Глава 14
Оркестр уже был на сцене, уже отзвучали таинственные и беспорядочные звуки настраиваемых инструментов – и стояла последняя тишина ожидания.
Лера чувствовала, как сердце проваливается в гулкую пустоту и бьется там, в тайной тишине. Она ждала, когда появится Митя; больше не существовало ничего, и в глазах у нее темнело от этого единственного ожидания.
И она пропустила этот момент – когда он вышел и остановился перед оркестром, под нетерпеливые аплодисменты зала!
У нее было хорошее место – сбоку и близко. То есть, кажется, это было не самое лучшее место для того чтобы слушать музыку – ну конечно, Митя сам говорил ей однажды, что слушать вблизи плохо, – но зато Лера видела его лицо даже тогда, когда он повернулся к оркестру и забыл о зале.
Она видела его таким только однажды – в то утро, когда глаза его были еще закрыты и что-то огромное, ей непонятное, совершалось с ним, хотя он просто спал. Глаза его были сейчас чуть прищурены, потом он поднял руки, словно разрешив оркестру начинать – и первые звуки полились в зал.
Лера знала, что сегодня будет Бетховен и Чайковский, но она забыла обо всем, глядя на Митины руки. Она бывала на его концертах – правда, ужасно давно; ее всегда восхищало исполнение. Но только теперь она понимала, что же происходит…
Токи жизни – те самые, которые она чувствовала прежде и которые казались исчезнувшими из ее жизни безвозвратно, – текли через его пальцы и заряжали оркестр такой мощью, с которой ничто не могло сравниться.
Лера всегда стеснялась признаться в том, что ей не совсем понятно, что же делает с оркестром дирижер. Ведь музыка уже написана и изменить ее нельзя, и ведь все музыканты, конечно, знают свои партии? Теперь она смотрела на Митины руки и понимала: ничего не произойдет без их разрешения, ни один звук не прозвучит, если не будет вызван к жизни их движениями.
Она поражалась прежде: откуда это выражение твердости и силы в каждом его взгляде, ведь он музыкант, ведь он имеет дело с чем-то тонким и неуловимым, и к чему же эта твердость? Но теперь звуки неслись, сметая все преграды, они были неостановимы как выстрелы, хотя звучали пронзительно и легко, их было так много, что невозможным казалось совладать с ними…
Сердце у Леры занялось, голова закружилась – ей впервые стало страшно, когда она окунулась в этот мощный звуковой поток и почувствовала всесилие звуков. Она поняла, что ей знакомо это чувство, хотя никогда прежде оно не связывалось для нее с музыкой. Это было чувство собственного бессилия перед страшными потоками жизни, которые могут смести кого угодно, сломать человека и заставить его поступать против собственной воли.
Лера едва не зажала уши, настолько жуткой показалась ей ее догадка. Она вспомнила, как сидела перед телефоном, как вкрадчиво звучал в нем голос с едва уловимым акцентом, как ничего нельзя было сделать и как зияла распахнутая постель Стаса Потемкина…
Все было связано в жизни, и музыка говорила об этом с такой неотменимой ясностью, которой не обладают слова.
И вдруг она почувствовала: что-то изменилось и, подняв глаза, поняла – что. Митя остановил этот поток, руками остановил то, что остановить было невозможно. Он словно показал ей: видишь, в жизни это так – пугающе, безжалостно, – но со мной это не будет так, не бойся, подружка моя дорогая…
Лера улыбнулась: ей показалось, будто он произнес это вслух. Она услышала, что духовые звучат теперь глуше, а скрипки отчетливее. Но дело было не в звучании отдельных инструментов – весь оркестр был единым дыханием, и оно больше не пугало ее.
Как это можно было совершить – она не знала, но это было так, и Митя это сделал.
Лера видела, что музыканты подчиняются едва уловимым движениям его пальцев, и сама она чувствовала власть его движений над потоками жизни. Это была какая-то особая власть – такой она не знала прежде…
Концерт шел без перерыва, не разрываемый даже аплодисментами. Но энергия накапливалась в зале и выплеснулась как взрыв – когда стихли звуки, когда Митя опустил руки и замер, еще не оборачиваясь.
Он повернулся к залу медленно, встречая шквал аплодисментов. Лера видела, как яснеют его глаза и как он все-таки не может вернуться окончательно… Он дышал тяжело, стрелки темных волос прилипли к его лбу. Митя наклонил голову, потом пожал руку первой скрипке, потом поднял руки, словно охватывая ими весь оркестр.
Потом взгляды их встретились, и Лера увидела, как он вздрогнул, чуть не уронил цветы и сделал шаг к ней, словно собирался спрыгнуть со сцены. Она приложила палец к губам, и Митя улыбнулся.
– Браво! – неслось из зала, и аплодисменты не стихали.
Она поняла, почему дрогнули его губы. «Еще?» – беззвучно спросил он у нее, и она кивнула.
Она ждала его на улице у служебного входа, и ей показалось, что сердце у нее остановится, когда его силуэт возник в освещенном дверном проеме.
Митя шел ей навстречу стремительно, полы его пальто распахнулись от ветра и движения, и он прижал ее к себе так сильно, что в глазах у нее потемнело и она едва не вскрикнула.
Впервые Лера не чувствовала в его объятиях того спокойствия, которое было в них всегда, – но ей и не нужно было сейчас спокойствие… Митя прикасался к ее губам, ресницам; закрыв глаза, она чувствовала его пальцы на своих щеках. Потом она почувствовала, что он целует ее – но не тем, мимолетным и прощальным поцелуем, воспоминание о котором так мучило ее. Все ее тело затрепетало от его поцелуя, от горячего его прикосновения, и от того, как он провел изнутри языком по ее губам.
В нем было столько страсти, сколько Лера не встречала в своей жизни никогда, но его страсть не обрушивалась на нее, а подхватывала и защищала.
– Митя… – прошептала Лера, когда поцелуй на мгновение прервался, потому что оба они едва не задохнулись. – Митенька, где же ты был?..
– Дмитрий Сергеич! – крикнул кто-то из освещенного подъезда. – А я вас ищу! Машину-то я подогнал, поедем, что ли?
Лера оставила свою машину в Газетном переулке: у Консерватории яблоку негде было упасть перед концертом. Но она совершенно забыла о ней, да и все равно не смогла бы, наверное, сесть сейчас за руль.
Они вдвоем сели в подъехавшую машину. Мелькнули за окном ночные улицы – и Лера поднялась вслед за Митей по лестнице, и он снова обнял ее в темноте пустой квартиры – прямо в прихожей, не успев снять пальто и не в силах тратить на это время…
Ноги у них подкашивались, голоса прерывались, когда они пытались что-то сказать – и они снова замолкали, целовались, прижимаясь друг к другу, желая сейчас только одного – слиться совсем, и не понимая, как же это не произошло до сих пор.
– Господи… – сказал вдруг Митя, садясь на пол прямо у двери и прислоняясь головой к плащу, висящему на вешалке. – Ведь я уже – все, подумал, что этого не будет никогда…
Лера тут же поняла, о чем он говорит.
– Почему же? – прошептала она. – Как же ты мог так подумать, Митенька, любимый мой?
– Не знаю… Только я сейчас с ума сойду.
Лера присела рядом с ним, взяла его руку и поднесла к губам. В прихожей было темно, но она ясно видела очертания его руки в темноте – пальцы с большими, словно набрякшими, суставами; широкую, огромную какую-то, ладонь… Она поцеловала его в середину ладони и почувствовала, как весь он вздрогнул и рука его затрепетала под ее поцелуем.
– Молчи, молчи, Митя, – прошептала она. – Молчи, единственный мой, ничего не говори…
Она осторожно перевернула его руку, и губы ее заскользили по ней, перетекая по выступам и впадинам – январь, февраль, март… Время остановилось, превратившись только в эти месяцы на тыльной стороне Митиной ладони.
Лера не помнила, сколько сидели они вот так, у вешалки в прихожей, и сколько раз целовала она Митины пальцы.
– Иди ко мне, – вдруг произнес он, отнимая руку, и голос его прозвучал глухо, прерывисто. – Иди ко мне, сил моих больше нет, я же тебя люблю, никому я тебя больше не отдам…
Он встал, поднимая ее вслед за собою; пальто упало наконец с ее плеч на пол. Лера не помнила, как они оказались в спальне, она чувствовала только, что Митя раздевает ее, не переставая целовать, и вся она отдавалась движениям его рук, не в силах пошевелиться.
Она видела, что он сдерживает себя – иначе он просто не смог бы раздеться сам, не выдержал бы этих долгих мгновений. Но когда он оказался рядом с нею на кровати – он больше не сдерживался, и Лера не могла сдержать стон, едва он прикоснулся к ней, провел ладонью по ее телу от шеи до ног – такая волна пробежала по ней от одного его прикосновения.
Ей казалось, все происходит с нею впервые – да это и было впервые, потому что никогда и ни с кем не чувствовала она того, что чувствовала сейчас.
Токи жизни, исходившие из Митиных рук, сотрясали ее тело, бросали ее к нему – хотя они и так уже были вместе, и так уже она ощущала его в себе, и большее слиянье было невозможно – и все им было мало…
– Ты полежи так, Митенька… – попросила Лера, когда оба они чуть-чуть пришли в себя после первого порыва. – Давай так полежим, а потом сразу опять, а? Бессовестная я женщина?
Она услышала, как он тихо рассмеялся в полутьме.
– Давай, – сказал он, переворачиваясь на спину, прижимая ее к своему животу и гладя ее плечи над собою. – Да я с тобой всю ночь готов – полежим, а потом опять… Любимая ты моя бессовестная женщина, если бы ты знала, как я тебя люблю – у меня в глазах темно…
Лера обняла его за шею и целовала его губы, тут же раскрывающиеся ей навстречу, целовала впадинку между его ключицами… Волосы на его груди щекотали ей нос, она смеялась и дула на них, а Митя гладил пальцами ее спину.
Они отдыхали совсем недолго – им незачем было отдыхать друг от друга, – и даже во время этого недолгого отдыха Лера не переставала чувствовать, как весь он трепещет у нее внутри.
– А вот уже и потом… – хрипло прошептал он. – А вот и опять!..
И она почувствовала, как вздрогнули под нею его бедра, как весь он устремился к ней – в ней, и как все у нее внутри снова задрожало, сжимающим трепетом отвечая его движениям.
Они забыли обо всем, приникая друг к другу. Им не хотелось размыкать объятия даже на минуту – это было просто невозможно.
– А вина ты не хочешь? – вдруг спросил Митя, когда они снова лежали рядом, и он по-прежнему оставался в ней, отдыхая неизвестно в который раз, и его рука скользила по Лериному бедру, горяча и возбуждая.
– Хочу, – ответила она. – Но так хочу, чтобы ты бы не уходил – я тебя не хочу отпускать!
И она засмеялась, сжимая его внутри себя.
– А ты и не отпускай! – засмеялся он в ответ. – Ты меня вот так ногами обними, я тебя вот так подниму, и вот так вместе с тобой и пойду за вином.
– Ладно, Митька, – сказала Лера, наконец отодвигаясь от него и с сожалением переставая чувствовать его в себе. – Сходи за вином, отпускаю. Нет, я с тобой все-таки пойду, пожалуй!
Она соскользнула вслед за ним с кровати, хотела набросить свой длинный шелковый пиджак, но он остановил ее руку.
– Нет, это уж оставь, – сказал он. – Ты меня отпускать не хотела, а я на тебя смотреть хочу все время. Ты себе не представляешь даже, какая ты красивая… Не закрывайся, ненаглядная моя, я все время хочу тебя видеть!..
Вино было в буфете. Войдя в гостиную, Митя включил торшер, и Лера невольно зажмурилась даже от этого неяркого золотистого света. Но она тут же открыла глаза, чтобы видеть его. Это было удивительное чувство – видеть его, словно впервые. Да это и было впервые, как все, что происходило с нею сегодня. Она видела его ясным, обостренным зрением – стройную его фигуру, блеск темных глаз, движения, изящные в своей точности…
Вино было красное, терпкое, Митя разлил его по бокалам и сел в кресло у стены, не выпуская Лериной руки.
– Посиди со мной, – сказал он, и она села к нему на колени, обняв его за шею и бокал свой поставив на его голое плечо. – Знаешь, как я тебя люблю?
– Как? – тут же спросила она. – Знать не знаю, хочу услышать!
– Вот как: вся ты во мне звучишь, я тебя каждую минуту слышу, и глаза твои слышу золотые, и походку твою слышу удивительную… Вот, например, я репетирую: сутками могу не есть, не спать, забыть обо всем, кроме музыки, не знать, какая погода, – но ты во мне звучишь, и я тебя слышу всегда…
– Как звуки? – догадалась она. – Помнишь, ты мне говорил, что звуки все время слышишь?
– Да. Но я тебя не только слышу, а хочу чувствовать все время, прикасаться к тебе хочу, и вообще тебя хочу так, что в горле у меня пересыхает. Погоди, я вина должен выпить, а то говорить не смогу, – заявил он в подтверждение своих слов. – Вот, теперь легче. Дай еще тебя потрогаю – совсем будет отлично.
Лера засмеялась и, подхватив свой бокал, скользнула вниз с его колен.
– Ты куда? – Митя сжал ее плечо.
– Никуда, миленький. Здесь посижу, буду снизу вверх на тебя смотреть!
– Не надо снизу вверх…
Митя попробовал поднять ее, но она покачала головой, прижавшись щекой к его колену.
– Нет-нет – мне ты нравишься отсюда, почему же не надо?.. Я тебе, может, заглядываю под ресницы – что у тебя там за тайна? Смотри, вино мое не разлей.
Она отхлебнула из своего бокала и поставила его возле Митиной ступни. Лицо ее вдруг стало серьезным.
– Митенька, – сказала она, поднимая на него глаза. – Что же это, а? И как же это – почему не было раньше, почему появилось вдруг? Ведь я тебя сто лет знала, смотрела на тебя, мы с тобой на лавочке сидели, говорили с тобой до утра, песни ты мне пел – и не было… Почему, объясни ты мне, а?
– Все тебе объясни. – Митя погладил ее по голове и, наклонившись, поцеловал в нос. – Думаешь, я понимаю, почему? Думаешь, это вообще можно объяснить? Я видел только, что в тебе этого нет – и ничего нельзя было поделать.
– Ты никогда ни словом не обмолвился… – тихо сказала Лера. – Ни словом, ни жестом, ни взглядом… Почему, Митя?
Он молчал, и она повторила:
– Почему, скажи мне!..
– А что значили бы слова, и жесты, и все что угодно? – сказал он наконец. – Ты меня не любила – и какие тут слова, зачем?
– Но ведь это тяжело, Митя… Как можно все держать в себе, от этого ведь с ума можно сойти…
– Я привык. – Он провел рукой по ее волосам и улыбнулся. – Для меня в музыке всегда было так – невозможно выплескивать мимоходом, внутри оно сильнее. И я же говорил: ты вся – как музыка, вся во мне… Но это и правда было тяжело – как же тяжело, Лера, если бы ты знала! – Он быстро встал, прошелся по комнате. Лера сидела на полу у его кресла и смотрела, как сияет все его тело в золотом полумраке, как блестят глаза. – Если бы ты знала! – повторил он, поворачиваясь к ней. – Тогда, когда ты поехала к тому подонку, и из-за чего – из-за денег! О господи!.. Вот от этого я и правда чуть с ума не сошел, вот тогда я себя убить был готов…
– Но почему же себя, Митя, почему же себя?
– Потому что я думал, что должен был как-то по-другому… Что ты должна была знать: ты можешь мне хотя бы сказать… А ты не сказала, и я сам был в этом виноват. Я должен был на все наплевать – любишь ты меня, не любишь – и должен был тебе сказать: я тебя люблю, я все для тебя сделаю, не таись от меня…
Митя говорил сбивчиво, и в глазах его застыло такое страдание, что сердце у Леры сжалось.
– Иди ко мне, – сказала она так тихо, что сама едва расслышала свой голос. – Иди ко мне, мой родной…
Митя присел перед нею на корточки – как всегда делал, когда она была маленькая, – и Лера, приподнявшись, прижалась лбом к его плечу.
– Прости меня, – прошептала она сквозь слезы. – Прости меня, мне самой страшно вспомнить…
– А ты не вспоминай, – тут же сказал он, обнимая ее. – Есть о чем вспоминать – вот я тоже болван! Ну-ка перестань сейчас же плакать! Я теперь эгоист, мне тебя надоело утешать – я хочу, чтоб ты меня любила.
– Ах так! – Она рассмеялась, и слезы блеснули в ее глазах, исчезая. – Тогда сядь обратно, выпьем за твой эгоизм, без которого я жить не могу, и сейчас же рассказывай мне дальше: как ты меня любишь?
Митя снова сел в кресло, и Лера, сидя на полу у его ног, снова оказалась между его колен.
– Не веришь, что я эгоист? Ну так я тебя до утра заставлю слушать про любовь, и так непонятно буду говорить – взвоешь! И вином не дам запить, не тяни руку! – Он отодвинул ногой бокал и сжал коленями ее плечи. – Значит – про твою походку. Походка у тебя вот какая: когда музыка хочет стать движением – получается твоя походка. Невозможно сказать, как ты идешь, какое движение ты делаешь сначала, какое потом – все происходит одновременно, одна мелодия. Что, непонятно?
– Понятно, – покачала головой Лера.
– Ох, не верти головой, ты где меня волосами щекочешь? Это может плохо для тебя кончиться! Может случиться, что я не успею договорить про твою походку…
– Давай, – тут же согласилась Лера. – Ты же хотел, чтоб я тебя любила? Ну, я и согласна. И хочу тебя любить сию секунду, прямо здесь, на холодном полу…
Уже через минуту ей показалось, что паркет стал горячим под ними. Митя целовал ее, глаза его были полузакрыты, и она чувствовала на своих плечах его поцелуи, а все его тело – уже в себе. И обнимала его всем своим телом, чувствуя, что он стремится в нее – все глубже, как будто возможно было им слиться больше, как будто можно было утолить эту жажду, которая сжигала их обоих.
Лера подчинялась каждому изгибу Митиного тела и тут же сама выдумывала для него новые движения – радуясь оттого, что ее выдумки становятся наслаждением для него.
Вот она вдруг ускользнула из-под него, перевернулась на живот – и он лежал теперь на ней, всем телом лаская ее спину, и она чувствовала, что ему нравится повторять ее спину своим телом… Потом он положил ладони на ее бедра, приподнял – он хотел быть в ней снова, весь он дрожал в страстном нетерпении.
– Ты меня пусти, милая, в себя пусти, – произнес он, и Лера едва узнала его голос, ставший глухим и прерывистым. – Потом – еще, потом я тебя ласкать буду… А сейчас – пусти!.. Вот так, моя единственная, – ох, как… – прошептал он, чувствуя, как она раздвигает ноги.
Лера перевела дыхание чуть раньше и замерла, прислушиваясь, как затихают у нее внутри его содрогания; потом подняла голову от его груди. Митины глаза все еще были полузакрыты, губы еще вздрагивали после страстных слов и поцелуев, и она не могла насмотреться на него – на чудо его лица, на любимые, единственные тени под прямыми ресницами…
– Вино разлил… – сказала Лера, целуя его в полуоткрытые, пересохшие губы. – Ох, Митька, что я теперь буду пить?
– Я с тобой поделюсь. – Он осторожно приподнял ее над собою. – Давай-ка в кресло сядем, у тебя кожа стала холодная, как у лягушки.
Перед тем как сесть в кресло, Митя снял с него накидку и завернул в нее Леру.
– Ну вот, а говорил, смотреть на меня хочешь…
– Ничего, я гладить буду, – сказал он, кладя руку ей на грудь.
Лера положила голову ему на плечо, и они молчали, прислушиваясь к дыханию друг друга.
– А когда ты понял, Митя? – вдруг спросила она. – Ну, когда ты понял… Что оно во мне появилось?
– Когда появилось, тогда и понял, – ответил он. – Когда ты прикоснулась к моей щеке – помнишь, утром, в Венеции?
– Но у тебя даже глаза тогда были закрыты! – удивилась Лера.
– Ну и что? При чем здесь глаза…
– Почему же ты уехал? – тихо спросила она. – Ты не поверил мне, Митенька?
– Я боялся поверить. – Митя прижался губами к ее виску. – Прости меня – я правда боялся… Я уже смирился с тем, что этого не может быть, и я так боялся, что мне все только кажется…
– А это ведь и правда тогда появилось… Правда, Митя! Я тоже только потом поняла, когда же оно на самом деле пришло… А у тебя было такое лицо в то утро – ты знаешь, мне показалось, будто я тебя впервые вижу.
– И что же ты подумала? – засмеялся он. – Что, интересно, ты подумала, проснувшись в постели с незнакомым мужчиной?
– Я ничего не успела подумать. Мужчина тут же открыл глаза и сказал, что я скрипка на его плече. Митя! – вспомнила она. – А что это за стихи – ведь это стихи, правда?
– Правда. Но я не люблю, когда стихи удачно приходятся.
– Митенька, да о чем ты? Удачно, неудачно… Какая разница – я тебя люблю… Скажи, что там дальше?
– Дальше там: она как скрипка на моем плече. Что знает скрипка о высоком пенье? Что я о ней? Что пламя о свече? И сам господь, – что знает о творенье? Ведь высший дар себя не узнает. А красота превыше дарований – она себя являет без стараний и одарять собой не устает. И, отрешась от распрей и забот, мы слушаем в минуту просветленья то долгое и медленное пенье и узнаем в нем высшее значенье. Которое себя не узнает.
– Ты знаешь, я так боялась тогда… – сказала Лера, помолчав, словно прислушиваясь к затихающим звукам.
– Меня? – спросил он.
– Не знаю… Просто – я боялась, ты правильно тогда понял, что со мной сделала жизнь, и я тебе правда благодарна. Хотя мы оба начитались Тургенева и не любим этого слова. А ведь все оказалось неправдой – то, что он написал про благодарность!
– Ну, не обижай старика, – заступился за Тургенева Митя.
– Неправдой, неправдой, – не уступала Лера. – То есть, может быть, из благодарности и правда не рождается любовь, но ведь благодарность может быть совсем ни при чем, да?
– Да. Но чего же ты боялась все-таки в то утро?
– Нет, не в то утро – потом, когда ты уехал… Я думала: зачем я тебе нужна? Я не хочу об этом говорить, Митя, но ведь это так: всем мужчинам я была нужна для чего-то, и я уже не верила, что это может быть иначе. Как нянька, которая смотрит в рот, по сравнению с которой можно чувствовать свою значительность. Или как партнерша, которая вовремя ноги расставляет – помогает хозяину самоутверждаться. – Лера вздрогнула, произнеся это, вспомнив это. – И я думала: а тебе я зачем, ты-то чего от меня хочешь? Ты же музыкант – может быть, у тебя какие-нибудь творческие проблемы… Может, ты хочешь, чтобы я тебе ноты перелистывала!
Тут Митя так засмеялся, что Лера обиженно замолчала.
– Господи, музыкальная ты моя подружка! – произнес он наконец, утирая выступившие от смеха слезы. – Ноты перелистывала! Во-первых, для того чтобы перелистывать ноты, надо их знать. Во-вторых, где ты видела, чтобы дирижеру кто-нибудь ноты перелистывал? Я сам это делаю.
– Ну, когда не дирижируешь, когда на скрипке играешь. И я ведь это вообще говорю – как образ.
– А вообще… – Лицо у него стало серьезным. – Вообще – мне правда ничего от тебя не надо. Мне не надо, чтобы ты была такая или другая – мне надо, чтобы ты была. И когда ты… чуть не исчезла, я вообще был уже согласен, чтобы ты не со мной была – только бы была… Но это ты теперь забудь, – тут же добавил он. – Теперь я хочу, чтобы ты была со мной, а не с какими-то посторонними мужчинами, которым нужна нянька или партнерша. Я теперь даже на гастроли не уеду от тебя – до-олго буду тебе надоедать, миленькая, у меня много теперь дел в Москве… Ты-то не слышала, а я прекрасно слышал, как распустился без меня оркестр, а это слишком хороший оркестр, и я слишком много сил на него положил, чтобы можно было такое позволить.
Он говорил и проводил пальцами по Лериным плечам, по груди, и сильные, неуловимые токи от его пальцев пронизывали ее.
Лера молчала, прислушивалась к Митиному голосу, положив голову на его плечо, чувствуя все его тело и всю его душу.
Ночь ли длилась, утро ли вставало за окном – они не видели ничего, они забыли о том, что мир вообще существует.
– Ну и не уезжай, – сказала она наконец. – Куда нам ехать друг от друга?
Назад: Глава 13
На главную: Предисловие
