Глава 7
В театр Аля зашла утром тридцатого декабря, не дожидаясь звонка завтруппой: обещал же Карталов новогоднюю репетицию. Правда, она немного удивилась, что нет звонка. Но, может быть, о ней просто забыли? Может быть, даже специально забыли в отсутствие Карталова? Приходя в Театр на Хитровке, Аля просто физически ощущала ревнивые взгляды, а Нина Вербицкая вообще старалась ее не замечать.
Это было неприятно, но, кажется, неизбежно, и, по правде говоря, Аля меньше всего думала об актерской ревности или об интригах. Здесь был Карталов, и можно было не обращать внимания на остальное. И потом, если она будет играть в Театре на Хитровке, пройдет же все это когда-нибудь, не вечно же она будет чувствовать себя здесь чужой?
Поэтому она решила сама зайти в театр в тот день, когда Павел Матвеевич должен был вернуться из Твери.
С Ниной она столкнулась на крыльце у двери. Кивнув, Аля уже собиралась войти, когда Нина неожиданно сказала:
– Павел Матвеевич не приехал, зря ты идешь.
Все они были на «ты», еще по-студенчески, так что Нинино обращение не означало доброжелательности. Да и тон был соответствующий – надменный.
– Может быть, у меня еще какие-нибудь здесь дела, – пожала плечами Аля. – А когда он приезжает?
– У тебя здесь уже есть еще какие-то дела? – насмешливо протянула Нина.
– Когда Карталов вернется? – не обращая внимания на ее тон, повторила Аля.
– Он заболел, – спускаясь с крыльца, на ходу бросила Нина. – Так что неизвестно, когда.
– Как заболел? – растерянно спросила Аля. – Да подожди же! – Забыв о том, как следует держаться, она побежала вслед за Вербицкой. – Постой же, Нина! Что с ним, где он?
Наверное, ее голос прозвучал так, что Нина остановилась и взглянула на нее внимательнее.
– Ну, где – в Твери, конечно. Да ты не переживай, – несколько мягче добавила она. – Говорят, ничего особенного. Сердечный приступ, это же не в первый раз у него. Просто надо полежать.
– Не в первый! – рассердившись на ее невозмутимость, воскликнула Аля. – Ты сама хоть понимаешь, что говоришь? Как про зубную боль!
Видно было, что Нина смутилась.
– Да он сам в театр звонил, – почти оправдывающимся тоном сказала она. – Ты что думаешь, мы бесчувственные все, одна ты о нем беспокоишься?
– Ничего я не думаю, – мрачно ответила Аля; в этот момент она действительно не думала ни о Нине, ни об остальных хитрованцах, ни о своих отношениях с ними. – В какой он больнице?
– Говорю же – в Твери, – пожала плечами Нина; лицо ее снова приобрело выражение привычной невозмутимости. – Ну, какая там больница – городская, наверное, или областная. А ты что, навестить его собираешься? Он сам сказал, что не надо.
– Мало ли что он сказал!.. – пробормотала Аля. – А вы и рады…
Она всегда чувствовала это в хитрованцах и не переставала удивляться: ей казалось, они совершенно не понимают, кто такой Карталов. Как должное воспринимают то, что он возится с ними – молодыми, никому не известными, многого не умеющими, – хотя его с распростертыми объятиями встретили бы везде, и спектакли, поставленные им в лучших московских театрах, это подтверждали. И что здание для театра не с неба свалилось, и что банкиры не сами деньги приносят – об этом, как ей казалось, они тоже как-то не думали. Занимался бы он больше собой, а меньше ими – и играли бы сейчас по окраинным ДК, неужели непонятно?
Что надо поехать в Тверь, это Аля решила здесь же, на театральном крыльце. И поехать сегодня же, чтобы завтра вернуться: новогоднюю ночь ей предстояло провести в «Терре».
Тверь была куда холоднее Москвы. Весь город продувался ветром с Волги, и от этого казалось, что он пуст и мрачен. Хотя скорее всего дело было только в том, что все уже готовились к празднику. Это Але незачем было торопиться в пустую квартиру, а нормальные люди сидели дома.
Больница оказалась далеко от вокзала, за рекой, и Аля добралась туда уже в темноте. К счастью, приемное время было продлено в честь праздника, и ее пустили, выдав мятый белый халат.
Она думала о Карталове, поднимаясь на третий этаж по холодной, пахнущей табачным дымом лестнице, думала о нем, идя по длинному коридору… Она и по дороге о нем думала, пока ехала в стылой электричке, а потом в городском автобусе.
Ей было страшно – и не за него, а за себя, как она, стыдясь своего эгоизма, понимала. Хрупкость ее нынешнего существования стала для нее вдруг так очевидна, что Аля содрогнулась.
Она совершенно отчетливо поняла, что Карталов – единственная реальная опора ее жизни.
«Луч света в темном царстве!» – невесело думала она, глядя из окна автобуса на старые, причудливые, купеческие еще дома, тянущиеся вдоль волжской набережной.
Все последние годы ничто не занимало ее ум, сердце, кроме того, что было связано с ним. Не то чтобы Аля отказывалась от разнообразных возможностей, которые открывает жизнь перед молодой красивой женщиной… Их просто не было, возможностей.
Ухажеры, тусовки – все это действительно казалось ей таким мизерным, что не могло задержать ее внимания даже на день. Она нисколько не притворялась – просто не могла довольствоваться малым, хотя и пыталась иногда. Даже пошла однажды на квартиру к Родьке Саломатину, о чем до сих пор не могла вспоминать без отвращения…
После года, прожитого с Ильей, у нее осталось довольно много красивых и дорогих вещей. Да, наверное, и достаточно она побродила за тот год по роскошным бутикам, чтобы уже никогда не глядеть на их витрины с вожделением.
Правда, ей хотелось путешествовать – это было, пожалуй, единственное, чего ей по-настоящему хотелось и чего она не успела сделать с Ильей. Особенно Испания почему-то притягивала, как магнит, – после Крыма. Кто это сказал, что Коктебель на Испанию похож? Она не могла вспомнить, но Испания ее почему-то привлекала.
Она бы уже давно съездила в Испанию, если бы не дурацкий банк «Чара», в котором все ее не очень большие сбережения сгорели в один день. Сейчас она улыбалась, вспоминая, в какой ярости стояла под дверью проклятого банка в толпе обманутых вкладчиков, а тогда ей было не до улыбок… А на кого, если подумать, было сердиться? Только на собственную совковую дурость, как, усилив ее ярость, объяснил какой-то очкастый товарищ в той же толпе.
Но все это – Испания, «Чара», Илья – растворилось сейчас в мерзлом воздухе, всего этого не существовало в декабрьской тьме. А была только она – совершенно одинокая девочка, для которой весь мир вместился в замкнутое пространство сцены. И вот заболел Карталов, и даже это пространство могло исчезнуть…
«Ведь я совсем его не знаю, если вдуматься, – с тоской размышляла Аля. – Вся моя жизнь от него зависит, а он для меня такая же загадка, как три года назад… А если он передумает, если решит, что ошибся во мне? Что тогда я буду делать?»
Она гнала от себя эти мысли, потому что слишком уж мрачную картину они перед нею открывали. Если это случится, тогда останется только впасть в тихую панику, в которой находились накануне выпуска все ее однокурсники, и бегать по театрам, надеясь, что ее возьмут хотя бы на самую маленькую роль, и зная, что едва ли возьмут…
Карталов лежал в отдельной палате, в самом конце длинного коридора. Он так удивился, увидев Алю, как будто перед ним предстало привидение.
– Алечка! – воскликнул он, приподнимаясь на кровати. – Ты откуда взялась?
– С электрички, Павел Матвеевич, – улыбнулась она. – Вы лежите, лежите, зачем вы встаете!
– В самом деле, Паша, Алечка такая милая девушка, что простит твое неджентльменское поведение, – услышала Аля знакомый голос и тут только заметила человека, которому он принадлежал.
– Ой, Глеб Семенович! – обрадовалась она, увидев давнего карталовского друга. – А я вот только сегодня про вас вспоминала!
– Что же вы обо мне вспоминали, можно поинтересоваться? – улыбнулся Глеб Семенович. – Черт возьми, приятно все-таки, а, Паша? – подмигнул он Карталову. – Является накануне Нового года этакое прелестное виденье и заявляет, что вспоминало о каком-то старом коктебельском хрыче!
Аля засмеялась, вслушиваясь в знакомые интонации и словечки старого летчика. Ей всегда легко становилось и весело, когда она его видела – и впервые, на его коктебельской веранде под тремя ливанскими кедрами, и потом, когда он приезжал к Карталову в Москву. Правда, его уже больше года не было видно.
Она не думала о Глебе Семеновиче специально, но и не обманула, сказав, что вспоминала о нем. Это ведь он сказал ей однажды, что нельзя довольствоваться в жизни малым, – сказал то, вокруг чего вертелись в последнее время все ее мысли.
– Как же ты узнала, где я? – спросил Карталов. – Соку выпьешь, Аля?
– Виктор Андреевич сказал. – Виктор Андреевич был завлитом Театра на Хитровке. – Не буду сок, спасибо, Павел Матвеич. Я вам тут индюшачьи отбивные привезла.
– Бог ты мой! – поразился Карталов. – Надо же, какие бывают блюда… Индюшачьи отбивные!
Аля как раз не видела в индюшачьих отбивных ничего особенного, потому что они продавались в фирменном магазинчике на Солянке, в двух шагах от театра, и готовились в пять минут. Там их покупали для торжественных случаев все актеры, а Карталов, выходит, понятия об этом не имел.
– Непременно Кате скажу, – сказал Карталов, узнав про магазинчик. – Выпей, выпей хоть соку, Аля! За наступающий, что ли. Ничего покрепче нету, к сожалению.
Катя, насколько Аля знала, появилась в доме Карталова пять лет назад, после смерти жены. Появилась в качестве домработницы, но, как сплетничали однокурсники, была по совместительству его любовницей. Але противно было в это вникать – разбираться, с кем живет Карталов, любит он эту Катю или просто пользуется ее услугами. И все-таки она отметила про себя, что в палате сидит только Глеб Семенович, и подумала о неизвестной ей Кате с неприязнью.
– Это у тебя ничего покрепче нету, – подмигнул Глеб. – А мы с Алечкой поищем.
С этими словами он извлек из сумки огромную бутыль с золотистой, даже на вид пьяной жидкостью.
– Что ж ты молчишь, Глеб! – возмутился Карталов. – Вино крымское привез и сидит как партизан!
– Да я тут к врачу твоему заглянул, – оправдывающимся тоном ответил Глеб Семенович, – так он, можешь себе представить, как только меня увидел, сразу руками замахал: «Учтите, ему нельзя ни капли!» Видно, моя физия наводит на известные соображения, – засмеялся он. – Так что уж извини, Паша, мы с Алечкой выпьем, а ты – сочку, сочку!
Аля пила чудесное крымское вино, наслаждаясь знакомым привкусом виноградной косточки, и чувствовала, как оттаивает душа. Ей так хорошо было с этими людьми – все тревоги улетучивались мгновенно.
Глеб Семенович рассказывал о крымской жизни – конечно, без восторга от того, что там происходит, но и без пустых сетований. Але нравилось, что он не ноет и не сокрушается о том, что раньше было хорошо, а теперь вот стало плохо. Да его и невозможно было представить ноющим, этого смешного, маленького, лысого полярного летчика, от которого веяло мужеством…
Аля вспомнила, как когда-то, объясняя, почему переехал в Коктебель из московского Дома на набережной, он прочитал ей стихи Бродского: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря».
Она не замечала, как летят минуты, и с тоской думала о том, что скоро придется уйти.
– Вместе поедем, Глеб Семенович? – спросила она.
– Нет, Алечка, вы уж поезжайте без меня, – покачал он головой. – Я в гостинице переночую, завтра с Пашей вместе Новый год встретим. По-стариковски!
– Так уж и по-стариковски, – приобиделся Карталов. – Это, может, ты по-стариковски…
– А ты, конечно, по-молодецки, – засмеялся Глеб. – Хоть Алю-то не смеши. Весело, наверно, в ваши годы наблюдать, как хорохорятся старые петухи, а, Алечка?
– Ничего не старые, – грустно ответила Аля. – Совсем наоборот…
Она не кривила душой: ей казалось, что молодость, мужество, живое чувство исходит только от них… Да это и в самом деле было так. Не от Ксении же с ее евроремонтом и Толиком, не от Ритки, даже не от Нины Вербицкой!
Только Карталов укреплял Алю в том, что было в ее жизни главным. Но у него была своя, от нее отдельная жизнь, и смешно было бы ожидать, что ей найдется в этой жизни какое-нибудь место, кроме того, которое она уже занимала.
Да она и не искала никакого другого места. Ее отношения с Карталовым были полны, ей с лихвой хватало того, что он мог ей дать – и давал щедро.
– Не переживай, Аля, – словно прочитав ее мысли, сказал Карталов. – В самом деле, ведь ничего страшного со мной. Перенапрягся тут немного из-за Вовки, давление подскочило. Очухаюсь! Обещал я тебе репетицию под Новый год, не вышло вот… Так ведь, даст бог, не последняя, правда?
– Правда, Павел Матвеевич, – кивнула Аля. – Думаете, я потому приехала, что в живых вас боялась не застать?
– Ох, Алька, язычок у тебя острый, тяжело тебе будет среди моих хитрованцев, – рассмеялся Карталов. – Эдак и индюшачьих отбивных не захочешь! Ну-ну, не обижайся, – добавил он, заметив ее смущение. – Я рад, что ты приехала, честное слово, спасибо тебе.
Уже стоя в дверях, Аля неожиданно для себя спросила:
– Павел Матвеевич, а правда, что раньше все актрисы были содержанками?
Карталов расхохотался так громко, что какая-то медсестра заглянула в палату из коридора.
– Алечка, кто это тебе сказал, интересно? – отсмеявшись, спросил он. – И что тебе до этого?
– Да ничего, это я просто так спросила, – покраснев, махнула рукой Аля.
– Просто так? – Взгляд у него стал цепкий, пронизывающий. – Так уж и просто так! А ну-ка, скажи, что у тебя случилось?
– Ничего, Павел Матвеевич, – на этот раз твердо ответила Аля. – Ничего у меня не случилось. С наступающим вас и вас, Глеб Семенович!
Помахав рукой, она вышла из палаты и, все убыстряя шаги, почти побежала по коридору. Сумка оттягивала ей плечо, мешала идти, Аля взяла ее в руку и только тут удивилась ее тяжести.
«А яблоки-то! – вспомнила она. – Отбивные отдала, а яблоки забыла!»
Она забыла оставить Карталову импортные яблоки, увидев настоящие, крымские, привезенные Глебом Семеновичем. Конечно, ни в какое сравнение они не шли, но не забирать же теперь обратно?
Аля помедлила у двери на лестницу и, вздохнув, все-таки решила вернуться. Она снова прошла к последней палате и уже взялась за ручку, когда услышала за чуть приоткрытой дверью голоса Карталова и Глеба Семеновича и поняла, что говорят они о ней.
– Несчастная девочка, – сказал Глеб. – Что это с ней, ты не знаешь?
– А ей ведь вообще легко не бывает, Глеб, – ответил Карталов. – Ты не заметил разве?
– Да заметил, еще в Коктебеле тогда… Какой-то у нее слишком ранний опыт жизни, тебе не показалось?
– Она кажется тебе циничной? – Голос Карталова прозвучал удивленно.
– Не циничной. Но слишком уж сильной, слишком готовой дать отпор. Я потому и говорю – несчастная… Разве счастливые женщины такие?
– Она талантливая, внутренне очень содержательная. Чуткая, как струна… – медленно произнес Карталов. – Такие женщины редко бывают счастливыми. Ну вот скажи, ты, мужик: много ты знаешь мужчин, чтобы стали с такой возиться? Вот именно… Кому дело до ее души! Только мне, может быть, но ведь я совсем другое… Мне, знаешь, иногда кажется, что Алька – это я в детстве. Я ведь всегда о такой дочке мечтал, да не вышло. Ну, что об этом теперь говорить. Ей-богу, был бы у меня парень хороший на примете – сам бы к ней привел.
– Что ж не приведешь?
– Так ведь нету! А сама она и не ищет… Ну это, положим, для актрисы неудивительно – а она будет большой актрисой, можешь мне поверить. Она другим занята, рыться в кучах дерьма не станет. Ей такой нужен мужчина… Сомневаюсь, что такие вообще существуют! Я-то сам тем еще эгоистом был с женщинами, особенно в молодости. – Он помолчал. – Работа – единственное, что я могу ей дать. Но уж тут ничего для нее не пожалею, это точно, – твердо сказал он. – Сейчас особенно. Боюсь только…
– Чего? – перебил Глеб Семенович.
– У нее сейчас большая роль, она таких еще не играла. Она, конечно, быстро учится, схватывает на лету, но этого и боюсь. – Наверное, Глеб не понял, и он пояснил: – Штампов боюсь, вот чего. Они нужны, конечно, но когда только они… Она их мгновенно нарабатывает, фиксирует – а чувств в ее нынешней жизни, по-моему, немного.
– Поберег бы ты себя, Паша, – вдруг сказал Глеб Семенович. – Аля, конечно, хорошая девочка, жалко, если у нее что-то не так. Но ведь молодая, разберется как-нибудь! Слишком ты надрываешься: то она, то Вовка этот твой, то еще кто-нибудь. Театр взялся перестраивать – чем этот плох? Мало тебе гипертонического криза, инфаркт хочешь нажить?
– Плох, плох, – засмеялся Карталов. – Сцена маленькая, а я же фигура масштабная, сам видишь!
Аля почувствовала, как краснеют уши. Ей было приятно, что Карталов думает о ней, и из-за этого особенно стыдно, что она подслушивала. Опять забыв про яблоки, она на цыпочках отошла от двери.
Автобус сломался в самом начале моста через Волгу. Матерясь, водитель копался в моторе, редкие вечерние пассажиры сердито ворчали в темном салоне.
Аля спрыгнула с подножки, подошла к перилам моста. Незамерзшая река чернела внизу, манила своей мощью и пугала. Одиночество было особенно ощутимо над этой огромной водой…
Чтобы прогнать одиночество, Аля даже запела тихонько, но и песня сама собою вспомнилась невеселая: «Ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту…»
«А мне и прощаться не с кем, – как-то слишком спокойно подумала она. – Что ж, такая, значит, судьба».
Это незадолго до Нового года выяснилось, что именно ей предстоит работать в праздничную ночь. Аля даже подумала, что девчонки как-то смухлевали, подгадав для себя отдых. Но в общем-то она была единственной официанткой, которой все равно было, праздничная ночь или обыкновенная.
Правда, отец приглашал праздновать у него, и у Линки с Левой собиралась компания, и даже Родька звал куда-то – как он сказал, по старой памяти. Но все это показалось Але малопривлекательным, и она не пошла никуда.
Легко согласившись поработать в новогоднюю ночь, Аля и не подумала, что настроение у нее может измениться. И вдруг, вернувшись под утро тридцать первого декабря из Твери, промерзнув до костей в электричке, она поняла: нет для нее сейчас ничего тягостнее, чем необходимость идти в «Терру».
Она едва не заплакала, лежа в горячей ванне и глядя на отбитые кафельные плитки под потолком.
«Что ж теперь, так всегда и будет? – беззвучно всхлипывала Аля, смахивая слезы в воду. – И все, и ничего больше?»
В эту минуту она готова была пойти куда угодно, в какую угодно компанию. Не до веселья, только бы не окунаться снова в эту беспросветную жизнь! Она даже хотела позвонить Наташке или Люде и попросить, чтобы заменили ее сегодня, но вовремя поняла, что это нереально. У всех дети, или мужья, или любовники, или все это вместе, все давно уже готовятся к празднику, и даже природный катаклизм не заставит никого выйти на работу вне очереди.
На мгновение Але показалось, что все ее прошлое поведение и в самом деле было не чем иным, как юношеским баловством. Чем плох был Илья? Ведь уже и привыкли друг к другу… Или Максим, например, ее вечно влюбленный Кляксич?
«Влюбленный-то вечно, – вспомнила она, – а женился, однако ж, через месяц после Коктебеля… Ну и правильно! Сколько можно было впустую ждать благоволения?»
Она вспомнила, какие у него были глаза, когда он провожал поезд на вокзале в Джанкое, а она сказала: не люблю…
«Да какая там любовь! – подумала Аля с холодным отчаянием. – Права Ксения: хоть нормальный, с которым не противно, – уже много. Все лучше, чем безумные сны, и одиночество, и беззащитность, и бедность, с которой устаешь бороться… И ведь правда: мне играть надо, я же актриса, а не официантка! Да лучше бы дома всю ночь просидела – Цветаеву бы читала… Куда я иду, зачем?!»
