Долгое время Джеф был для Бренды всем. Когда она впервые с ним познакомилась, именно благодаря ему Бренде удалось сохранить работу, которая была ей необходима, чтобы оплачивать учебу в колледже.

Было лето 1969 года, лето между предпоследним и выпускным курсом, лето после ухода из семьи Уилсона – второго мужчины в короткой жизни Бренды, который много значил для нее и который их бросил. Она в конце концов набралась храбрости и сказала матери, что не хочет этим летом приезжать домой в Нью-Рошель, не хочет работать в «А Ля Карт», как раньше – в летние месяцы.

– Я хочу быть самостоятельной, – сказала она Элен. – Я хочу посмотреть, справлюсь ли я сама, без посторонней помощи.

– Я тебя понимаю, – сказала Элен. Она была горда тем, что Бренда повзрослела. Элен понимала желание дочери ни от кого не зависеть, и в то же время ей вдруг стало грустно при мысли, что годы пролетели так быстро, что ее малышка превратилась во взрослую женщину. Она пожелала Бренде удачи, а потом добавила: – Но мне будет тебя недоставать. Такую помощницу мне никогда не найти!

Бренде удалось получить место лаборанта в клинике глазных и ушных болезней Ринда в Провиденсе. Ее обязанностью было проведение основных биологических тестов. Работа требовала точности, но по сути своей была совершенно механической. Платили прекрасно, и работать в клинике глазных и ушных болезней было приятно.

Атмосфера здесь была совсем не такая, как в обычной больнице, потому что пациенты редко болели серьезно. В большинстве случаев они полностью выздоравливали после либо хирургического, либо консервативного лечения. На этажах, где располагалось педиатрическое отделение, царила атмосфера нескончаемого праздника по случаю дня рождения того или другого юного пациента с обычным в этих случаях мороженым и воздушными шариками. Дети, которые поступали в отделение с диагнозом «косоглазие», уходили с исправленным зрением, а детям, поступавшим с ухудшением слуха, за курс лечения слух удавалось восстановить. То же приподнятое настроение ощущалось и на этажах, которые занимало отделение для взрослых, поскольку операции по удалению катаракты оказывались чрезвычайно успешными и пациенты, поступавшие полуслепыми, обычно выписывались, вновь обретя зрение, а те, кто ложился в клинику, чтобы убрать морщины у глаз и сделать подтяжку лица, при выписке выглядели и чувствовали себя помолодевшими.

В отличие от больниц общего профиля, клиника глазных и ушных болезней не принимала алкоголиков и наркоманов, пострадавших в субботних пьяных драках и перестрелках, а также бродяг и людей с помраченным сознанием, выжатых, как лимон, жизнью большого города. В клинике глазных и ушных болезней, как правило, сама атмосфера излучала доброжелательность, профессионализм и оптимизм. 3а исключением очень редких случаев, единственным, что могло нарушить этот ровный ход вещей, были столкновения характеров, и именно в то время, когда Бренда оказалась втянутой в такую конфликтную ситуацию, она впервые встретилась с Джефом.

Ральф Кирмэн, отец которого был председателем попечительского совета клиники, был начинающим хирургом, энергичным и нетерпеливым. Все должно было исполняться быстрее быстрого, и именно в таком настроении Ральф ворвался в лабораторию на первом этаже в конце недели перед празднованием Дня независимости 9 июля.

– Какого дьявола! – начал он, используя обычную свою форму обращения к подчиненным, то есть ко всем, кто уступал ему по богатству, положению в обществе или агрессивности. – Где результаты анализов Херст?

– Они еще не готовы, – сказала Бренда. Это была та самая Селинда Херст, фотография которой в роскошном шифоновом платье абрикосового цвета от «Оскара де ла Рента» и в умопомрачительном бриллиантовом колье от Гарри Уинстона когда-то украшала обложку журнала «Таун энд кантри». Бренда хотела было добавить, что до получения результатов культурам бактерий нужно было провести в растворе еще четырнадцать часов, но ей не дали возможности даже открыть рот.

– А почему, черт побери, они не готовы? В этом заведении что, представление о времени, как у черномазых, или все-таки как у белых? – Разгневанное лицо Ральфа Кирмэна было так близко от Бренды, что она различала волоски между его бровями.

Джим Харт, другой техник-лаборант, молча покачал головой. Джим был чернокожим. Он уже привык к Ральфу Кирмэну и называл его «бремя черного человека».

– Доктор Кирмэн, мы получили анализ в пятницу в шестнадцать часов. К пяти часам вечера взятая проба уже была в растворе, – сказала Бренда, сверившись с аккуратными пометками, которые она сделала на лабораторных пробирках. Она хотела еще сказать, что физически невозможно было получить надежный результат быстрее, чем за сорок восемь часов. Для развития бактерий был необходим именно такой срок. Но Ральф Кирмэн снова ее оборвал.

– Мне непонятно, почему я не могу получить результаты, когда они мне нужны, – сказал он низким голосом, который всегда появлялся у него в состоянии крайнего раздражения. Обычно голос у него был высокий и капризно-недовольный.

– Не можете, потому что никто не может, – начала Бренда.

– Слушайте! Я не «никто». Я здесь бог! – сказал Ральф Кирмэн, по-видимому, в полной уверенности, что никто не может оспорить это утверждение. – Мисс Дурбан, – продолжал он, прочитав ее имя на карточке, приколотой к белому халату, – возможно, вам лучше поискать себе работу где-нибудь в другом месте. Где-нибудь поспокойнее. Вас ведь, знаете ли, можно и заменить. Это нетрудно! – Ральф Кирмэн славился тем, что ему ничего не стоило уволить сотрудника.

– Не кипятись, Ральф! – вмешался мужской голос, принадлежавший врачу, которого Бренда не раз встречала в коридорах клиники. Он был высокий, стройный, с рыжеватой бородкой и теплыми карими глазами. Ральф Кирмэн, все еще злой, круто повернулся.

– Я по горло сыт этой некомпетентностью, – сказал он по-прежнему зловеще низким голосом.

– Да будет тебе! Эти анализы должны делаться сорок восемь часов. Даже ты это проходил на медицинском факультете. Я ведь изучал те же предметы, что и ты. Законы природы не изменишь. Даже ради тебя!

– Мне срочно нужен результат анализа, – настаивал Ральф, но при этом слегка покраснел, и смущенная улыбка уже проявлялась в углах его губ. – Я сегодня иду к Селинде Херст, у нее будет праздничный прием с фейерверком, и мне нужно, чтобы я мог ей сказать, что у нее с глазом.

– Ты и сможешь ей сказать. Завтра, – ответил Джеф.

– Черт! – пробормотал Ральф и прошествовал к выходу.

– Из-за чего весь сыр-бор? – спросил Джеф Бренду, когда Ральф ушел и только обитые резиной двери лаборатории продолжали раскачиваться, молчаливо свидетельствуя о его ярости и разочаровании.

– Он хотел меня уволить! – сама себе не веря, произнесла Бренда. – Представляете?

– Вполне, – сказал Джеф. – Он думает, что он хозяин клиники и всех, кто здесь работает.

– Вы с ним так здорово справились, – сказала Бренда. – Спасибо.

– Я давно знаю Ральфа – учился на несколько курсов младше, – сказал Джеф. – Единственное, что спасает его, это то, что, несмотря на его несносный характер, у него все-таки сохранилось чувство юмора. Это единственный способ его образумить.

– Я вам очень признательна, – снова поблагодарила Бренда. Джеф оставил ей несколько проб на анализ.

– Увидимся через 48 часов, – сказал он и, подмигнув ей, ушел.

Вот так это началось. Очень скоро Джеф взял привычку заходить в лабораторию во время перерывов, а вскоре он уже провожал Бренду домой, в ее квартиру, где она жила вместе с Тони. В то лето Тони подрабатывала в маклерской конторе.

По пути Бренда и Джеф покупали что-нибудь на обед, а потом вместе его готовили. Что-нибудь недорогое и то, что можно было приготовить быстро и без труда: цыпленка и какую-нибудь лапшу или макароны, гамбургеры и великое множество блюд из яиц. Тони как-то сказала, что самой большой радостью в жизни для нее было вернуться домой и неожиданно обнаружить, что там уже почти готов вкусный обед, а Джеф на это сказал, что для него самой радостной неожиданностью было войти в лабораторию и встретить там Бренду.

– Я же знаю, что я ему нравлюсь, – говорила Бренда. Но она была не уверена. – Он такой милый. И такой внимательный. Но я ничего не понимаю. Он даже ни разу не попытался меня поцеловать. – Ей уже приходило в голову, не гомосексуалист ли он. В конце концов, она ведь выросла в период бурной сексуальной революции. Для юношей и девушек было обыденным делом переспать друг с другом, и половую связь они считали чем-то вроде рукопожатия, только, конечно, свидетельствующего о большем дружеском расположении.

– Я думаю, он просто застенчив, – сказала Тони. – И у него тонкие чувства. Вот и все. Тебе просто надо быть терпеливой.

Как-то в воскресенье в начале августа Джеф и Бренда взяли с собой припасы для пикника и поехали на машине на пляж около Ньюпорта. Когда они выбирались из видавшего виды «фольксвагена» Джефа, руки их случайно встретились. А в следующий момент они уже держались за руки, и так естественно и привычно, как будто с детства это делали. Когда позже в тот же день Джеф поцеловал ее, впечатление было такое, что они целуются уже давным-давно, а когда в ту же ночь они впервые стали любовниками, в этом было столько благородства, красоты и нежности, что физическая близость с мужчиной, раньше приносившая Бренде только разочарование, на этот раз показалась ей такой же естественной и необходимой, как дыхание.

Другим женщинам нужны были мужчины, во взгляде которых читалось приглашение в постель, мужчины, которые были дразняще недоступны, мужчины, от которых исходило ощущение власти и авторитета. Бренда не принадлежала к таким женщинам. Бренде нужны были чувства, и когда она влюбилась в Джефа, она влюбилась в то чувство, которое он вызывал в ней.

Бренде было девять лет, когда умер ее отец, и она хорошо помнила его. Она помнила, как он взял ее с собой на фабрику, где делали краски для отделки интерьеров, и там химики дали ей самой приготовить пробный набор красок, с помощью которого она потом раскрасила все комнаты в своем кукольном домике. Она помнила, как отец рассказывал ей об экзотических животных и первобытных племенах, разглядывая вместе с ней журнал «Нэшнл джеографик», как объяснял ей загадочные диаграммы в журнале «Сайнтифик Америкэн». Она помнила, как он водил ее на представления балета на льду в Мэдисон-Сквер-Гарден, как они отправлялись вдвоем поиграть в автоматах, бросала монетку в прорезь и сама открывала дверку. Она помнила, что иногда он даже разрешал ей поснимать настоящим немецким фотоаппаратом, на котором было столько кнопок и колесиков. Она помнила, как сидела у него на коленях и «вела» машину, и как он всегда советовался с ней о том, что подарить маме на Рождество или на день рождения.

Но хотя Бренда отчетливо помнила все это, их долгие разговоры с отцом, самым ярким воспоминанием было воспоминание о чувстве, которое вызывал в ней отец: мир при нем словно держался на центральном стержне, в нем существовало нечто постоянное и надежное, и даже если бы она поступила плохо и отец рассердился бы на нее, он все равно всегда любил бы ее. Когда он умер, Бренда потеряла это чувство надежности и защищенности. А это было то чувство, которое для Бренды всегда ассоциировалось с любовью.

Поэтому в отличие от своих подруг, которые в любовных встречах искали романтическое увлечение, волнующие переживания или безоглядный порыв, Бренда искала некий центр, опору, и она нашла все это в Джефе. Через семь лет после знакомства Джеф и Бренда были так же нежны друг с другом, как и через семь недель после того, как влюбились друг в друга. Друзья Бренды постоянно пытались выведать у нее, в чем был секрет.

Секрет, отвечала им Бренда, в том, чтобы никогда, никогда не относиться к тому, кого любишь, как к чему-то само собой разумеющемуся: чему-то данному тебе раз и навсегда. Для большинства людей это было трудно, для Бренды – нет.

Она помнила, каково ей было, когда ее отец с матерью поссорились, а потом отец поехал купить газету и больше не вернулся. Каждый раз, когда они прощались с Джефом, каждый раз, когда она на неделю уезжала в Питтсбург, каждый раз, когда Джеф уходил на работу в клинику, всегда в какую-то долю мгновения Бренда испытывала страх, что больше никогда не увидит его. В этот момент что-то сдавливало ей сердце, и у нее сжималось горло.

Бывали моменты, когда мелкие стычки из-за работы по дому, из-за того, кто из них оставил бензобак почти пустым или кто потратил слишком много денег, грозили перерасти в крупную ссору. И в этот момент Бренда всегда отступала. Она никогда не одерживала победы над Джефом – она никогда и не хотела побеждать.

Бренда знала, что секрет того, как сберечь любовь, как сохранить ее вечно юной, кроется в том, чтобы пережить смерть отца. Это был страшный секрет, и Бренда доверила его лишь нескольким друзьям, и даже рассказывая им об этом, она знала, что они понимают ее умом, но не понимают сердцем.

Любовь Бренды к Джефу не возникла в одно романтическое мгновение, от которого захватывает дыхание и мир преображается, потому что те качества, которые полюбила Бренда, были невидимы и не могли проявиться вдруг и сразу, как невесть откуда взявшийся грозовой разряд. Для этого должно было пройти какое-то время. Бренда постепенно начала понимать, что она всегда может положиться на Джефа, что Джеф не бросает слов на ветер, что у него обещание не расходится с его исполнением, что если он сказал, что позвонит, то позвонит обязательно, и если пообещал зайти за ней в восемь, то ровно в восемь он будет у ее двери.

Джеф никогда не давал ей повода разочароваться, никогда ее не подводил, и даже когда она ссорилась с Джефом – а они обычно ссорились как раз за неделю до ее менструаций, – даже обмениваясь с ним резкостями, она сознавала, что любит его и что он любит ее. Этого не могла изменить никакая перебранка.

Встреча с Джефом была самым большим счастьем в жизни Бренды, так же, как смерть отца была самым большим горем, Бренда знала это, ценила, не позволяла этому счастью потускнеть и не собиралась выбрасывать его на ветер – и именно поэтому она так запуталась в отношениях с Сэнди Тобиасом.

До этого Бренда никогда не изменяла Джефу; она редко испытывала даже мимолетное увлечение другим мужчиной: у нее и в мыслях никогда не было, чтобы ее могли любить сразу двое, и уж тем более ей в голову не приходило, что она сама может любить сразу двоих.

Некоторое время Бренда любила их обоих.