глазах Немезио Милькович, этот выросший среди гор Сербии удивительный и загадочный Урсус.
— Так вот он, этот сад, где цветут красота и поэзия! — Словно дух, возникший из ничего, Немезио вдруг встал у нее на дороге и, сняв шляпу, приветствовал ее ослепительной улыбкой. Большие зеленые глаза парня блестели от восхищения и нежности к ней.
— Но вы, — начала Мария, — вы… — И не нашла других слов, чтобы выразить свое удивление.
— Я здесь с первых лучей зари, — объяснил он, — но если б я не боялся быть назойливым, то мог бы бодрствовать перед вашей дверью всю ночь. — Он был очень элегантен в светло-сером спортивного покроя костюме и мягких туфлях без каблуков.
Мария тоже улыбнулась и вдруг почувствовала себя так легко и свободно, словно это была самая естественная вещь на свете: встретить этого человека на улице и прогуляться немного с ним.
— Мне не разрешают разговаривать с незнакомцами на улице, — тем не менее сказала она.
— А разве мы незнакомы? — весело удивился Немезио. — Я даже вашу мамочку знаю. Правда, она, похоже, не жалует меня.
Мария засмеялась, вспомнив вчерашнее. Ей было весело, и все это казалось очень забавным теперь. Она едва удержалась, чтобы не покружиться, как девочка, которой хочется показать свое новое платье, развевающееся колоколом, и длинные волосы на ветру. Это было легкое ситцевое платье, очень простое, в широкую синюю и белую полоску, но она в нем нравилась Немезио, и потому платье ужасно нравилось ей самой.
Они шли, не чувствуя времени, ничего не замечая вокруг; им казалось, мостовая движется, как река, а они неподвижны, шагая рядом, обмениваясь взглядами, брошенными украдкой, и время от времени касаясь друг друга плечом.
— А кстати, — спросила Мария, обнаружив в себе неожиданную смелость, — как вы узнали, что я живу на корсо Верчелли и хожу на работу по этой улице?
— Это секрет, — прошептал он, приложив палец к губам.
— А куда мы идем? — удивилась Мария, заметив, что уже несколько минут идет совсем не по той улице, которая вела в шляпный магазин.
— Ко мне домой. — Он был ласков и нежен, он внушал ей доверие, и она ничуть не боялась его.
— Вы шутите, — сказала она, — я ведь понимаю, что вы шутите. А как кончилось дело вчера с тем великаном?
— Думаю, что после вчерашнего он еще не пришел в себя, — ответил Немезио легкомысленным тоном, не собираясь хвастаться своей победой.
— Он был втрое больше вас, — удивленно заметила девушка.
— Великий Голиаф тоже был втрое больше маленького Давида, — объяснил он, доверительно беря ее под руку.
У него всегда был ответ наготове, и это ужасно нравилось ей — иначе как она могла объяснить себе, отчего это она невольно следует за ним, хотя ей нужно совсем в другую сторону.
— Мне пора возвращаться, иначе я опоздаю на работу, — с некоторым сожалением извинилась она.
— Нет, Мария, ты не ошиблась дорогой. Погуляем еще немного. — Он назвал ее по имени, и в его устах это прозвучало, как ласка. — Мария, красивая, прелестная Мария — ты не могла носить другое имя! — Он ласкал ее голосом и взглядом, он нежно жал ее руку, а она делала вид, что не замечает, потому что уже не могла противиться ему.
— Но кто ты сам, акробат? — пробормотала девушка. От волнения ноги у нее дрожали, но она следовала против воли за ним.
— Я мужчина, который ждал тебя. А ты женщина, которую судьба предназначила мне.
Трамваи, автомобили, люди, витрины были только разноцветным и беспорядочным фоном, на котором, словно фотоснимки, отражались их лица, их профили, их стройные фигуры, неразрывно слитые вместе.
— Куда ты меня ведешь, Немезио? — Она спрашивала не для того, чтобы воспротивиться, даже не для того, чтобы знать: она спрашивала, чтобы просто спросить, чтобы слышать свой голос и его, отвечающий на ее вопросы. Она почти повисла на его руке и позволила реке счастья нести себя.
— Я женюсь на тебе, Мария, — сказал акробат.
— Когда? — спросила она, уже не удивляясь.
— Сейчас же. — Они поднимались по лестнице какого-то старого дома, а она и не заметила, как вошли в подъезд.
Они остановились на площадке второго этажа, и Немезио отпер ключом дверь. Потом он взял Марию на руки и, толкнув дверь ногой, вошел в бедную меблированную комнату, обстановку которой Мария не видела, потому что от сладкого ужаса буквально потеряла себя.
— Ты меня любишь? — замирающим шепотом спросила она.
— Да, — целуя ее, ответил он.
— Я верю тебе, — сказала она, уже лежа на постели. — Я верю тебе…
— Ты должна мне верить — я твой муж.
Он снял с нее платье и все остальное так естественно и спокойно, что она даже не успела испугаться.
— А хорошо ли то, что мы делаем? — спросила она, но было поздно, она уже была в его крепких объятиях.
— Ты моя, — сказал он.
И их обнаженные тела без стыда слились в одно целое, охваченные всепроникающим ослепительным наслаждением.
— Что это было? — спросила она, словно возвращаясь из иного мира. — Что это было, Немезио?..
— Любовь.
— Зачем же возвращаться? — сказала она. — Зачем возвращаться оттуда?..
— У нас много билетов туда и обратно — столько, сколько продлится молодость, — целуя, утешил он ее.
— Наша молодость, — повторила Мария. Она положила свою красивую голову ему на грудь, он гладил ее волосы и плечи.
Прошли часы, но они этого не замечали — время не существовало для них. Неожиданно Мария вскочила.
— О, Господи, наверное, уже полдень! — Солнце проникало сквозь опущенные жалюзи, обещая на улице настоящий зной.
Парень взял с ночного столика часы.
— Без пяти двенадцать, — сказал он.
— Я должна вернуться к матери, — сказала Мария, — а то она будет беспокоиться. Я скажу ей, что уезжаю с тобой.
Немезио обнял ее и поцеловал с благодарностью.
— Мама, я выхожу замуж за этого человека, — держа Немезио за руку, сказала Мария.
Вера оперлась о стул, чтобы не упасть. Они были в кухне, летнее солнце лилось через распахнутое окно, голоса играющих детей доносились со двора. Большая радужная муха билась между стеклом и кружевной занавеской в упорной, но тщетной попытке вырваться.
— Сядем и поговорим, — овладев собой, произнесла Вера и тяжело опустилась на стул.
Она часто воображала себе своего будущего зятя, положительного, работящего парня из хорошей семьи, уважающего обычаи и законы, а вместо этого ей приходится иметь дело с акробатом, наглым циркачом, бесстыдным развратником, который, не задумавшись ни на минуту, завтра на площади или в какой-нибудь деревне обольстит другую такую же дуру, как ее дочь.
— Ты не хочешь меня побить? — удивилась Мария. — Или надавать пощечин?
— Нет, здесь тумаки не помогут. — Вера по собственному опыту знала, что никакие наказания не переубедят человека, если он во власти страсти. Страсть. Она тоже ее испытала со своим Альфредо, и напрасно отец бил ее по ногам извозчичьим кнутом. — Нет, Мария, лучше рассудим.
— Ты говоришь серьезно? — с грустным видом спросила девушка. Она была готова к нападению, но растерялась, видя мать такой.
— Если вы позволите, — вмешался Немезио, — я попробую объяснить.
— Это разговор между мною и дочерью, — пресекла его Вера.
— Мама, я понимаю, что ты испытываешь, — мягко сказала Мария, — но увидишь, со временем все образуется. Я знаю, что ты думаешь насчет меня. Какой муж, какая жизнь. Но если ты узнаешь его получше, ты поймешь, что Нем… — она проглотила его экзотическое имя, чтобы не расстраивать мать еще больше, — ты поймешь, что он вовсе не такой, как ты думаешь.
— Я ничего не думаю, Мария, — возразила мать, проведя рукой по волосам и открывая лицо, еще молодое, но сейчас искаженное мукой. — Я знаю, что ты делаешь самую большую ошибку в твоей жизни.
— Я люблю его, — сказала девушка, пытаясь выразить кратко то, что она переживала сейчас.
— Ну что ты говоришь? — укорила ее мать вполголоса, чтобы не слышали соседи, и постучала пальцем по лбу недвусмысленным жестом. — Как это ты говоришь «я люблю его», если вчера вечером, в это время, ты даже не знала о его существовании? Так это или не так? — Глаза Веры блестели, на щеках выступили розовые пятна, словно у нее была лихорадка.
— Но я люблю его, мама.
Это правда, что двадцать четыре часа тому назад она даже не знала этого человека, но правда и то, что она любит его, словно знает Немезио всю свою жизнь и готова следовать за ним на край света. Но выразить все это девушка не могла. Она только могла повторять:
— Я люблю его, мама.
— Хорошо, — сказала Вера, пересиливая себя. — Но ты можешь подождать немного, а? Разве так делается: я выхожу замуж за этого человека? Нужно время, чтобы сыграть свадьбу, подготовиться как положено. Даже святейший престол не может освободить тебя от некоторых правил. Прежде всего вам следует обручиться, разве нет? — сказала она, надеясь, что сумеет выиграть время.
— Практически мы женаты, — призналась девушка.
— Что это значит? — спросила Вера. — Вы что, уже побывали у священника?
— Но между нами случилось то, что бывает между мужем и женой, — спокойно сказала Мария.
— Ты хочешь сказать… — оборвала мать, показывая поочередно на нее и Немезио, — что ты и он… — Она замолкла, горестно качая головой, и слезы показались у нее на глазах. — Но ты не шлюха, — прошептала она. — Я воспитывала тебя, как порядочную девушку, я отдала тебе все. Я учила тебя уважать себя.
— Синьора, — попытался вклиниться Немезио. — Я обещаю, что женюсь на ней. Мы же и хотим это сделать как можно быстрее.
Однако его слова, его живость, его обаятельная улыбка произвели на женщину обратное впечатление.
— Ты вор! — набросилась она на него. — Ты наглый вор и обманщик! Ты украл у меня все лучшие годы моей жизни, все мои надежды, все мои мечты о счастье дочери.
— Я сделаю все, чтобы она была счастлива, — заявил Немезио твердо, но Веру ничто не могло уже остановить.
— Меня утешает только то, — злобно выкрикнула она, — что рано или поздно дочь поймет, что совершила ошибку, и тогда самые прекрасные годы жизни будут вырваны и у тебя! И ты почувствуешь себя обкраденным, как эта бедная женщина, которая сейчас перед тобой. А ты, — обернулась она к дочери, — а ты бери свои тряпки и уходи! Уходи немедленно со своим бродягой!
Она была вне себя от гнева и обиды, и спорить с ней в таком состоянии было уже бесполезно.
— Мама, — сказала Мария, пытаясь обнять ее.
— Ты меня обнимешь, когда вернешься в свой дом. Но без этого циркача! Для тебя дверь всегда открыта, а его чтоб глаза мои больше не видели!
Ночью они пересекли по железному мосту большую реку, сидя на жестких скамейках в вагоне третьего класса.
Немезио посмотрел в темное окно.
— Это река По, — сказал он негромко. Стук колес вызывал в его памяти другие путешествия, другие ночи, проведенные в поездах.
Мария подняла голову. Ей хотелось спать, она очень устала, но возбуждение от всего случившегося не покидало ее.
— Ничего не вижу, — сказала она.
Немезио помог ей встать и устроиться на его месте.
— Вот так, — объяснил он. — Приблизься к стеклу.
В вагоне было много народу; кто дремал, повесив голову, кто сидел, уставясь в одну точку, кто разговаривал с соседями. Напротив них сидела какая-то старуха, которая спала, укутавшись в черную шаль.
Девушка приложила руки к глазам, как бинокль, и, привыкнув к темноте, поняла, что в ночи есть свой смутный, чарующий свет.
— Так это и есть По? — недоверчиво спросила она.
Немезио положил ей руку на плечо.
— А ты чего ожидала? — сказал он с улыбкой. — Река может быть только рекой.
И в самом деле, чего же она ожидала? Постов с колючей проволокой? Пограничных столбов? Мария точно не знала, но ожидала чего-то особенного: что пейзаж изменится, например, что зазвонят колокола, что кто-нибудь предупредит пассажиров, что они уже в другой области. Но темная ночь здесь походила на такие же ночи в Ломбардии, и только река была чуть побольше, да и то не настолько уж больше, чем Адда или Тичино, с детства знакомые ей.
— По ту сторону По все чужаки, — тихо произнесла она.
Немезио ей не возражал.
— Скоро мы будем в Пьяченце, — сообщил он, — и ты сама все увидишь. Потом будут Фиденца, Парма, Реджо, Рубьера и, наконец, Модена.
Девушка не отрывалась от окна. Она слышала «Парма, Реджо, Модена», но звучало это для нее, как Касабланка, Алжир или Марракеш, настолько далеко это было от дома.
— Модена — это твой город? — спросила она, а поезд между тем гремел по железному мосту, проложенному над рекой, увлекая за собой ее душу, ее тело, отрывая от родной земли ее корни, чтобы увезти бог знает куда. Она увидела другой берег реки, заросли тростников, блестящие тополиные рощи; мелькали темные деревья, луга и виноградники, пшеничные поля и время от времени огонек на дороге или в доме — чужая земля.
— Да, Модена — это мой город, — ответил Немезио, — и я уверен, что тебе там будет хорошо. — Он старался утешить ее, но и сам был неспокоен. Его захватил дух авантюры, дух приключения, он послушался зова страсти, но они еще не вступили в будущее, а оно уже несло им первые трудности и сомнения.
Поезд затормозил, пыхтя и свистя, на вокзале в Пьяченце.
— О, мамма миа, мы в Эмилии, — сказала Мария так же, как если бы оказалась в Африке. Она тихо плакала в полутьме, и слезы из ее больших светло-карих глаз стекали по щекам, как когда-то в детстве, когда она потеряла дорогу домой.
Немезио обнял ее за плечи и привлек к себе. Он достал платок и вытер ее слезы.
— Я привык к поездам и уже не чувствую перемен, — сказал он. — Но я понимаю, что с тобой происходит. Думаю, это нормально, и понятно твое желание вернуться назад.
Это было в первый раз, когда у нее не спрашивали, почему она плачет. Даже в детстве кто-нибудь обязательно приставал к ней с этим вопросом, на который у нее не находилось ответа. Немезио не знал еще, что у женщины всегда найдется причина, чтобы поплакать, но он чувствовал ее тревогу, и Мария испытывала к нему благодарность за это.
— Милан не на краю света, — утешал он, — ты всегда можешь наведаться домой. Три часа — и ты из моего города приезжаешь в свой.
Это была хорошая мысль, и она успокоила Марию.
— Ты всегда будешь рядом со мной? — спросила девушка, как бы ища у него защиты.
— Поэтому я и увожу тебя с собой. — Он взглянул на старуху и, убедившись, что она спит и никто за ними не наблюдает, поцеловал Марию в губы долгим и жгучим поцелуем.
— Ты что, с ума сошел? — удивилась Мария, видя, что рука его тянется ей под платье.
Щеки девушки тоже вспыхнули, она и сама удивилась резкому переходу от слез к желанию, от онемелости души к неодолимому зову чувств.
— Постараемся уснуть, — тем не менее сказала Мария. Если она не положит этому конец, он способен, пожалуй, заняться любовью в вагоне третьего класса прямо на глазах у старухи.
Немезио взял себя в руки и отодвинулся от нее.
— Ты права, Мария, — сказал он, — постараемся уснуть. То есть, — добавил он, — ты поспи. А я посижу и покараулю, чтобы нам не проехать Модену.
— Хорошо, — согласилась девушка, уже сраженная усталостью, волнением и сном.
Немезио нежно обнял ее, положил ее голову к себе на плечо, и в объятиях любимого она задремала.
