24
Уходили один за другим на войну безусые юноши и отцы семейств, оставляя матерей и жен в отчаянии. Войну воспринимали, как землетрясение или потоп, и так же мало ее понимали. Лишь немногие думали, что понимают причины и цели ее и, исходя из этого, одобряли войну или осуждали. Большинство же принимали свой жребий безропотно, видя в ней лишь наказание Божье.
Пришел и для Риччо момент отъезда.
— Так и не удалось тебе отвертеться, — пошутил на прощание Чезаре.
— Скажи лучше, что я не захотел откупиться, — возразил ему Риччо.
Они сидели в укромном углу остерии, полной дыма, возбужденного гама и винных паров, пили пьемонтское красное вино и курили крепкие дешевые сигареты.
— Теперь бесполезно толковать об этом, — Чезаре, как всегда, был фаталистом и спорить с судьбой не любил.
— В окопах Карсо говорят, что это просто бойня. — Раз уж Риччо шел на войну, он не мог не изображать ее в самых драматических красках.
— Если пришел твой срок, умрешь везде.
— Ты говоришь так, потому что сам не идешь, — бросил он тоном взрослого, который разговаривает с мальчишкой.
— Еще неизвестно, — хмыкнул Чезаре.
— В семнадцать лет в армию не берут.
— Вполне вероятно, что, когда придет мой возраст, война еще не кончится.
— Чепуха. К тому времени все будет кончено.
Риччо выпил, сделал затяжку вонючего дыма из сигареты и сплюнул, целясь в предыдущий плевок в нескольких метрах от себя: он тренировался в этом с тех пор как начал бывать в остериях, и никто не мог переплюнуть его в соревновании на дальность и меткость.
— Эх, лучше было бы дать деру в Америку два года назад, как Миранда советовала мне. Будь я эмигрантом, не пришлось бы идти на эту войну, до которой мне нет никакого дела.
— Она всех касается, — возразил ему Чезаре. — Касается всех, кто ее хочет, но главным образом тех, кто ее не хочет, но терпит. Касается тех, кто победит, и тех, кто проиграет, кто на ней наживается и кто умрет.
Риччо похлопал себя спереди по брюкам.
— Останется без работы мой драчун.
— Ничего, он еще возьмет свое, — сказал Чезаре с улыбкой.
— Ты смеешься, а вот Миранда нашла одного детину, который мог бы устроить меня на военный завод в Марелли. Тогда мне дали бы броню.
— Только не говори, что ты отказался из-за любви к родине.
— При чем тут родина? Моя родина там, где есть лира, а на фронте, там лиры нет.
— Как знать, — вставил Чезаре фатальным тоном.
— И потом, я боюсь. Мне плевать на австрийцев, на немцев, но за свою Миранду я боюсь. Она сумасшедшая, немного распутная, но сердце у нее доброе. А тот детина, что послал бы меня в Марелли, потом развлекался бы с ней. И это единственное, чего я боюсь. Нет уж, лучше пойду в окопы. Тем более, как ты любишь говорить, от судьбы не уйдешь.
— Когда ты уезжаешь? — Чезаре вытащил из жилетного кармашка серебряные часы с эмалевым циферблатом и римскими цифрами. Подкрутил завод и внимательно посмотрел на крышку, словно видел ее в первый раз — свою Фортуну, богиню Судьбы.
— Завтра, ты знаешь. — Предстоящий отъезд делал бесполезными все прочие разговоры, но о делах еще следовало поговорить. Чезаре это знал, но Риччо по привычке завел разговор издалека.
— Попрощаемся, дружище, — сказал он. — Но сделай мне одно одолжение.
— Хоть два, если смогу.
— Ты должен здесь приглядывать за Мирандой. Ты ведь хорошо знаешь ее.
— Как это, хорошо знаю?
— Она не умеет оставаться одна. — Он хотел сказать: «не умеет спать одна», но только подумал, а не сказал. — Она боится одиночества, как ласточки снега.
— Если в этом будет нужда, я присмотрю за ней, — пообещал Чезаре. — Но нужды в этом не будет, она ведь любит тебя.
— Я знаю. — Риччо вдруг сделался тихим и мрачным. — А все-таки…
— Она знает, что ты идешь на войну, — ободрил его Чезаре, — и слишком страдает, чтобы думать о другом.
Люди входили и выходили, хлопая дверью остерии, вечерний воздух разгонял на миг застоявшийся дым. Игроки стучали кулаками по столу и спорили из-за выпавшей карты.
Риччо взбодрился от слов, сказанных другом, и повеселел.
— Разворачивай тут наше дело, — сказал он. — Миранда в курсе всего: от фляг, которые есть на складе, до долгов и кредита. Возможно, узнав, что меня взяли на фронт, кое-кто попробует надуть ее.
— Не бойся. Никто не осмелится на это с ней. И к тому же я здесь.
— Ты слишком занят в прачечной. — Риччо сделал глоток, затянулся сигаретой и наклонился к другу с видом сообщника, уверенный, что сентиментальность этого момента дает ему право знать все. — А у тебя с Матильдой как дела?
— Прачечная дает мне средства, чтобы жить, — ответил Чезаре, глядя ему прямо в глаза и ясно показывая, что не расположен к особой доверительности.
— Ты мне никогда не говорил, что собираешься делать, когда мы удвоим или утроим наш капитал, — переменил разговор Риччо.
— Конечно же, не буду ни трактирщиком, ни прачечником.
— А что будешь делать? — Строить, — решительно сказал он.
— Строить что?
— Дома красивые, большие, солидные.
— Шутишь? Ты же знаешь, что для этого нужно десятки и сотни тысяч.
— Мы поговорим об этом, когда кончится война.
— Везет же тебе, что ты остаешься дома, — сказал Риччо скорее добродушно, чем с завистью.
— Кто знает! — пожал плечами Чезаре.
Риччо покачал головой, как всегда, когда не мог понять своего друга. Они расстались перед дверью, как обычно, словно прощались до завтра, но это было другое прощание.
