Смуглая девица с коротко остриженными черными волосами и жесткой челкой взглянула на него равнодушно.

— Иди сюда, солдатик, — позвала она, едва сдерживая зевок и выскальзывая тем временем из пестрого шелкового халата, который упал у ее ног.

С нарастающим вожделением Чезаре смотрел на ее круглые ляжки, тяжелую грудь, на это почти забытое женское тело.

— Мне тоже раздеваться? — спросил он в замешательстве.

— Снимай штаны, снимай портянки — и хватит, — ответила она со скучающим видом. — Мы сделаем все по-быстрому.

Снаружи борделя стояла очередь, сюда доносился гомон и смех солдат.

— Иди, хорошенький солдатик, — повторила она устало. — Давай, не робей. — У нее было пухлое бледное лицо, кроткие глаза без всякого выражения, чувственный рот и детский носик.

Не испытывая к ней никакого чувства, но уже не в силах справиться с возбуждением, которое охватило его существо, Чезаре взгромоздился на женщину и, избегая ее покорных глаз, которые скучающе смотрели в сторону, быстро сделал свое дело.

Не было радости в этом коротком, лишенном ласк и нежности совокуплении в военном борделе, и, покидая его, Чезаре лишь с омерзением сплюнул. Это был первый такой опыт в его жизни, и он решил никогда его больше не повторять.

Он ждал у машины капитана Казати перед офицерским борделем, который отличался лишь ценой и меблировкой, но ритуал, чуть прикрашенный, был практически тот же и там.

— Ну как, поразвлекался? — подходя к машине, мрачно спросил офицер.

— Не слишком, синьор капитан. — Он чувствовал неловкость от всего происшедшего и вдобавок боялся подхватить дурную болезнь.

— «Нет убежища для грешника, — процитировал скорее для себя самого офицер, — ибо совесть находит его везде».

— Наверное, я никогда больше не пойду в бордель, синьор капитан, — сказал Чезаре.

— Я тоже каждый раз это себе говорю, — покачал головой офицер.

Чезаре открыл ему дверцу, захлопнул ее снаружи и, заняв за рулем свое место, завел мотор.

За год военной жизни Чезаре выучился многим вещам: он водил машину и мотоцикл, научился грамотно писать и гладко излагать свои мысли, умел повиноваться, но при случае умел и командовать. Но главное, что он приобрел — это знание того круга, к которому принадлежали офицеры, господа, усвоение их манер и привычек. Он уже знал, как ведет себя и как одевается настоящий синьор, а не просто богач, над чем господа смеются и что они предпочитают, умел отличить хорошую книжку от банальной, по-настоящему изящную вещь от всего лишь броской. Все это копилось, откладывалось в его цепкой памяти, все это должно было ему пригодиться потом.

— Прекрасная ночь, — откинувшись к спинке сиденья, заметил офицер.

— Да, синьор капитан. Ночь изумительная. — Был октябрь, и холодный воздух был насыщен ароматом полей. Звезды равнодушно глядели с неба на людские безумства и преступления. Где-то вдали были слышны пушечные выстрелы, горизонт прорезали всполохи огня. Чезаре делал все возможное, чтобы избежать многочисленных рытвин и ухабов, которые попадались на дороге.

— Есть известия из дому? — спросил Казати, взглянув на него.

— Плохие, синьор капитан. — Накануне Джузеппина прислала ему очень печальное письмо.

— Денежные проблемы? — Здесь Казати готов был помочь. Он питал настоящее уважение к этому парню с острым умом и прирожденным тактом, позволявшим тому, не будучи дерзким, держать себя с офицером на равной ноге.

— Нет, синьор капитан, испанка. — Это была страшная эпидемия гриппа, охватившая всю страну. Медицина тут была практически бессильна — выживали лишь самые крепкие, умирало много стариков и детей.

— Тогда я ничего не могу сделать для тебя.

— Да, синьор капитан.

— По моим сведениям, в Милане от нее умирает больше сотни человек в день. Это еще одна война.

— Но нет оружия, чтобы защититься. Джузеппина писала ему, что в каждом доме, в каждом подъезде был траур, что мэр города издал приказ, запрещающий похоронные процессии, чтобы еще больше не распространять эпидемию и не сеять панику среди населения.

— И твоей семьи это коснулось?

Навстречу промчался грузовик, который едва не задел их.

— Да, синьор капитан, — коротко ответил Чезаре, не отрывая глаз от дороги.

— Тяжело?

— Да, синьор. Двое младших умерли, — сказал Чезаре сдержанно. — А тот, которому десять лет, — в тяжелом состоянии.

Капитан Казати знал, что Чезаре любил своих братьев, и понимал, что эта сдержанность идет не от его равнодушия.

— И ты ничего не сказал? — упрекнул он.

— А что изменилось бы, если я рассказал бы вам?

Казати нечего было ответить. Опять этот парень ставил его в тупик. Что он за человек, этот молодой денщик: сумасшедший или философ?

— Странный ты тип, — сказал он, покачав головой. — Может, выправить тебе отпуск домой? — Ему хотелось что-нибудь сделать для Чезаре.

— Если бы это спасло моего брата, я бы пошел в Милан пешком.

— Да, конечно, — проворчал офицер. — Ну, вот мы и приехали.

Фары машины выхватили из темноты ограду и подъезд командного пункта. Часовой у входа взял на караул.

— Какие будут приказания на завтра, синьор капитан?

— Разбуди в семь.

Для Казати оставалась загадкой душа Чезаре. Перед лицом неотвратимого юноша сохранял невозмутимость и спокойную серьезность мудреца. Казати хотел понять его.