Часть первая
Экзерсис у палки
Вся эта история началась в один отнюдь не прекрасный осенний день 1994 года. Не прекрасным он был сразу по нескольким причинам. Во-первых, с утра зарядил нудный и холодный дождь, во-вторых, я проспала коллоквиум по основам электротехники, а в-третьих, все джинсы, перемеренные мной за последние полтора часа, оказались катастрофически короткими. Мои бедные, синеющие на октябрьском ветру щиколотки торчали из штанин, как лапки бройлерного цыпленка из целлофанового пакета. Выбираясь из-за очередного прилавка и на ходу поправляя цветастую пелерину своей допотопной бархатной парки, я подумала о том, что в приметы надо верить. Не зря, ох, не зря зловредная черная Муська сегодня с утра выскочила из-под кровати под ноги именно мне!
— Девушка, а может быть, черненькие примерите? — В голосе толстой, кутающейся в шаль тетки слышалась неистребимая надежда. — Я своей дочери эту модельку взяла, так знаете, все соседи в восторге!
Меня как-то не особенно волновало мнение соседей продавщицы, как, впрочем, и мнение ее дочери. Тем более что Лариска Никитина, бросив пытливый взгляд на черные джинсы, состроила брезгливую физиономию и едва заметно помотала головой.
— Правильно сделала, что не стала брать! — сказала Лариска, когда я наконец оказалась рядом с ней в людском потоке, медленно текущем вдоль барахольных рядов. — Там швы такие, будто их пьяный ежик строчил! Чьи они, кстати?
— Говорит, канадские…
— Ага, канадские! Маде ин соседний подвал. Вот ведь что за люди эти «барахольщики»! Всякое дерьмо норовят всучить. Нет, я, конечно, понимаю: им тоже жить надо… Кстати, я тебе не рассказывала прикол, как мы вчера с Шаховой по рынку шарились?
Я еще не успела ничего ответить, а Лариска уже начала вдохновенно вещать:
— Короче, лазаем мы по барахолке. Уже вечер, народ потихоньку сворачиваться начинает. Я себе две пары колготок и лифчик купила, а Шахова все никак не может решить, какую ей хочется блузку. А она пошла в этой своей ветровке, которая «голубой вагон». Так вот, — Лариска хитро прищурила глаза в предвкушении кульминационного момента истории. — На улице уже, конечно, темнеет, но цвета еще различить можно. Идем это мы, значит, мимо столика со всякими там женскими трусами. И вдруг продавщица из-за этого столика выскакивает чуть ли не нам наперерез! То ли она за день ничего не продала, то ли еще что… Подлетает она к Шаховой и начинает тараторить: дескать, девушка, именно для вас у меня есть уникальная модель! Выуживает из кипы голубые трусы и давай ими размахивать прямо у Ирки перед носом. «Смотрите, говорит, девушка! Прямо к вашей курточке!»
Никитина торжественно замолчала, ожидая реакции. Я зябко повела замерзшими плечами. Небо стремительно темнело, окончательно затягиваясь тяжелыми серыми тучами. Впереди закручивались спиралью бесконечные барахольные ряды. Теоретически мне было ясно, что история смешная, но смеяться почему-то не хотелось.
— Смешно, — наконец вымолвила я, чтобы не обидеть Лариску. — Одно непонятно: чего тебя сегодня со мной понесло, если ты вчера уже была здесь?
— А это я подлизываюсь! — сообщила она радостно и без тени смущения в голосе.
— Ну и чего тебе от меня надо?
— Чтобы ты со мной завтра в театр сходила.
— Надо же! — Я попыталась усмехнуться тонко и саркастически. — Почему-то перед «Лебединым озером» такого страстного желания у тебя не возникало.
История с «Лебединым» была почти недельной давности. И, честно говоря, я уже перестала обижаться. Как раз открывался сезон в Оперном театре. Мы с Никитиной собирались сходить на ближайший спектакль. К стыду моему, это должен был быть первый балет, который я увидела «живьем». Я тщательно готовилась. Чуть ли не за неделю отутюжила длинную черную юбку с широким накладным поясом, вычистила лаковые лодочки на шпильках. И вдруг узнала о потрясающем вероломстве. Лариска дала согласие Коле Мокроусову посетить «Лебединое» вместе с ним. Я, естественно, в этой компании была третьей лишней. И ладно бы еще Никитина предпочла мне «героя своих грез» Сашеньку Ледовского! Но Мокроусов!.. Она ведь никогда ничего к нему не питала и за глаза называла исключительно гигантской каракатицей.
Оправдания мне были не нужны. Но Лариска все-таки решила объясниться. Все ее мотивы, оказывается, сводились к одному: «Пусть Ледовской знает, что в меня тоже можно влюбиться!» Правда, желаемый эффект не был достигнут. Сашенька так и не узнал о ее измене, несмотря на то, что Никитина под руку с «гигантской каракатицей» с полчаса старательно прогуливалась под окнами его комнаты на третьем этаже…
Теперь она стояла передо мной и заискивающе смотрела в глаза. Никитину я уже простила, да и в театр очень хотелось. Но тем не менее я выдержала секундную паузу и только потом скучным голосом произнесла:
— Н-ну, не знаю, как насчет завтра…
К моему удивлению, Лариска даже не дослушала.
— Завтра, только завтра, Настенька, миленькая! — Она приподняла брови домиком и молитвенно сложила ручки перед грудью. — Завтра «Юнона» и «Авось», и я абсолютно точно узнала, что будет танцевать один классный мальчик. Я на него еще в «Лебедином озере» внимание обратила…
Через пять минут мне уже было известно все о новом увлечении Никитиной. Некто Алексей Иволгин имел несчастье оказаться похожим на Сашеньку Ледовского. И весь шквал нерастраченной нежности Лариска тут же обрушила на него. Правда, пока заочно.
— Ой, Настька, он такой классный! — лепетала она, чуть ли не повизгивая от восторга. — Волосы такие прямые, черные, до плеч, носик длинненький. Улыбка — вообще отпад! А фигура! А мышцы!..
От меня требовалось только одно: выразить свое авторитетное мнение по поводу его танцевального мастерства.
— Но я, вообще-то, в мужском танце слабо разбираюсь, — сообщила я, когда мы миновали последние барахольные ряды и шеренгу торговцев пончиками. — Так что эксперт из меня никакой.
— Да ладно, не прибедняйся! — махнула рукой Никитина. — Тем более уже поздно выпендриваться. Я взяла для нас с тобой два билета…
Родное общежитие встретило нас грохотом музыки, несущейся со второго этажа, и запахом фабричных пельменей из буфета. Кроме того, сегодня приносили почту. Толстая пачка писем лежала прямо на столике: видимо, рассовать конверты по ячейкам почтальонше было недосуг. Лариска тут же кинулась разбирать корреспонденцию: со дня на день она ждала из дома перевод. А я присела на батарею рядом с телефоном-автоматом. И тут из буфета появился Сашенька Ледовской собственной персоной. Выглядел он, как всегда, великолепно. Точнее, великолепно по общежитским меркам. Вряд ли в великосветском обществе заслужили бы одобрение узенькие черные джинсики и белоснежная футболка с рельефными овечками. Смотрелись овечки довольно легкомысленно. Но общее впечатление исправляла до противного красивая Сашина физиономия.
— Привет! — проронил он Лариске и обнажил в улыбке прекрасные, словно с рекламы жевательной резинки, зубы. — Как дела?
Моя Никитина мгновенно превратилась из энергичной, но довольно резковатой девицы в милую дурочку и нежно пролепетала:
— Дела?.. Хорошо… Все нормально.
Засим Ледовской, видимо, собирался откланяться. Но Лариска, к счастью, вспомнила заранее заготовленный текст, который тут же выдала залпом:
— Саша, мне кто-то говорил, что у тебя абсолютно классные конспекты по электротехнике еще с первого курса сохранились. Ты не мог бы мне дать переписать?
Он пожал плечами, неожиданно повернулся в мою сторону и, все еще обращаясь к Никитиной, продолжил:
— А вот Настенька молоток мне вернет и конспекты заодно заберет. Да, Настенька?
Взгляд его лучился направленным дружелюбием, а Лариска зеленела на глазах. Возможно, конспекты у Ледовского и в самом деле были классные: как-никак доучился он до пятого курса со сплошными пятерками в зачетке. Только вот нужны они были Никитиной как рыбке зонтик. Как, впрочем, и молоток, за которым она меня посылала, чтобы узнать, есть ли сейчас в Сашиной комнате женщина.
— Что ты там к батарее жмешься? — продолжал между тем он. — Замерзла, что ли?
Я нехотя поднялась и подошла к двери буфета. Внимание Ледовского начинало меня угнетать. И тут, как назло, откуда-то возникла Ларискина одногруппница и начала быстро-быстро ей что-то рассказывать. Так мы и разговаривали, стоя друг напротив друга: Никитина с одногруппницей о каком-то семинаре, а я с Сашенькой о злосчастном молотке. Сашенька же и прервал этот гомон, неожиданно заявив:
— Я вот знаю, если руки крест-накрест пожимают, то это к свадьбе. А если разговаривают крест-накрест, то это как, а?..
Сказал, очаровательно улыбнулся и ушел, успев на прощание легонько похлопать меня по плечу, — красивый, пахнущий какой-то дорогой туалетной водой. Лариска рассказывала как-то, что у него даже есть собственный фен. Я тогда брезгливо сморщилась, а она объяснила, что его просто должность обязывает выглядеть хорошо: как-никак профсоюзный бог факультета!
Когда одногруппница тоже ушла, оставив нас вдвоем, Никитина злобно процедила:
— Та-ак, Суслова, ты что же это делаешь? Я тебя по-человечески попросила провести разведку, а ты что? Глазки ему состроила?
— Ничего я не строила. Просто пришла, попросила молоток и ушла.
— Просто попросила молоток?! Представляю себе, как ты его просила! Подруга называется!.. Знаешь, что такое идеальная подруга? — Лариска начала понемногу успокаиваться. — Идеальная подруга — это та, которая, если замечает, что нравится чужому мужчине, сразу же постарается себя показать с самой отвратительной стороны!
— А что ты, собственно, бушуешь? — Я не чувствовала за собой никакой вины и поэтому угрызений совести тоже не испытывала. — У тебя же теперь другая любовь? Как там его? Лешенька?
— Ну, вообще-то, да… — задумалась Никитина и, повертев в руке чье-то извещение о почтовом переводе, бросила его обратно на столик…
После занятий мне надо было заехать к двоюродной тетке, и поэтому мы с Лариской договорились встретиться около Оперного. Хотя мероприятие было организовано Никитиной, сама она запаздывала. Я сидела на лавочке возле гигантского памятника Ленину и мысленно ругала ее всеми известными мне словами. До начала спектакля оставалось всего двадцать минут. И, похоже, нам уже не улыбалась перспектива прогуляться по фойе и как следует разглядеть театр, который я пока видела только снаружи.
Лариска, пахнущая лаком для волос и «Шанелью» из соседнего коммерческого киоска, появилась без пяти семь. Виноватой она себя, как всегда, не чувствовала. Просто ухватила меня за руку и быстро-быстро засеменила на высоких каблучках к мраморным ступеням.
— Тебя где носило? — злобно поинтересовалась я, пытаясь высвободить пальцы из ее цепкой ручки. — Часы у тебя есть вообще? Или как?
— Ну что ты вопишь? — Она безмятежно улыбнулась. — Боишься, что в гардеробе раздеться не успеешь? Так успокойся! Мне кассирша сказала, что на «Юноне» народу никогда много не бывает. Это же все-таки авангард!.. Да ты и сама посмотри: одни сопливые школьницы идут, которым балет — до фени. Им лишь бы «Ты меня на рассвете разбудишь…» послушать…
Никитина уже мнила себя крупным знатоком хореографического искусства, и я, честно говоря, не понимала, зачем ей потребовалось еще и мое присутствие.
— Мне вот, кстати, знаешь что интересно? — задумчиво проговорила она, когда мы скинули плащи возле стойки гардероба. — Как собираются они изображать сцену постельной любви? Ну, помнишь там: «Ангел, стань человеком!»? Это же про постельную любовь, да?.. По сцене, что ли, будут кататься?
Я пожала плечами. Во-первых, Ларискину пластинку с рыбниковской рок-оперой я слушала всего пару раз, поэтому цитаты мне ни о чем не говорили. А во-вторых, мне было не до того.
Это был настоящий театр! Первый настоящий театр в моей жизни: наш Уральский драматический — не в счет. И все здесь оказалось именно таким, как я себе и представляла. Сколько раз мне виделась и холодная белизна колонн, и классическая строгость мраморной лестницы. И высокие зеркала, и красный плюш низеньких скамеек. И даже чинные лица бабушек-гардеробщиц…
Наверное, я смотрела на гардеробщицу, которая принимала у нас плащи и пакеты с обувью, откровенно влюбленными глазами, потому что та улыбнулась и пожелала нам счастливого просмотра.
Немного портило праздничное впечатление то, что спектакль шел под фонограмму. Из огромной оркестровой ямы не доносилось ни звука. А я так привыкла слышать в телевизионных версиях балетов непременную настройку оркестра. Зато огромная люстра под потолком гасла так же медленно и загадочно, как в Большом театре.
— «Кончита — Анастасия Серебровская, Резанов — Алексей Иволгин», — успела вслух прочитать программку какая-то «сопливая школьница» за нашей спиной. Никитина многозначительно улыбнулась, и спектакль начался…
Когда теперь, спустя годы, я вспоминаю тот первый «живой» балет в своей жизни, то понимаю, что главным моим чувством была обычная зависть. Не восхищение, нет! Ведь я к тому времени уже видела по телевизору и Павлову, и Семизорову, и Семеняку, так что один вид «тетеньки на пуантах» не мог привести меня в бешеный восторг. Да и танцевали кордебалетские девочки не ахти как. Переминались в своих черных монашеских костюмах с ноги на ногу, небрежно делали классические пор-де-бра и туры. А я с пронзительной горечью понимала, что никогда не буду одной из них, никогда не выйду на сцену в надвинутом на глаза капюшоне и со свечой в руках. Никогда!
Никитина рядом тихо сопела от напряжения. С минуты на минуту, судя по фонограмме, должен был показаться ее новый «возлюбленный». И именно она испортила эффект его появления тем, что больно ущипнула меня за локоть и жарко зашептала в самое ухо:
— Настька, смотри! Смотри быстрее!
Я яростно отшвырнула ее руку и зловеще пообещала:
— Если еще раз меня ущипнешь — вообще встану и уйду!
— Ладно, ладно, не буду! — Лариска сегодня была подозрительно кроткой. Я снова повернулась к сцене и…
Граф Резанов, а точнее, Алексей Иволгин был уже здесь. Весь в черном, со свечой в руках он медленно шел по авансцене. Его длинные темные волосы отливали синевой, а в глазах стыла неземная печаль. Не знаю, что уж там Никитина нашла в нем похожего на Ледовского? На мой взгляд, они были абсолютно, потрясающе разными! Этот никогда бы не стал хранить в тумбочке фен и носить футболку с дурацкими овечками. Он был мужчиной! Настоящим мужчиной!
Из колонок рвался звук исступленной молитвы, по сцене горячечными видениями метались монахи. А я все смотрела на коленопреклоненного Резанова и видела только его воздетые руки и мучительно запрокинутую голову.
— Ну и как он тебе? Ну, скажи! — зудела под ухом Лариска.
— Пластичный, артистичный, — механически отвечала я. — Прыжок — так себе…
И отстраненно понимала, что не надо было говорить про плохой прыжок. Потому что он — это Он! Единственный во всем мире…
Первое действие закончилось эпизодом любви Резанова и Кончиты. К неудовольствию Никитиной, по сцене никто не катался. Сюжет был довольно откровенно отображен серией нестандартных прыжков и поддержек. В антракте мы вышли в холл.
— Ты чего такая замороженная? — спросила Лариска. — Не нравится, что ли?
Я ничего не ответила. Прямо передо мной, на стене висела фотография урока классического танца в младшем классе хореографического училища. Девочки были все как на подбор: худенькие, изящненькие и совсем молоденькие — лет восьми. Когда-то, девять лет назад, я была такой же. Но сегодня та, уже подзабытая драма приобрела для меня новый, вселенский масштаб…
* * *
Тогда, в детстве, мне казалось, что все началось случайно, с маминого сна. Это уже потом вспомнился и старый календарь с портретом Плисецкой, всю жизнь висевший дома рядом с зеркалом, и набор открыток «Артисты советского балета», и неизменное мамино: «Настюш, посмотри, как тетя по телевизору танцует! На самых носочках! Видишь, платьице у нее какое красивое. Хочешь так танцевать?»
Я неуверенно кивала и в своих детских тапочках с белыми помпонами пыталась встать на пальцы. Тапки заламывались на середине подошвы, ноги подворачивались — в общем, ничего не получалось. Мама добродушно смеялась и объясняла, что у «тетенек балерин» в туфельках специальные пробочки, поэтому им легко танцевать «на носочках». Я пыталась представить себе пробку — круглую, плоскую, маленькую, как в бутылочке с «Пектусином», и никак не могла взять в толк: почему на пробке стоять легче, чем на ровном полу?
А потом маме приснился тот самый сон…
— Знаешь, Настенька, — сказала она, выходя утром из спальни, — мне сегодня приснилось, что мы с тобой приехали поступать в хореографическое училище. Идем по коридору, а навстречу нам — мальчик. Я его спрашиваю: «Нравится тебе здесь?» А он отвечает: «Конечно, нравится! Я без танцев просто себя не представляю!» Вдруг ты как заплачешь! Я принялась тебя утешать, а ты объясняешь, что танцевать тебе тоже хочется, но без родителей в интернате ты бы жить не смогла…
В конце последнего предложения явно маячил знак вопроса. И вместо ответа я просто обхватила маму обеими руками и ткнулась лицом ей в живот. Она легко вздохнула и погладила меня по макушке.
Вообще, в свои восемь с половиной лет я была чрезвычайно домашним ребенком. После первого класса «бедную девочку» попытались отправить на один сезон в загородный пионерский лагерь. На второй же день я подняла вой, который не прекращался до самых выходных. Фельдшерица из медпункта назначила мне валериановые капли, но ничего не помогало. Родителям пришлось спешно забрать меня домой.
Таким образом, как бы сам собой, отпал вопрос об интернате и хореографическом училище. Но тут, то ли на счастье мое, то ли на беду, по первой программе показали «Лебединое озеро». Мама, естественно, с самого начала не отрывалась от экрана, механически перебирая чернику, рассыпанную перед ней на газете. А я прибежала с улицы как раз к вечерним мультикам и с неудовольствием обнаружила, что опять идет балет. Сначала хотела уйти в свою комнату, клеить домик для картонной принцессы, но потом задержалась на минуточку, усевшись на подлокотник маминого кресла. Потом еще на минуточку. Потом еще…
— Это Одиллия! — негромко и как-то торжественно объясняла мама, указывая пальцем, вымазанным в чернике, на длинноногую балерину со строгим лицом и гладко зачесанными темными волосами. Ах, какое у нее было платье!.. Черное, с фиолетовыми блестками и нежнейшими перьями, оно напоминало прекрасный, только что распустившийся цветок. Но главным было даже не это. Одиллия, как и положено в балете, не произносила ни единого слова, но я почему-то прекрасно понимала все, что она хочет сказать. Балерина, стремительно вскидывая руку вверх, отворачивалась от Принца. «Я тебя не люблю, но и не прогоняю!» — говорила ее рука. Она подбегала к нему и касалась плеча легкими пальцами. «Посмотри, как я прекрасна!» — говорили ее пальцы. Одиллия приникала к плечу какого-то дядьки с перьями на голове и прятала лицо в складках его плаща. «Мы с тобой заодно, мы навредим этому несчастному Зигфриду!» — говорила ее вздрагивающая спина.
— Знаешь, мам, — проговорила я раздумчиво, когда балерина за руку с «пернатым» дядькой вышла на поклон к зрителям из-за занавеса, — я бы, наверное, тоже хотела танцевать в балете. Очень хотела!..
А потом был купейный вагон поезда Уральск — Северск, две толстые тетки в одинаковых спортивных трико на верхних полках и бабушка на полке напротив. (Маме в самый последний момент не дали отгулов, из-за чего она ужасно переживала.) Тетки, хотя и так уже были жирные, беспрестанно что-то жевали: то картошечку с маслицем из баночки, то вареную курочку, то яички. Приглашали к столу и соседок по купе. Но бабушка вежливо отказывалась: у нее в сумке были свои яички, своя курочка и своя картошка в точно такой же банке из-под венгерского компота «Ассорти».
А мне вообще есть не хотелось. Я сидела у окошка, придерживая рукой занавеску, и считала, через сколько секунд в лесу появится новая «дырка». Лес все тянулся и тянулся — ближе к вечеру «дырки» в нем стали возникать совсем редко. Но в «дырках» по-прежнему показывались смешные деревенские домики, коровы и лошади, уныло жующие траву, или машины, мчащиеся по пыльной дороге. Я думала о том, что маме с папой нужно будет непременно написать письмо: про сороку с голубой грудкой, которая сидела днем на телеграфном столбе, про малюсенького жеребенка, подбежавшего к самому поезду, и вообще про все, что я видела в дороге.
Тетка в трико и розовой кофточке в очередной раз сползла подкрепиться сразу после Омска.
— Тань, а, Тань, ты будешь? — громко осведомилась она у своей товарки. Та с трудом оторвала от подушки помятое лицо с заспанными глазами, помотала головой и снова отвернулась к стене. «Розовая кофточка» расстелила салфетку, выложила на нее колбасу, огурцы и хлеб и принялась приставать теперь уже к бабушке.
— А почему ваша девочка ничего не ест? Может, ей колбаски дать? За всю дорогу ведь только полбутербродика и скушала! Она у вас что, больная?
Бабушка недовольно поморщилась и пожала плечами:
— Ну почему больная? Просто у ребенка в дороге нет аппетита.
— Просто я балерина! — с вызовом и гордостью встряла я.
Тетка округлила глаза и по-деревенски подперла рукой мягкий, неопределенной формы подбородок.
— Так ты в танцевальном учишься? — Часть подбородка стекла с ее ладони и повисла некрасивой складочкой.
— Почти.
— Не учится еще. — Бабушка посмотрела на меня строго и неодобрительно. — Только поступать едем.
С теткой, до этого взиравшей на «юную балерину «почти с умилением, произошла неожиданная метаморфоза. Она заколыхалась всем своим тучным телом, энергично замахала обеими руками и даже, кажется, увеличилась в размерах, как жаба в мультике.
— Да вы что! — запричитала она тоном, не терпящим возражений. — Ребенка мучить! Я-то думала, учится уже, а вы еще только везете. Поворачивайте, поворачивайте обратно!
Мне на секунду показалось, что «розовая кофточка» сейчас сорвет стоп-кран и насильно ссадит нас с бабушкой с поезда прямо посреди леса. Но, к счастью, та продолжала буйствовать, не двигаясь с полки.
— Эти балерины, они ж голодные вечно! Ни булочек им нельзя, ни мяска вдоволь! Всю жизнь морковные котлетки и чаек без сахара! А режим? У них же там как в суворовских училищах — все по звонку! Да и вообще, — тетка перешла на интимный полушепот, — вы же женщина, вы же понимаете: во-первых, детей рожать нельзя, во-вторых, говорят, по женской части у них у всех проблемы. Да и потом, замуж выйти в этом их училище нет практически никакой возможности.
Про «нет возможности выйти замуж» тетка явно врала. После «Лебединого озера» мама мне объяснила, что в жизни прекрасный Принц и Одиллия — муж и жена… Но не спорить же с этой толстухой, в самом деле? Тем более что спорить со взрослыми некрасиво.
Тем временем «розовая кофточка» постепенно прошла точку кипения и уже с почти миролюбивой укоризной закончила:
— Мучить везете собственную кровинку, мучить!
Бабушка возражать не стала, а только опять неопределенно пожала плечами — видимо, в глубине души она была с теткой согласна…
В Северск прибыли рано утром, быстренько выгрузились из поезда и от вокзала поехали на такси. Остановиться предполагалось у бабушкиной племянницы, маминой двоюродной сестры, которая жила на улице со странным, плохо запоминающимся названием. Адрес был записан в старом синем блокноте, и проще простого было прочитать его шоферу, но бабушка отчего-то заволновалась и с торопливой церемонностью попросила:
— Улица Буденного, пожалуйста, дом восемнадцать…
Тот удивленно приподнял брови, почесал подбородок, а потом взглянул на меня весело и заговорщически:
— Ну-ка ты, малая, давай вспоминай, куда вам, раз бабулька не помнит: на улицу Чапаева, на улицу Блюхера?.. Что там у нас еще есть революционное?
Выяснилось, что нам действительно на улицу Блюхера… Всю дорогу водитель продолжал беззлобно подшучивать, рассказал байку, как один чудик просил за десять рублей довезти его до Гондураса, тогда как на самом деле чудику надо было в Курундус. Что такое «Курундус», мы с бабушкой не знали, но все равно вежливо улыбались.
А такси все ехало и ехало. Бабуля время от времени с тревогой посматривала на счетчик, а я предпочитала глазеть в окошко. Город был большой, с широкими улицами и высокими домами, с длиннющими магазинами и игрушками в витринах. Но больше всего мне понравился мост над огромной рекой. По мосту неслись машины, внизу плескалась темная вода, и хотелось вопить от пронзительного предвкушения счастья…
Тетя, встретившая нас голубцами и фирменным салатом «Шапка Мономаха», разговоров о том, какие балерины несчастные, вести не стала. Сказала только, что училище очень престижное и поступают туда в основном по блату. После обеда она ушла на работу, оставив нам с бабушкой ключи от квартиры, полный холодильник еды и пожелание из дома не выходить, потому что на сегодня вызвали слесаря из ЖЭУ. Поход в хореографическое училище пришлось отложить на завтра.
На следующее утро бабушка достала из чемодана мое парадное платье с шелковыми рюшами, вплела мне в косу белую атласную ленту, сложила в старую сумочку из «крокодиловой» кожи какие-то документы и торжественно объявила:
— Ну все, Настюшка, идем!.. Даст Бог, опоздаем…
Последнюю фразу она почему-то произнесла вполголоса и отвернувшись в сторону.
И мы пошли. Точнее, поехали. Пересаживаясь из автобуса в автобус, из троллейбуса в троллейбус, пока не добрались до самого центра города. Первым, что увидела я в центре, был огромный театр с массивными колоннами в два ряда и серебряным куполом, покрытым черепицей, словно драконьей чешуей. Я почему-то сразу поняла, что это именно театр. Еще до того, как заметила вывешенный репертуар и цветную афишу какого-то спектакля с изображением балерины в чудесной прозрачной юбочке. Поняла и замерла в почти благоговейном восхищении, сдавленно прошептав:
— Бабушка, я здесь буду танцевать?
— Если будешь так косолапить, — бабушка кивнула на мои ноги в белых туфельках с тоненькими кожаными ремешками, — то только дома, на кухне. Или в цирке, вместо медведя…
Любезная женщина на улице, с понимающей улыбкой взглянувшая на мой парадный бант, объяснила нам, что училище находится сразу за театром, но нужно сделать крюк, потому что там ремонтируют трамвайные пути. И мы снова пошли, теперь уже дворами, мимо громадных серых домов с высокими окнами. Становилось жарко. Бабуля, доставшая из сумочки носовой платок, все чаще прикладывала его к покрасневшей шее и вискам. Я скоро заканючила, что хочется пить. К счастью, по пути попалось маленькое кафе. Мы зашли внутрь, съели по мороженому с шоколадом и орехами и выпили на двоих бутылку пепси-колы. А в Уральске пепси-кола была большой редкостью. Собственно, я и пила-то ее до того только однажды на дне рождения у подружки, а потом выменяла крышечку с голубой и красной «кляксами» на два календарика из мультфильма «Золушка». В Северске пепси можно было пить сколько угодно. Этот город начинал мне определенно нравиться…
Оказалось, что до училища мы не дошли всего с десяток метров: от входа в кафе-мороженое его уже было видно. Правда, выглядело оно в отличие от театра довольно невзрачно. Зато на дверях висело объявление о приеме документов, мгновенно настроившее меня на бойцовско-оптимистический, а бабушку — на меланхолический лад.
— Ну, что ж, успели так успели. — Бабуля вздохнула и покачала головой. — Может быть, судьба?
Меня она оставила в вестибюле, строго-настрого наказав никуда не убегать, а сама поднялась по лестнице на второй этаж. В вестибюле было прохладно и скучно. Толстая вахтерша в зеленой газовой косынке вязала такой же омерзительно-зеленый шарфик и время от времени неодобрительно посматривала на вертящуюся возле кадки с фикусом девочку. Девочке было лет восемь или девять, и кипучая энергия била в ней ключом. Она то обегала несчастный фикус на цыпочках, размахивая в воздухе одной рукой, как юная и неуклюжая ворона, то принималась прыгать на месте, то, опершись о край кадки, резко взмахивала ногой назад и в сторону. Я чувствовала, что ведет себя девочка плохо, и поэтому сама старалась произвести как можно более благоприятное впечатление. И, конечно, было странно и несправедливо, что именно на меня, чинно стоящую у стеночки в своих белых с бахромой носочках и белом платьице, указала дежурная, когда мимо железной «вертушки» прошла женщина с сердитым лицом и темными волосами, завитыми крупными локонами.
— Вы посмотрите, Наталья Леонидовна! — Вахтерша отложила в сторону недовязанный шарфик и несколько картинно всплеснула руками. — Посмотрите, кого мы опять принимаем! С каждым годом все хуже и хуже… Бедные вы, бедные! Как же мне вас жаль! У меня здесь за день и то голова гудит… Это же ни совести, ни воспитания! И орут, и скачут, только что на голове не ходят!
Уголки губ темноволосой женщины брезгливо опустились, отчего лицо стало еще более строгим. А вахтерша тем временем продолжала:
— И орут, и орут! Делай замечания, не делай — что об стенку горох! Я, конечно, понимаю, что все от родителей зависит: кого уж воспитали, того воспитали… Кстати, и родители тоже! Детей здесь побросают, а сами уйдут по училищу шарахаться. Как будто не понимают, что здесь государственное учреждение, а не детский сад! Здесь порядок соблюдать нужно.
— Детский сад — тоже государственное учреждение, — заметила женщина вскользь и, стремительно повернувшись, подошла прямо ко мне. Пахло от нее мамиными духами «Быть может», но в остальном она маму ничем не напоминала. Щеки у нее оказались какие-то дряблые и впалые, а глаза бледно-зеленые и злые.
— Ты сюда экзамены сдавать пришла? — спросила она, сверля меня взглядом. — Что молчишь? Язык проглотила?
Я испуганно кивнула. Мне, конечно, хотелось объяснить строгой тетеньке про экзамены, а не про язык, но получилось наоборот — глупо и, наверное, смешно, потому что девочка возле фикуса сдавленно хихикнула. Однако женщина даже не улыбнулась.
— Если еще раз мне на тебя пожалуются, — она легко и изящно указала рукой на исполненную важности вахтершу, — то я сделаю так, что в училище тебя не примут никогда. Запомни сама и передай маме!
Кивнув головой, словно поставив точку, она быстро пошла обратно к «вертушке», дробно стуча каблуками. Мне было ужасно стыдно и хотелось плакать. И, наверное, я заплакала бы, если б не услышала у себя за спиной ехидное:
— Что, попало, да?
— И ничего не попало! — Я обернулась. Вертлявая девочка стояла рядом, уперев руки в бока, и глядела на меня с насмешливым сочувствием.
— Попало-попало!.. Но ты не расстраивайся! — Она неожиданно дружелюбно улыбнулась, отчего на ее розовых щеках проступили маленькие ямочки. — Может, она еще забудет. А тебя как зовут?..
Через пять минут я уже знала, что мою новую знакомую зовут Света Томилина, она уже четыре года занимается танцами, и у нее «превосходные данные». Причем «превосходные данные» Света выговорила с явным напряжением и гордостью.
Мы увиделись снова через два дня. Сразу после подготовительного тура. Новая приятельница шла по улице за руку с мамой, тщательно разворачивая ступни носками наружу.
— А у меня тоже оказались «превосходные данные», «правильное сложение» и «продолговатый тип»! — радостно выпалила я, едва поравнявшись со Светой.
— Ну и что? — Та скептически наморщила носик. — На подготовительном туре только уродцев и «жиртрестов» отсеивают! Это еще и не соревнование вовсе!
В том, что такое настоящее соревнование, мне предстояло разобраться через три дня…
Я сразу поняла: «Вот оно! Началось!» — едва поднялась на второй этаж училища. Юные абитуриенты вместе с мамами жались вдоль стеночек и переговаривались испуганным шепотом. Народу было много, причем девочек значительно больше, чем мальчиков. Периодически белая дверь в конце коридора открывалась, оттуда выходила женщина и называла чью-нибудь фамилию. Названный испуганно ахал и торопливо шел на экзамен.
Вообще-то я ехала в училище в довольно спокойном расположении духа, но через пятнадцать минут стояния у стены мои коленки начали ощутимо подрагивать. И тут снова словно из-под земли возникла Света Томилина.
— Привет! — Она склонилась передо мной в реверансе. Видимо, уже репетировала свое появление в «страшном» кабинете. — Трусишь, да?
— И ничего не трушу! — Я презрительно наморщила нос, а бабушка тихонько улыбнулась.
— А хочешь, покажу одно движение? Если ты его сделаешь, то тебя обязательно примут!
Вид у Светы был чрезвычайно уверенный, и я подумала, что лишним новое движение не будет.
— Это называется тур! — важно пояснила она, а потом крутнулась на одной ноге, лихо ударив второй себя под коленкой. — Сможешь так?
С первого раза у меня ничего не получилось, не получилось и со второго. Потом я чуть не ударилась лбом о батарею. Тогда вмешалась бабушка, предложив нам утихомириться и вести себя прилично. Я до сих пор не знаю, где была в тот момент Светина мама. Возможно, окажись она рядом и вовремя призови дочь к спокойствию, моя судьба сложилась бы совсем по-другому. Но Светиной мамы рядом не оказалось. А моя новая подружка радостно предложила:
— А давай несколько туров сделаем вместе? Кто быстрее вон до того подоконника докрутится?
Это было самое глупое пари в моей жизни…
Мы встали рядом. Я присмотрелась, как Света держит руки, и установила их в ту же позицию, крутанулась вокруг собственной оси раз, еще раз… А потом все вдруг поплыло перед моими глазами. Я запомнила только в бешеном темпе несущийся на меня угол подоконника, Светкин жизнерадостный визг и ее локоть, мелькнувший перед моим носом. Я не упала, умудрившись удержать равновесие, а вот «перспективная балерина» плюхнулась-таки на пол. Я увидела ее в тот момент, когда она поспешно отползала от (о, ужас!) той самой строгой тетки с крупно завитыми локонами. Тетка же, одернув юбку, повернулась величественно и неторопливо и снова вперилась в меня взглядом.
— Так. Старая знакомая? — произнесла она тоном, не предвещавшим ничего хорошего. — Я тебя предупреждала или нет?
— Это не я. — Мои онемевшие от ужаса губы отказывались слушаться.
— Значит, ты еще и лгунья? Ну, хорошо.
В этот момент подоспела бабушка, испуганно спросила, что случилось. Начала извиняться перед теткой и за меня, и за Светку сразу, заставлять меня просить прощения. Я, конечно, извинилась. Но строгая дама только брезгливо повела плечами и удалилась, кивнув то ли в знак прощения, то ли еще почему.
Минут через пятнадцать назвали мою фамилию. Бабуля расправила мой бант, поддернула плечики гимнастического купальника и легонько подтолкнула меня к двери. В комнате за высоким столом сидели две женщины и один мужчина. Вдоль зеркальной стены тянулись две длинные, круглые палки: одна повыше, другая пониже. Меня попросили внятно назвать свое имя, а потом подойти к станку. Невысокая женщина с мягкими руками встала за моей спиной.
— Ну-ка, подними правую ножку так высоко, как только сможешь! — попросила она, обхватив мою щиколотку. — Да не гнись, не гнись! Держи спинку пряменько.
Упражнение было нетрудным, мы делали его еще в детском саду, и это называлось «флажок». Женщина удовлетворенно кивнула, обернувшись на сидящих за столом, и попросила поставить ступни, «как швабра». И снова мне стало смешно. Мама давным-давно объяснила мне, что это называется «первая позиция». Экзаменаторам особенно понравилось, когда я проявила инициативу, сообщив, что еще могу поставить ноги и по третьей позиции, и по пятой. В общем, все шло хорошо, и я уже демонстрировала свое умение гнуться назад, когда дверь отворилась и в кабинет вошла строгая дама с локонами.
Я увидела ее, уже стоя на «мостике», поэтому тетка оказалась перевернутой вверх ногами. Но от этого она не стала менее страшной. Руки мои мгновенно ослабели, и я чуть не упала.
— Это у нас кто? — Она подошла к столу и заглянула в какие-то бумаги. — Суслова? Очень хорошо… Ну и как?
— Да вроде бы неплохо… — неуверенно произнесла женщина с мягкими руками. — А вам как кажется, Наталья Леонидовна?
Вместо ответа та решительно подошла ко мне, как-то брезгливо взялась рукой за мою талию и с силой перегнула меня в позвоночнике. Так больно мне еще не было никогда в жизни.
— О чем тут говорить? Пластичности никакой! Она же просто деревянная, — скупо усмехнулась темноволосая дама, возвращаясь к столу. — Да и потом, на ноги посмотрите! Это что у нее за ноги? Не понимаю, как ее до первого тура допустили?
Ушла она так же внезапно, как появилась. Меня больше не просили ничего показывать и сказали, что я могу быть свободна. Результат не объявили, но и так было ясно, что это провал. Из кабинета я выскочила, громко и судорожно рыдая. Дама стояла у подоконника с еще одной женщиной и курила в форточку.
— Вон, еще одна куксится! — проговорила она негромко, когда я проплелась мимо нее. — Набираем черт знает из каких семей, а потом не знаем, как с воровством в общежитии бороться!
Бабушка, заключившая меня в объятия, этой фразы, к счастью, не слышала, а то бы непременно вступилась за мою честь. И мы бы покинули Северск не только с позором, но и со скандалом.
Билет на поезд мы взяли в тот же день и вечером уехали. Есть мне по-прежнему не хотелось, но бабуля усиленно запихивала в меня бутерброды, поясняя, что «теперь-то уж можно». В конце концов слезы хлынули из моих глаз неудержимым потоком. И тогда бабушка сказала, что все это к лучшему, а если мне так уж хочется заниматься танцами, то можно пойти во Дворец культуры. Там очень хороший ансамбль, они даже по России с гастролями ездят.
Во Дворец культуры мама привела меня осенью. Приняли нас радушно и тут же оформили в кружок. За семь лет я в общих чертах узнала, что такое станок, выучила два испанских танца, три русских народных и один эстрадный и два раза ездила вместе со всеми на гастроли в Свердловск. Школу я закончила с серебряной медалью. И как-то само собой разумелось, что мы с одноклассницей Лариской Никитиной поедем поступать в престижный электротехнический институт. Мы поехали и поступили. А мечты о балете вместе со старым гимнастическим купальником остались где-то там, в глубоком детстве…
* * *
Очередная блестящая идея пришла в голову Никитиной в декабре. К тому времени мы уже не пропускали ни одного балетного спектакля. Правда, я делала вид, что соглашаюсь на это исключительно ради Лариски. А идея заключалась в том, чтобы подарить Иволгину цветы, сказать пару любезных фраз и послушать, что он ответит. Сама Лариска трусила и подбивала меня выскочить на сцену с букетом.
— Но ведь это ты хочешь услышать, какой у него голос? — Я яростно размахивала руками перед ее лицом. — Ты, а не я! Я же тебе не Винокур и спародировать не смогу!
Проще простого было решительно сказать «нет». В любом случае Никитина не потащила бы меня на сцену на аркане и даже, наверное, не обиделась бы. Но дело было в том, что мне самой мучительно хотелось услышать голос Иволгина, а боялась я ничуть не меньше Лариски.
И все-таки день, когда я сдалась, настал. Давали все ту же «Юнону» и «Авось», и я усмотрела в этом перст судьбы. Букет роскошных роз мы купили в складчину. Никитина от доброты душевной повесила на меня свою золотую цепочку, и мы отправились в театр.
По пути, возле самого общежития, нам попался Сашенька.
— Ой, спектакля не будет! — хихикнула Лариска, выразительно покосившись в его сторону. — Исполнитель главной партии, вместо того чтобы готовиться к выходу на сцену, зачем-то прется в студенческое общежитие.
Она все так же была уверена, что Иволгин и Ледовской безумно похожи. Хотя я не находила между ними абсолютно ничего общего.
А в остальном в тот день все шло как обычно. И «театралы», естественно, тоже были на месте. О «театралах» нужно сказать особо. Вообще, само название это — уменьшительное от никитинского «театральные придурки». Лариска — дама грубоватая и на определения скорая…
Началось все с того, что после третьего или четвертого театрального похода мы заметили небольшую кучку зрителей, посещающих Оперный с завидным постоянством. Держались они уверенно, общаться предпочитали друг с другом. А в разговорах их, которые мы с Никитиной подслушивали, так свободно проскальзывали фамилии наших балетных и оперных солистов, что создавалось впечатление, будто «театралы» с ними в дружеских отношениях. Сначала мы ужасно хотели примкнуть к «театралам», но они не обращали на нас внимания. А потом? Кто это первым заметил? Я или Лариска?.. По-моему, все-таки Лариска…
— Насть! — сказала как-то она, удивленно и брезгливо оттопырив нижнюю губу. — Да из них же как минимум трое — ненормальные! В смысле с натуральным сдвигом… Ты посмотри на Славика с Татьянкой! Или на Молодую!
У «театралов», не желавших принимать нас в свою когорту, уже были персональные прозвища. Молодой звали болезненно-полную девушку неопределенного возраста, которая в разговорах периодически повторяла: «Ах, не была бы я такая молодая, я бы обязательно полюбила Андрюшеньку Чекалина!» (Андрюшенька Чекалин — это красивый черноволосый мальчик, солист нашего балета, танцующий и Спартака, и Зигфрида, и Ферхада, и вообще все главные партии.) Славиком именовался юноша с завитым и пахнущим лаком чубом. А Татьянкой была лысоватая, с выпученными рыбьими глазами дама.
Еще в наличии имелись Галинка, Матрешка и Селедка. Но если эти были просто одухотворенными старыми девами, то в поведении первых трех явно усматривалась ущербность.
В общем, когда мы окончательно расхотели знакомиться с «театралами», к нам подошел Славик и сообщил, что они рады видеть в театре еще двух балетоманок. С тех пор и Татьянка, и Молодая стали периодически осчастливливать нас общением. И очень скоро мы поняли, что балетным солистам приходится несладко от их постоянного навязчивого внимания. Теперь я больше всего боялась, что Алексей заметит нас в их обществе и решит, что мы такие же…
В тот день я старательно прятала розы за спиной, но Славик все же заметил букет.
— Кому цветы? — поинтересовался он, довольно бесцеремонно отгибая край целлофана. — Серебровской, — сказала я, чтобы отвязаться.
— А-а… — Славик многозначительно покачал головой. — Анастасия — крепкая солистка, крепкая… Но все же в «Спартаке» она Андрюшке подгадила! Вы не заметили, нет? Это ведь она на верхней поддержке распласталась, как корова, вот его и повело в сторону. Нет, Андрюшенька, конечно, молодец — удержал, но могло быть и хуже… Я, кстати, недавно вместе с ним шел из театра!
Никитина за его спиной состроила ужасную физиономию и закатила глаза под потолок, а мне пришлось изобразить на лице искреннюю заинтересованность. Славик тем временем продолжал:
— Он ведь человек просто замечательный! Вежливый такой! Который раз уже в этом убеждаюсь. И здоровается всегда, и улыбается… Помните, как он обрадовался, когда я после «Легенды о любви» преподнес ему набор носовых платков и дорогой одеколон?..
Естественно, мы помнили нервную гримасу Чекалина, когда Славик выполз на сцену со своими кулечками и начал торжественно их разворачивать.
— Так о чем я, собственно, рассказывал?.. Ах да! Выходит, значит, Андрей из служебного входа, я неподалеку прогуливаюсь. Подхожу, спрашиваю: «Вы домой?» Он отвечает: «Да». Я говорю: «Хорошо, вместе пойдем! Вам в какую сторону?» А он — вежливый такой, тут же интересуется: «А вам в какую?»
Никитина прыснула и торопливо прикрыла лицо ладонью, я едва сдержала смех, но Славик ничего не заметил. Только еще раз окинул меня внимательным взглядом и заявил:
— И все-таки вы сегодня какие-то особенно нарядные. Наверное, в честь дня рождения Верди?
— Да, — подтвердила Лариска, хватая меня за руку и оттаскивая в сторону. — Отмечать готовимся…
Сюрпризы начались сразу после того, как мы вошли в зал. Во втором ряду сидела незнакомая девица с горящими глазами и почти таким же, как наш, букетом.
— Это что еще за явление? — обиженно поинтересовалась Никитина. — Кому это она цветы собралась вручать?
— Может, Серебровской? — Я пожала плечами.
— Ага! Такие, как эта, женщинам цветов не дарят!.. Сейчас мы все узнаем.
— Как?
— Да очень просто! — Лариска улыбнулась мне, как неразумному младенцу. — По той фамилии, которую она назовет первой.
Я хотела напомнить Лариске о том, как мы сами обманули Славика, назвав фамилию Серебровской, но Никитина уже подсаживалась к девушке и натягивала на лицо самую светскую из своих улыбок.
— Извините, пожалуйста, — Ларискин голос просто сочился патокой, — вы не подскажете, кто сегодня танцует?
— Настя Серебровская, — девушка доброжелательно улыбнулась. — И Андрей Вихрев…
— Как Вихрев? — тупо переспросила Никитина. А я почувствовала, что букет в моих руках тяжелеет с каждой секундой. Вместо ответа та порылась в сумочке и протянула программку, в первой же строке которой значилось «Граф Резанов — Андрей Вихрев». Мне немедленно захотелось выскочить вон из зала, но Лариска незаметно удержала меня пальцами за подол юбки и продолжила изучать список исполнителей. Когда она снова подняла голову, лицо ее светилось тихим торжеством.
— Все нормально, — сообщила она, беря меня под локоть и отводя в сторону. — Мой Алеша танцует сегодня Юродивого!..
Спектакль был как спектакль. Видимо, не хуже и не лучше, чем обычно. Потому что зрительницы так же заходились в аплодисментах и так же блаженно затихали под музыку «Белого шиповника». Так же восхищались первым появлением Кончиты, и так же хихикали, когда на заднике возникал слайд — лик Богородицы с иконы Андрея Рублева. Конечно, «чудный взгляд вишневый», про который пел Резанов с фонограммы, никак не ассоциировался с традиционными иконописными мешками под глазами. Но меня почему-то это девичье хихиканье всегда ужасно раздражало. А сегодня меня раздражал еще и Вихрев, и я прикрывала глаза, как только он появлялся на сцене.
Так было удобнее представлять. И я представляла себе, что это Алексей в просторной белой блузе под исступленный шепот Кончиты мечется по сцене, что это он обнимает ее ноги и он приникает обессиленно к ее телу, лежащему поперек его колена.
Никитина танец Вихрева никак не комментировала. Зато по поводу Иволгина несколько раз восхищенно высказалась:
— Вот что значит настоящий мужик! Не только в балетных трико, но даже в холщовых штанах видно!
К концу второго действия мои зубы уже выбивали мелкую дробь, а Лариска, наоборот, совершенно успокоилась.
— Ну что ты трясешься? — наставляла меня она. — Это мне бояться надо! А тебе-то что? Отдашь цветы и пойдешь! Главное, не забудь что-нибудь сказать, чтобы он в ответ тоже голос подал.
— Но ведь Юродивый — совсем даже не главная партия, — робко протестовала я. — На меня же как на дуру будут смотреть, когда я поплетусь к нему с цветами.
— Ничего. Ты вспомни «Лебединое»! Там вообще какой-то девчонке из кордебалета букет подарили!
— Так это, наверное, мама ее была или еще какая-нибудь родственница.
— А ты чем не родственница? — Никитина успокаивающе похлопала меня по плечу. — Не боись, Настасья, все будет нормально.
Но «нормально» не получилось… Началось с того, что я зацепилась каблуком за какую-то металлическую скобу на сцене и долго дергала ногой, пытаясь освободиться. Сзади деликатно покашливала девушка с букетом, которой я мешала пройти. В конце концов ей удалось обогнуть меня, и она решительно направилась с цветами к моей тезке Насте Серебровской. Аплодисменты усилились, когда Серебровская, приняв розы, склонилась в глубоком реверансе. Потом откуда-то возник мужчина с цветами, тоже вручил их солистке, а Вихреву зачем-то пожал руку. И тут наконец освободилась я.
Наверное, все произошло значительно быстрее, чем я потом себе представляла. Во всяком случае, Лариска утверждала, что это было похоже на сцену из смешного мультика. Я иду по сцене мимо Серебровской, которая и так уже держит два букета, нервно тереблю торчащие из целлофана стебли роз. И тут Андрей Вихрев, логично рассудивший, что если цветы не солистке, то, значит, ему, делает шаг мне навстречу и радушно улыбается. Я все с тем же испуганным выражением лица огибаю его, сделав большую петлю по сцене. Зал хохочет, а я, как танк, надвигаюсь на стоящего где-то бесконечно далеко Алексея. До сих пор помню его удивленно округляющиеся глаза…
Иволгин, в отличие от Вихрева, почему-то сделал шаг назад. Грудь его все еще часто и тяжело вздымалась, а по вискам текли капли пота. Я же, теоретически знающая, что такое театральный грим, вдруг замерла в тупом недоумении. Глаза его, из зала казавшиеся просто огромными, были жирно подведены широкими черными линиями, причем линия нижнего века шла чуть ли не на уровне скул. Так же откровенно были намечены и брови. Зато я разглядела, что его собственный нос — чуть длинноватый и заостренный, скулы довольно широкие, а глаза пусть и не такие гигантские, но определенно красивые. Карие, с мелкими темными крапинками…
Я стояла окаменев, а зал тем временем уже откровенно смеялся. Очнулась я внезапно, будто меня окатили ведром холодной воды. На негнущихся ногах подошла к Алексею, протянула ему розы и сказала: «Спасибо!» Что полагается отвечать в таких случаях на «спасибо», я тогда еще не знала. Наверное, не знал и Иволгин, потому что он вдруг стеснительно улыбнулся и произнес:
— Пожалуйста.
Как первоклассник на уроке вежливости…
Я не помнила, как сошла со сцены, как отыскала свое место в зале, как получала пальто в гардеробе и как вышла вместе с Никитиной на улицу. Перед глазами все еще стояло его лицо с милой, застенчивой улыбкой. Лариска же, весьма довольная сегодняшним вечером, что-то негромко напевала себе под нос. Я прислушалась.
— «Стоит над горою Алеша, Алеша, Алеша!»— заунывно тянула она.
— Ты чего? — До меня пока еще не доходил ее музыкальный намек.
— Цветов, говорю, он не дарит девчатам! — Никитина звонко рассмеялась. — Они ему дарят цветы! Ну что, давай рассказывай, героиня, какой у него голос и как он выглядит вблизи?
Я остановилась, посмотрела Лариске прямо в глаза и виновато произнесла:
— Прости меня, пожалуйста, но больше врать я не могу. Я сама влюбилась. Уже давно. И по уши!
— В кого? — уже все понимая, зачем-то спросила она.
— В него… В Алексея. В Алешу. В Лешеньку…
— Так. — Лариска мрачно усмехнулась и достала из кармана пачку сигарет. — Выходит, я пригрела змею на собственной груди…
Всю дорогу от Оперного до студгородка мы молчали: она — сурово, а я — виновато. И только перед самым общежитием Никитина вдруг уронила:
— Ладно…
— Что ладно?
— Ладно — значит, ладно. Значит, так было задумано… И правильно! Я буду Сашку любить, а Иволгин пусть остается просто кумиром. Сделает мне Ледовской какую-нибудь гадость, я схожу в театр, посмотрю на сцену, поплачу и вернусь домой мирная и успокоенная. А ты давай, охмуряй Лешеньку… — Ларискина рука взметнулась в пародийно-балетном жесте. — И будешь у нас — супруга балеруна! Тебе это больше подходит.
Я, в своих мечтах так далеко еще не заходившая, лишь смущенно улыбнулась.
— А знаешь, я даже рада, что ты наконец влюбилась, — Лариска хмыкнула. — Может, хоть теперь нормальным человеком станешь. А то сидишь — красивая, глазастая, ногастая, — вокруг куча учебников и ни одного мужика! Действовать, действовать надо, а не сидеть!
— Как действовать-то? — спросила я, чувствуя, что окончательно помилована.
— Глазки строить! — Никитина несколько раз выразительно взмахнула ресницами, подкрашенными ланкомовской тушью. — Тебя еще и этому учить нужно?.. Ладно, сегодня будет показательный урок, а стратегию твоего поведения разработаем завтра…
«Наглядным пособием», естественно, должен был служить Сашенька. Лариска зацепила его в коридоре третьего этажа и сообщила, что нам необходимо немедленно починить вешалку для одежды, иначе завтра будет втык от комендантши. Вешалку она оперативно сломала, пока Ледовской ходил к себе в комнату за инструментами. Когда он появился на пороге с молотком, ножовкой и баночкой гвоздей, мы уже накрывали на стол, пробираясь между блузками и юбками, раскиданными по всей комнате. Кстати, Никитина успела к этому времени и переодеться, сменив длинное бледно-сиреневое платье, в котором она ходила в театр, на обтягивающие джинсы. И кофточку она надела весьма вызывающую: голубую, с меленькими белыми кнопочками, грозящими вот-вот расстегнуться под напором бюста третьего размера. Ах, как вертелась она вокруг Сашеньки, подавая инструменты и, словно невзначай, задевая его то локтем, то грудью! Как легко и женственно смеялась! Как смущенно опускала глазки! Наблюдать за этим представлением было довольно забавно. А еще я наблюдала за Сашей. Точнее, просто разглядывала черты его лица. И в самом деле, у них с Иволгиным было что-то общее: то ли удлиненный нос, то ли четкий, красивый разлет бровей, то ли линия губ… Но в целом Ледовской, конечно, и в подметки не годился моему Леше!
На мгновение замерев от мысленно произнесенного «мой Леша», я села за стол и принялась намазывать маслом хлеб. Мой интерес к Ларискиному кавалеру благополучно угас.
Правда, из шести имеющихся в наличии кусочков я успела намазать только четыре — Сашенька неожиданно быстро закончил работу. То ли поломка оказалась недостаточно серьезной, то ли, несмотря на внешность денди, руки у него росли оттуда, откуда и положено… Светящаяся от тихого счастья Никитина принесла из умывальника чашки, а Ледовской немедленно плюхнулся на соседний стул.
За окнами уже было совсем темно. Над зданием спорткомплекса висела круглая желтая луна. Мне хотелось думать об Алексее и совсем не хотелось разговаривать с Сашей. Но избежать беседы не удалось.
— Настя, вы, говорят, сегодня в театр ходили? — спросил он, глядя мне в глаза.
— Кто это говорит? — скучно поинтересовалась я.
— Да вот подружка твоя, Лариса…
На Никитину он кивнул, не оборачиваясь. Та за его спиной состроила большие глаза, видимо, призывая меня поддержать разговор о нашем высоком культурном уровне.
— Да, ходили, — ответила я без энтузиазма. Было ужасно неприятно, что в это, святое, зачем-то лезет чужой человек.
— И что за спектакль давали?
— Балетный. Тебе было бы неинтересно. Все на цыпочках ходят и ничего не говорят.
— Ну зачем ты так? — Сашенька шутливо сморщился. — Я, конечно, в балете не специалист, но посмотрел бы с удовольствием… Кстати, мне кажется, что из тебя получилась бы хорошая балерина. Ты такая…
Он неопределенно покрутил кистью с растопыренными пальцами, фразу не закончил и оставил меня в покое, переключившись на Лариску и обсуждение только что отремонтированной вешалки. А смутную и какую-то неопределенную тревогу в моем сердце сменила самая настоящая боязнь. Я боялась, позорно боялась, что после ухода Ледовского мне хорошенько достанется от Никитиной. Меня угораздило провиниться за один день два раза: признаться в своей любви к Алексею и опять привлечь к себе внимание Ледовского.
Но, к моему удивлению, репрессий не последовало. Лариска была весела и беспечна.
— Слушай, я не знаю, к чему твой Сашенька завел этот разговор про балерин… — начала я издалека, собираясь окончательно оправдаться в ее глазах. — Но, в общем, это даже и не комплимент был, если разобраться…
— Конечно, не комплимент! — согласно кивнула Никитина, сдергивая с кровати коричневое общаговское покрывало и складывая его пополам. — Это он так деликатно намекнул на то, что ты тощая и титек у тебя почти нет…
Я облегченно вздохнула, хотя стало чуть-чуть обидно. Впрочем, совсем чуть-чуть. Мне даже нравилось теперь быть худой и по-балетному «бессисечной», потому что это делало меня хоть немного, но ближе к тому миру, в котором жил Алексей…
* * *
Однако события развивались значительно медленнее, чем хотелось бы. Я уже вовсю представляла себе, как буду «дружить» с Иволгиным, как станет он переносить меня на руках через огромную незамерзающую лужу возле общаги. Как начнут шушукаться за нашими спинами: дескать, разве «балерон» — это мужчина? А я одна буду знать, что он в сто, нет, в тысячу раз больший Мужчина, чем все те, кто меня окружает… Но мечты мечтами, а реальный воз не двигался с места. И я, хоть и следовала всем хитроумным советам Никитиной, ни на миллиметр не становилась ближе к Алексею.
Зато кто-то в театре научил его грамотно отвечать на «спасибо». И теперь он так же вежливо и улыбчиво произносил стандартное: «Спасибо вам!» Денег на цветы пока хватало. Но тех редких секунд на сцене, когда его рука принимала букет из моей руки, уже перестало хватать всепоглощающей любви, поселившейся в моем сердце.
Пафосное звание «всепоглощающей» она заслужила потому, что подчинила себе все, что раньше было для меня важным. Письма домой я теперь писала значительно реже: в голове вертелись только мысли о Нем. Повышение собственного «культурного уровня», которым мы активно занялись, вырвавшись из Уральска в большой город, было заброшено напрочь. И музеи, и филармонию, и концерты мне заменил Единственный и Великий Оперный театр. Да и учебе я теперь, честно говоря, не уделяла должного внимания. Куратор нашей группы Нелли Васильевна все чаще стала повторять: «Настя, вы ведь хорошая, способная девочка! Откуда вдруг такая безалаберность? Такая вопиющая безответственность?» Грозный призрак зимней сессии уже маячил на горизонте, а я все никак не могла заставить себя сесть за учебники.
В тот день Алексей должен был танцевать в «Спящей красавице»: в первом действии — одного из принцев-женихов, а в третьем — придворного на балу. Мы же учились во вторую смену, и поэтому я собиралась удрать с семинара по философии, чтобы успеть к началу. Выходные туфельки на шпильках лежали в пластиковом пакете рядом с тетрадками, в кармане бархатной парки ожидала своего часа темно-вишневая губная помада. В общем, мне оставалось только выйти из учебного корпуса и спуститься в метро. После лекции по высшей математике я благополучно распрощалась с одногруппницами и уже вышла на лестничную площадку, когда прямо передо мной, словно из-под земли, выросла Завацкая. Лекции по философии она читала у всех, а семинары вела только у нас.
— Добрый вечер, Суслова, — произнесла Завацкая подозрительно ласковым голосом. — Может быть, вы объясните, почему я не вижу вас вот уже на третьем практическом занятии подряд?
Что я могла ей сказать? Что, как назло, ее семинары в четверг, а по четвергам в Оперном обычно дают балетные спектакли? Что даже «пара» в зачетке не заставит меня отказаться от счастья видеть Его? Что вот сейчас я стою с ней в институтском коридоре, а время-то идет! И совсем скоро на сцене появится Он в каштановом парике и розовом камзоле, чтобы ровно через двадцать минут погибнуть от колдовства Феи Карабос?
— У меня была ангина, — прошептала я, опустив глаза в пол.
— А сегодня? Сегодня у вас тоже ангина? Почему-то мне кажется, что вы собрались домой? Или я ошибаюсь?
Мне пришлось соврать, что и сегодня я чувствую себя просто ужасно. Но Завацкая не поверила. И чуть ли не за руку, с позором, довела меня до аудитории.
— На сессии вы мне еще «спасибо» скажете, — изрекла она, убедившись, что я села за парту и никуда уже не убегу. — Я ведь отношусь к вам как к родным детям. А иначе плюнула бы на вашу посещаемость. И живите себе как хотите…
Но пока я не испытывала ничего, кроме досады. Да еще, пожалуй, собачьей тоски от того, что без меня повисли в воздухе первые аккорды увертюры, без меня разъехался пурпурный театральный занавес и без меня выбежал из-за кулис Он. Наверное, мои душевные муки явственно отразились на челе, потому что к концу первого часа Завацкая забеспокоилась.
— Может быть, вы и в самом деле неважно себя чувствуете? — поинтересовалась она, подойдя к моей парте. Естественно, я тут же закатила глаза под лоб и довольно сносно изобразила дрожание губ. Но что было толку?
Мои часики показывали половину седьмого. Следовательно, не только к первому, но и ко второму действию я уже не успевала. И все же кинулась в метро, надеясь увидеть Алексея хотя бы в финале. Надо ли говорить, что и электричка в тот день тащилась медленнее, чем обычно, и бабульки раздражающе мешкали у раздвигающихся дверей. Но окончательно доконал меня невысокий парень в черной кожаной куртке. Ничего бы не случилось, если б он передвигался, как все нормальные люди, по правой стороне. Но он, наверное, куда-то спешил, вклиниваясь во встречный поток. Я заметила его только тогда, когда рукава наших курток сцепились. Я дернула в свою сторону. Он — в свою. Ничего не изменилось. Мне стало ясно, что «авария» гораздо серьезнее, чем казалось на первый взгляд. Видимо, ветхий бархат моей парки расползся под напором его металлической пуговицы, образовав что-то вроде петли. И теперь придется выколупывать его чертову пуговицу из моего манжета.
Порванную парку было жалко. И, кроме того, перед глазами тотчас возникло видение: мой Алексей уже готовится к последнему на сегодня выходу на сцену, а я, как идиотка, торчу в метро и нелепо дергаю рукой, пытаясь освободиться… Видение было красочным и жалостливым. Поэтому я не стала дожидаться, пока парень своими длинными пальцами добудет драгоценную пуговицу из недр моего рукава, а просто еще раз с силой дернула рукой. Черно-золотой лоскутик бархата тут же повис, как язык страдающей от жары собаки. Мои ноги уже несли меня вперед, к эскалатору, но я все же не упустила возможности на прощание гневно завопить:
— Ты, вообще, имеешь понятие о правилах движения? Мало того, что несешься по встречной полосе, так еще и руками машешь, как сеятель!
Сравнение с сеятелем показалось мне чрезвычайно остроумным, и я, довольная собой, сначала даже не поняла, что мне показалось подозрительным в облике парня, поднявшего голову. И только потом, уже доехав до турникетов, еще раз представила себе широковатые скулы, прямой нос с глубоко вырезанными ноздрями, достаточно неволевой подбородок… Да, у него были странно светлые, по сравнению с темными бровями, ресницы, и брови эти, едва намеченным штрихом, сходились над переносицей, и глаза оказались прозрачными, как застывшая смола. И еще эта дурацкая спортивная сумка через плечо… Но черные, со стальным отливом волосы, но эта манера улыбаться смущенно и как-то виновато!
«Леша?!» — спросила я у самой себя. Поспешно и суетливо обернулась, но парня уже, естественно, и след простыл. И тогда я ответила себе: «Леша, идиотка!»
Если бы кто-нибудь сказал раньше, что обыкновенный сценический грим может сыграть со мной такую нелепую шутку, я бы не поверила. Однако факт был налицо: я видела земного, настоящего Иволгина и не узнала его. В Оперном, в отличие от других театров Северска, портреты артистов почему-то на стены не вешали… — Но в принципе-то фотографии должны быть? — полувопросительно-полуутвердительно изрекла Никитина, вдоволь насмеявшись над моей историей. — Хоть в отделе кадров, что ли?..
О том, во что выльется это ее мимолетное замечание, я узнала перед самым Новым годом.
— А у меня для тебя есть подарок! — сообщила Лариска, улыбнувшись загадочно и многообещающе.
— Давай, — отозвалась я, надо сказать, без особого энтузиазма. Во-первых, в никитинском тоне явно слышался подвох, а во-вторых, в тот момент я была занята тем, что лихорадочными темпами пыталась запихать в свою голову весь пропущенный материал по электротехнике.
— Не-а. За ним еще идти надо.
Идти куда-либо я категорически отказалась, пусть даже за «Мерседесом». На что Лариска ответила, что ее подарок лучше «Мерседеса», и чуть ли не насильно втиснула меня в шубу. Через пять минут я перестала жалеть о том, что вышла на улицу.
Уже темнело. Снег отливал синим и розовым. Бабушки, торгующие водкой у метро, в своих припорошенных платочках казались похожими на престарелых Снегурочек. Мороз слегка пощипывал щеки. В воздухе радостно пахло свежестью и хвоей новогодних елок.
— Куда мы едем? — спросила я, когда Никитина толкнула тяжелую, стеклянную дверь метро.
— В Оперный, — спокойно отозвалась она.
Я прекрасно знала, что по понедельникам в театре нет не только балетных, но и оперных спектаклей, поэтому уставилась на нее с безмолвным удивлением.
— К фотографу едем. Есть там один такой рыжий дядечка, похожий на Карабаса Барабаса…
Мои глаза удивленно округлились, а Лариска, довольная произведенным эффектом, сообщила:
— Будут тебе сегодня фотки твоего драгоценного Лешеньки. Так что пляши на месте от радости!
Мимолетно подумалось, что не так давно Никитина с той же непринужденностью называла Лешеньку своим. Но все это было так незначительно по сравнению с тем, что я только что услышала.
— А что? Все было очень даже запросто, — хвасталась она, когда мы шли по заснеженной аллейке к театру. — Зашла со служебного входа, узнала, где здесь водится фотограф. Мне показали… Он даже ничего спрашивать не стал, просто поинтересовался, какого размера фотографии.
— А ты что сказала?
— Ну что я могла сказать? Огромные, чтобы на стенку повесить и молиться!
Лариска хохотала, а у меня понемногу начинали дрожать коленки. Не из-за фотографа, конечно! Просто через какие-нибудь несколько минут мне предстояло войти в святая святых — служебный вход театра. Открыть ту дверь, которую каждый день открывает Алексей, пройти, возможно, по тому коридору, который заканчивается репетиционным залом. Ступить своими замшевыми сапожками на те половицы, которых касаются легкие ножки балерин в «балетках» или пуантах. Тех половиц, по которым могла ходить и я…
Однако на деле все оказалось совсем не так романтично. Обогнув вахту, мы спустились в какой-то подвал, в котором было не только темно, но еще и жарко. Мне даже пришлось расстегнуть верхнюю пуговицу шубки и развязать пестрый цветастый платок. В конце пути нас ждала толстая стальная плита, напоминающая дверь бункера. А рыжебородый фотограф, вышедший на наш стук, и в самом деле оказался похожим на Карабаса Барабаса.
— Кстати, у вас очень интересное лицо! — сказал он, коснувшись моих волос каким-то мимолетно-профессиональным жестом, и тут же полез в шкаф за готовыми фотографиями. Надо ли говорить, что неуклюжую шутку Никитиной он воспринял совершенно серьезно? Фотографии были просто огромными. Но они были! И с них на меня смотрел мой единственный, мой любимый, мой Алеша…
Новогодний подарок Лариски оказался просто бесценным. Мне достались три сцены из балетов — две из «Юноны» и «Авось» и одна из «Конька-Горбунка». Но над кроватью я повесила обычный портрет, приготовленный, видимо, для того, чтобы все-таки украсить стены Оперного. С любовью юной восторженной девицы и вниманием ученого-микробиолога я изучала каждую петельку на воротнике его светлого индийского свитера, каждую драгоценную крапинку на радужной оболочке глаз. Как восхищали меня его черные волосы, отливающие холодными светлыми бликами, и легкая, небрежная небритость над верхней губой! Конечно, ему было не двадцать пять. Скорее, ближе к тридцати. Но он казался мне самым красивым мужчиной на свете…
Как ни странно, меня угораздило с первого раза сдать три экзамена из четырех. То ли студенческий бог Халява помог, то ли запас школьных знаний, который на первом курсе еще имеет какое-то значение. И каждую свою маленькую победу я отмечала торжественно: вместо традиционных и недорогих гвоздичек покупала одну роскошную розу и преподносила Алексею. Правда, теперь он «передаривал» мои цветы партнерше, но я не обижалась. Ведь он просто не мог поступить иначе, потому что был Рыцарем, Джентльменом и вообще Мужчиной с большой буквы.
Тем неожиданнее для меня оказалось то, что произошло 13 января. Днем я наконец-то сдала инженерную графику, ночью собиралась встречать Старый Новый год с Никитиной и компанией. А вечером, купив у метро белую на этот раз розу на толстом, влажном стебле, отправилась в театр. Давали «Юнону» и «Авось». Я заранее узнала, что танцевать главную партию будет Иволгин, и просто млела в предвкушении грядущего удовольствия. А спектакль и в самом деле удался. Я неотрывно следила восхищенными глазами за Алексеем и переводила дыхание только тогда, когда он скрывался за кулисами. На сцене в такие моменты оставался либо Юродивый с толпой матросов, либо несчастная Кончита со свечой и мыслями о Резанове. А мне немедленно вспоминалась Никитина, режущая колбасу для салата «оливье», и ее напутственные слова: «Ну вот, поперлась опять! Лучше бы мне помогать осталась. Что ты там нового увидишь? Те же мужики в тапочках, та же Серебровская, тот же Иволгин». «Мужиками в тапочках» Лариска называла матросов в «балетках». Они и правда всегда были одинаковые. Насчет Насти Серебровской я бы уже могла поспорить. Ее маленькая, похожая на испуганного зверька Кончита, с голубыми незабудками в темных волосах мне очень нравилась. Да и партнершей она была просто идеальной. Во всяком случае, для Алексея. Все у них получалось чудесно и слаженно, даже ее легкая туника цвета тающей морской волны, казалось, трепетала в ритме его движений… Но что касается Леши, то он одинаковым не был никогда! И сегодня в каждом его прыжке, в каждом вращении, в каждом взлете сильных красивых рук чувствовался особый нервный надрыв.
Мне пришлось переждать двух благообразных бабушек с жидкими букетиками хризантем, прежде чем выйти на сцену. Нам с Алексеем никто не должен был мешать. Провожаемая привычным уже веселым шушуканьем Матросов и Монахинь, я подошла к нему и протянула свою розу. Но вместо обычного «спасибо вам» он только кивнул, а когда я развернулась, чтобы спуститься обратно в зал, проговорил что-то быстро и невнятно. Он сказал что-то, предназначающееся только мне! Конечно, я была далека от мысли, что Иволгин, например, назначает мне свидание, но все же обернулась со счастливой и ожидающей улыбкой на губах.
— Что, простите? Я не расслышала.
— Неужели вы не понимаете, что это уже смешно? — повторил он тихо и внятно. Желваки на его щеках тяжело перекатились под кожей. — Не надо мне больше ваших цветов, оставьте меня в покое!
Видимо, я так и застыла с этой дурацкой улыбочкой на губах, потому что ему пришлось нервно добавить:
— Все! Идите!
Тогда мне было безразлично, слышали ли эту отповедь Монахини с Матросами, слышала ли ее Серебровская. Передвигаясь, как зомби, я добралась до своего места в первом ряду, потом до входа в метро, потом до дверей общаги. А дома ничком упала на кровать, закрывшись с головой одеялом. Никитина пробовала спрашивать, что же со мной такое. Предлагала водочку, сигаретку, валерианку — все подряд. Мне не хотелось отвечать на ее вопросы, не хотелось говорить, не хотелось дышать. С огромной фотографии на мое вздрагивающее тело холодно и безразлично смотрел Алексей.
Ларискины гости, в том числе и Сашенька Ледовской, пришли в половине одиннадцатого. Никого, естественно, не привел в восторг вид съежившегося на кровати существа.
— Может, мы не вовремя? — осведомился кто-то из ребят. — У Насти случилось что-то, да?
— Не знаю, — неохотно процедила Никитина. Ее тоже тяготил мой траур.
Потом вяло позвенели тарелки, в гробовой тишине салютовала бутылка шампанского. Кто-то нервно и торопливо пощелкал кнопками магнитофона — веселья не получалось. Я уже подумывала, что мне самой нужно встать и выйти, когда раздался голос Ледовского:
— Наверное, мы и в самом деле пойдем. Может, Насте отдохнуть надо?
Вот этого Лариска вынести не могла. Плюхнувшись рядом, она сдернула с моей головы одеяло и жарко зашептала в самое ухо:
— Настенька, миленькая, пожалуйста! Я не знаю, что там у тебя случилось, но мы придумаем выход. Обязательно!.. А сейчас, пожалуйста, ради меня! Ну, Настенька!..
Я тяжело завозилась, усаживаясь в постели, а Никитина обернулась к гостям с лицом иллюзиониста, только что успешно проделавшего сложный фокус. Не хватало только сказать: «А-ап!» Лариску было жалко. Поэтому мне пришлось усесться вместе со всеми за стол, взять бокал и выпить шампанского. Вокруг произносились какие-то тосты, народ вспоминал «зверства» преподавателей на сессии. За каждого из «извергов» полагалось налить. Ребята были с разных курсов, поэтому «извергов» набралось довольно много. За шампанским пошла водка, противная, горькая, обжигающая горло. И очнулась я только тогда, когда почувствовала чье-то ласковое прикосновение к своей руке.
Сашенька Ледовской сидел рядом и смотрел на меня печально и как-то странно. Моя кисть автоматически отдернулась.
— Я только хотел пригласить тебя на танец, — просто сказал он. Я обернулась и увидела, что танцуют почти все, в том числе и Никитина в паре с «гигантской каракатицей» Мокроусовым. А в общем, мне было все равно: сидеть ли, уставившись на фонарь за окном, танцевать ли, вяло переминаясь с ноги на ногу… Через минуту мы с Сашей уже стояли посреди комнаты, и обнимающиеся пары то и дело толкали нас с разных сторон.
Но все оказалось не так просто. Его рука уверенно лежала на моей талии, дыхание тепло ласкало висок. Да еще и кассета, как назло, домоталась до знаменитого хита Джо Дассена. «Если в мире нет тебя…» — неслось из маленьких хрипящих колонок. А я понимала, что в моем мире больше нет Алеши Иволгина, что он не хочет в мой мир и сегодня решительно выдворил меня из мира своего. Слабым, но пронзительным отголоском проснулась жалость к себе самой. За что, почему со мной поступили так жестоко и сделали так больно?.. А совсем рядом были почти его глаза, почти его брови, почти его губы. И эти губы тянулись к моим губам неуверенно и зовуще.
Я запрокинула голову и, еще плохо соображая, что делаю, встретила его поцелуй. Кстати, это был первый поцелуй в моей жизни.
Оторвавшись от моих губ, Сашенька улыбнулся.
— Все будет хорошо, — прошептал он, проведя пальцами по моей щеке. — Все обязательно будет хорошо. Не переживай так, Настенька! Ты ведь просто чудесная! Я красивее тебя женщины не видел, честное слово! У тебя такие волосы! А глаза!.. И вообще ты такая… прозрачная. В тебе чувствуется порода.
Он снова потянулся к моим губам. И тут я наконец опомнилась. Пьяную одурь как рукой сняло.
— Что ты делаешь?! — зашипела я, как дикая кошка. — Пользуешься тем, что мы выпили? Тем, что мне плохо? Да?
Слава Богу, моей сообразительности хватило на то, чтобы не ляпнуть: «Ты же Ларискин!» А Лариска тем временем смотрела на нас поверх плеча Мокроусова. И лицо ее было таким растерянным и жалким, что меня кинуло сначала в жар, а потом в холод. Весь ужас содеянного доходил до моего сознания постепенно.
Пьяно-разудалым движением сошвырнув со своей талии руку Ледовского, я выскочила в коридор, тут же поскользнулась на бутылочном осколке и едва удержала равновесие, ухватившись за дверной косяк. Сашенька выбежал следом.
— Ну чего ты? Чего? — Он попытался поймать мою кисть и поднести к своим губам. Я так резко дернула рукой, что саданулась локтем о стену. — Из-за подружки, да? Так это все глупости!.. Лариса, конечно, веселая, славная. Но как женщина она меня и не привлекает вовсе. А вот ты…
Мое состояние было уже близким к истерике. Никитина, которую я сегодня так гнусно предала, когда-то учила, что за фразами типа: «Ты так по-женски привлекательна, соблазнительна, очаровательна и т. д.» обязательно следует дубово-прямолинейное: «Я хочу тебя!»
— Отстань от меня! — Голос мой дрогнул и сорвался. — Очень прошу, отстань… Я тебя видеть не могу, меня сейчас стошнит.
И это было правдой. Голова ужасно кружилась, тяжелая тошнота мучительно подкатывала к горлу. «Термоядерная» смесь водки с шампанским сделала свое черное дело. И еще мне казалось, что у меня двоится в глазах. Черты Сашиного лица постепенно теряли четкость, расплывались, и вместо них проступали похожие, но совсем другие, любимые черты.
Я резко встряхнула головой и прикрыла ладонью глаза. Ледовской же по-шутовски развел руками.
— Ну что ж, тошнит так тошнит. — Он усмехнулся. — Тогда я провожу тебя до комнаты и уйду.
— Не надо до комнаты! Не пойду! — испуганно возразила я.
— А где же ты ночевать собираешься?
— А вот это не твое дело!
Последняя фраза показалась мне ужасно гордой и не менее загадочной. Стараясь держаться ровно, я зашагала по гулкому коридору. Сашенька пошел следом. Перед комнатой Ирки Шаховой я остановилась и решительно забарабанила в дверь. Через минуту послышалось шлепанье босых ног.
— Настя, ты одна? — шепотом осведомилась Ирка.
— Да, — ответила я без тени сомнения.
Дверь открылась, на пороге показалась хозяйка в одной коротенькой ночной рубашке. Переведя насмешливый взгляд с Ледовского на мою пьяную физиономию, она коротко бросила: «Заходи» — и почти втащила меня в комнату. На мое счастье, одна кровать оказалась свободной, на трех других спали сама Ирка и ее гостьи. Я упала прямо поверх одеяла и зарылась лицом в подушку. Но уснуть толком не удалось. Во всяком случае, мне показалось, что бешеный стук в дверь раздался уже через секунду. А следующим ощущением были чьи-то железные пальцы, ухватившие меня за лицо.
— Ты что делаешь, стерва?! Ты что, зараза, творишь?! — орала Никитина, нещадно мотая мою голову по подушке. И тут же, демонстрируя блестящую школу актерского перевоплощения, тишайшим голоском извинялась перед хозяйкой комнаты. — Извини, Иринка, я сейчас уйду и мешать не буду.
Потерроризировав меня минуты три, она успокоилась. Да и Шахова смягчила ситуацию, предположив, что трясти меня все равно бесполезно, потому что я ничего не соображаю. Соображала я все, но вот реагировать почему-то никак не могла. Как сквозь туман донесся Ларискин голос: «Они, когда пришли, целовались?», Иринкин ответ: «Нет», и хлопанье входной двери…
Наутро мне было плохо, стыдно и страшно. Шахова философски подсмеивалась и над моей нечаянной «распутностью», и над никитинской горячностью. Ей-то, конечно, было смешно! А я боялась вернуться в собственную комнату. Пришлось отправить туда Иринкину гостью в качестве парламентера. Она-то и сообщила мне, что Лариска мрачная и обиженная, но домой мне прийти разрешает и передает, чтобы я не трусила…
Когда я вошла, Никитина, прямая, как воспитанница Смольного, сидела на кровати и смотрела в окно. Рядом, на спинке стула, висели ее вчерашние бархатные брюки. Я тоскливо замялась на пороге.
— Проходи, — бросила она, не оборачиваясь, а потом грустно добавила: — Я сама во всем виновата. Умные люди заводят страшненьких подруг. Одна я такая идиотка…
