Позади кабины в кузове стояли два японских солдата с примкнутыми к винтовкам штыками, выше колена заваленные мешками с дробленкой и со сладким картофелем. Однако, высунувшись из окошка Бейси, Джим тут же заметил, что паек урезали вполовину. Он был рад, что привезли хоть какую-то еду, но в то же время чувствовал едва ли не разочарование. Толпа в несколько сот заключенных, грохоча деревянными башмаками, засунув руки в карманы драных шортов, побрела следом за грузовиком к кухне. Интересно, а как бы они себя повели, приди грузовик пустым? Было такое впечатление, что никто из арестантов, даже доктор Рэнсом, не в состоянии собраться, чтобы пережить эти последние месяцы войны. И Джим уже почти с нетерпением ждал голода, настоящего, такого, чтобы снова увидеть странный свет, который несут с собой «мустанги»…

Вокруг него из отгородок выходили американцы и выглядывали из окон. Демарест указал на столбы дыма, поднявшиеся над портовым районом в северной части Шанхая. До порта было десять с лишним миль, но Джим слышал, как перекатывается над пустынными рисовыми полями густой металлический грохот, заплутавшее эхо грома, которое реверберировало над открытой местностью еще долгое время после того, как взорвались бомбы. Гром отдавался в оконных проемах, – смутным приговором утратившим волю к жизни узникам Лунхуа.

Джим шарил глазами в облаках дыма, пытаясь уцепить силуэты американских самолетов. На аэродроме Лунхуа стояла дюжина боеспособных «Зеро», но ни один из них не поднялся в воздух, чтобы хотя бы попытаться отбить американцев.

– Б двадцать девятые, да, Бейси?

– В самую точку, Джим. «Сверхкрепости», стратегическое оружие защиты западного полушария, как у нас говорят. Летели сюда от самого Гуама.

– С Гуама, Бейси?…

Мысль о том, что эти четырехмоторные бомбардировщики проделали гигантский путь через весь Тихий океан, чтобы сбросить бомбы на шанхайские доки, где он когда-то чуть не целыми днями играл в прятки, произвела на Джима глубочайшее впечатление. Б-29 вообще вызывали в нем чувство, похожее на священный ужас. Огромные, с изящными обводами бомбардировщики воплощали в себе всю мощь и всю красоту Америки. Обычно Б-29 шли на большой высоте, вне зоны досягаемости японских зениток, но два дня назад Джим видел, как над рисовыми полями к западу от лагеря пролетела одинокая «сверхкрепость», всего-то навсего в пятистах футах над землей. Два из четырех моторов у нее горели, но самый вид гигантского бомбардировщика с высокой, плавно закругленной лопастью хвоста окончательно убедил Джима в том, что японцы войну проиграли. Ему приходилось видеть американских летчиков, целые экипажи, которые на несколько часов застревали в караулке лагеря Лунхуа. Что его впечатлило сильнее всего, так это что сложнейшими машинами управляли люди такие же, как Коэн, или Типтри, или Дейнти. Америка – что тут еще скажешь!

Джим напряженно думал о Б-29. Ему хотелось обнять их серебристые фюзеляжи, погладить обтекатели мощных двигателей, «мустанг», конечно, красивый самолет, но «сверхкрепость» относится совсем к другому разряду красоты…

– Не переживай так, паренек… – Бейси обнял его поперек ходившей ходуном груди. – Они далеко от Лунхуа. А то, того и гляди, обделаешься со страху.

– Да нет, я не боюсь, Бейси. Война ведь совсем уже почти закончилась, да?

– Да, конечно. Но ты и так успел чуток лишнего захватить. Вот ты мне скажи, ты видел этих, где-ты-моя-крыша, в Шанхае?

– Конечно, видел! Я видел, как они врезались прямо в стену, а стена вся в огне!

– Вот и ладно. Давай-ка немного успокоимся и займемся нашими неотложными делами.

Весь следующий час Джим выполнял отданные ему Бейси поручения. Сперва нужно было набрать из пруда за караулкой воды. Оттащив ведро в блок Е, Джим занялся сбором топлива для печки. Бейси по-прежнему не желал пить некипяченую воду, но из-за недостатка топлива обеспечить его кипяченой становилось все сложнее. Отыскав несколько палочек и кусков расползшихся от старости циновок, Джим стал прочесывать шлаковые дорожки между бараками в поисках затесавшихся среди золы кусочков угля. Даже шлак, если его как следует разогреть, давал на удивление много тепла.

Джим развел огонь и стал дуть на лениво разгорающиеся язычки пламени. Кусочки угля он сложил у самой горловины глиняной трубки Вентури, где, как объяснил доктор Рэнсом, воздух двигался активнее всего. Вскипятив воду, он отлил часть мутноватой жидкости в котелок и отнес наверх, остывать у Бейси на подоконнике. Потом собрал грязные рубашки Бейси и замочил их в оставшейся воде. К ним можно будет вернуться где-нибудь через часок, а пока сходить на кухню и получить за Бейси паек. Чисто мужской блок Е неизменно получал пищу позже всех, и очередь у кухни выстраивалась тоже сугубо мужская. Джиму нравилось это долгое ожидание тарелки с вареной дробленкой и сладким картофелем, которую нужно будет отнести Бейси, ибо он чувствовал себя взрослым мужчиной в компании взрослых мужчин. От выстроившихся в несколько цепочек, покрытых язвами и следами комариных укусов заключенных шел пьянящий запах агрессии, и Джим прекрасно понимал японских охранников, которые к концу раздачи начинали вести себя куда более настороженно. Большую часть царившей над очередью матерщины он пропускал мимо ушей нескончаемый поток скабрезнейшего рода разговоров о женщинах и о женских гениталиях; эти изможденные самцы словно бы пытались возбудить себя и сотоварищей, описывая те действия, на которые были уже давно не способны. Но здесь всегда можно было выхватить фразу-другую, чтобы внести в каталог и потом покатать в голове, когда он останется один в своем углу.

К тому времени, как Джим вернулся в блок Е с выстиранными рубашками и пайкой Бейси, он уже чувствовал себя вправе отпихнуть Бейси и самовольно усесться в изножье койки. Он сидел и смотрел, как Бейси ест дробленку, щелчками, как лавочник-китаец на своем абаке, разбрасывая по сторонам долгоносиков.

– Мы с тобой славно потрудились сегодня, Джим. Твой отец – он бы нами гордился. Кстати, в каком, ты сказал, лагере он сидит?

– В Сучжоу, в Центральном. И мама там же. Теперь уже недолго осталось ждать, и я обязательно тебя с ними познакомлю. – Джиму на самом деле хотелось, чтобы Бейси присутствовал при сцене воссоединения; он сможет подтвердить личность Джима в том случае, если родители его не узнают.

– С удовольствием, Джим, с удовольствием. Если только их не перебросили в Центральный Китай…

Джим отследил в голосе Бейси знакомую нотку.

– В Центральный Китай?

– А что, Джим, очень даже возможно. Может быть, японцы уже эвакуируют те лагеря, что поближе к Шанхаю.

– Значит, война до нас не докатится?

– Н-да, до тебя война не докатится, можешь не переживать…

Бейси спрятал сладкую картофелину где-то между кастрюль под кроватью. Он покопался среди старых башмаков и теннисных ракеток и выудил номер «Ридерз дайджест». Потом, не спеша, перелистал засаленные страницы, прочитанные каждым из обитателей блока Е не менее десятка раз. Обложка была приклеена к разлохматившемуся корешку несколькими слоями грязного бинта, с пятнами засохшей крови и гноя.

– Джим, ты по-прежнему не прочь почитать «дайджест»? За август сорок первого, есть тут пара неплохих статей…

Бейси наслаждался каждой секундой, видя, как в Джиме нарастает предвкушение будущего счастья. Эта изощренная пытка была составной частью ритуала. Джим терпеливо ждал, прекрасно сознавая, что Бейси безбожно его эксплуатирует, заставляя работать на себя каждый день и расплачиваясь старыми журналами. Эти скучающие в неволе американские моряки давно уже поняли, что он одержим Америкой, и на свой добродушный манер посадили его на вечный крючок, время от времени с видимой неохотой выдавая по затертому номеру «Лайф» или «Кольерз», которые Джиму были нужны не меньше, чем добавочные сладкие картофелины. Его воображение захлебывалось без них, как без воздуха, и отчаянно требовало пищи.

Этот неравноправный обмен, работа на журналы, тоже был частью сознательных попыток Джима не дать лагерной жизни окончательно заглохнуть, любой ценой. Вся эта лихорадочная деятельность не оставляла ему времени на старые страхи, от которых он всеми силами пытался избавиться: что счастливым временам в Лунхуа рано или поздно придет конец и что он снова окажется на строительстве взлетно-посадочной полосы. Всепроникающий свет, разлившийся от тела мертвого летчика из сбитого японцами «мустанга», был ему – лишний знак, предупреждение. До тех пор, пока Джим состоит мальчиком на побегушках при Бейси, Демаресте или Коэне, пока он стоит в очередях на кухню, носит воду и играет в шахматы, иллюзия, что война продлится вечно, не умрет.

Зажав в руке «Ридерз дайджест», Джим сидел на крыльце блока Е. Он щурился на солнце, до предела оттягивая момент, когда наконец можно будет с головой уйти в печатные страницы. На террасах толпились группы разомлевших после еды заключенных. Тень под колоннами была отведена больным, которые сидели на корточках кучками, как семьи китайских нищих у входов в деловые учреждения в районе Дамбы.

Рядом с Джимом расположился молодой человек, который когда-то заведовал целым этажом в универмаге «Синсиер компани», а теперь умирал от малярии. Совершенно голый, он, дрожа всем телом, сидел на бетонном полу и смотрел, как репетируют «Комедианты Лунхуа», повторяя белесыми губами, из которых болезнь давно уже выела последние остатки железа, какую-то одну и ту же совершенно беззвучную фразу.

Джим принялся перебирать про себя способы помочь этому туго обтянутому кожей скелету. Он протянул ему «Ридерз дайджест», и тут же пожалел о своем поступке. Человек схватил журнал и принялся мять страницы, так, словно напечатанные на бумаге слова пробудили в нем совершенно ненужные лихорадочные воспоминания. Потом он начал петь, пронзительным, но еле-еле слышным голосом:

Между ног у него побежала струйка бесцветной мочи и закапала соступеньки на ступеньку. Он уронил журнал, который Джим тут же подхватил, прежде чем странички успели размокнуть в моче. Откинувшись назад, чтобы распрямить позвоночник, Джим услышал, как в караулке завелась сирена воздушной тревоги. И через несколько секунд, прежде чем заключенные успели разбежаться по укрытиям, резко смолкла. Все остановились и подняли головы, высматривая в пустынном небе и над рисовыми делянками очередную волну «мустангов».

Однако сирена была сигналом к совсем другому представлению. Из караулки вышли четыре японских солдата, в том числе и рядовой Кимура. Между ними китайский кули тащил за собой рикшу, на которой он недавно привез из Шанхая одного из офицеров. Кули явно не успел отдохнуть после длинной пробежки, и его соломенные сандалеты тяжело ступали по голой земле плац-парада. Он осторожно, низко опустив голову, налегал на рукояти рикши и хихикал: обычная манера китайцев, если они всерьез напуганы.

Японские солдаты быстрым маршевым шагом отконвоировали его в центр площадки. Оружия ни у кого из них не было, если не считать палок, которыми они то и дело били по колесам рикши и по плечам китайца. Рядовой Кимура замыкал процессию: он пнул ногой деревянное сиденье рикши, и коляска ударила китайца сзади по ногам. В середине плац-парада японцы выхватили у кули рикшу и толкнули ее прочь, вперед, а самого китайца швырнули на землю.

Солдаты начали, не спеша, прохаживаться вокруг перевернутой колесами вверх тележки. Рядовой Кимура пнул колесо и выбил спицы. Потом они все вместе подхватили рикшу и перевернули ее еще раз, так что из нее посыпались подушки.

Кули стоял на коленях и тихо смеялся. В наступившей тишине Джим отчетливо слышал его певучий, на высокой ноте смешок, которым всегда смеются китайцы, когда знают, что сейчас их убьют. По краям плац-парада стояли сотни заключенных и молча смотрели на происходящее. Здесь были и мужчины, и женщины, они сидели возле бараков в самодельных шезлонгах или стояли на крылечках общежитий. «Комедианты Лунхуа» перестали разучивать номер. Никто из них не произнес ни звука, пока японцы расхаживали вокруг коляски, то и дело пиная ее ногами, пока она не превратилась в кучку сухой щепы. Из приделанного под сиденьем рундука выпали сверток тряпья, жестяное ведерко, хлопчатобумажный мешочек с рисом и китайская газета – вся как есть собственность этого неграмотного кули. Сидя среди рассыпавшихся по земле зернышек риса, он поднял лицо к небу и начал петь на высокой пронзительной ноте.

Джим разгладил обложку «Ридерз дайджест», подумывая, а не начать ли ему со статьи про Уинстона Черчилля. Он бы с радостью ушел отсюда, но кругом неподвижно стояли заключенные и смотрели на плац-парад. Японцы переключились на кули. Каждый из них поднял палку и по разу ударил китайца по голове; потом они снова стали задумчиво прохаживаться вокруг него. Китаец все еще пел, хотя голос у него то и дело прерывался, а по спине текла кровь и собиралась у коленей в лужицу.

Джим знал, на то, чтобы убить кули, японцам потребуется десять минут. Они не знали, что им делать с американскими бомбардировками, они ощущали неизбежное приближение конца войны, но сейчас они были совершенно спокойны. Весь этот спектакль, как и тот факт, что они не взяли с собой оружия, был рассчитан на то, чтобы британцы поняли, как японцы их презирают: во-первых, за то, что они попали в плен, а во-вторых, за то, что никто из них даже с места не сдвинется, чтобы спасти китайского кули.

Джим знал, что японцы правы. Ни один из британских интернированных пальцем не пошевелит, даже если у него перед самым носом забить насмерть всех кули Китая. Джим слышал удары палок и приглушенные крики китайца, который уже начал давиться кровью. Доктор Рэнсом, может быть, и попытался бы остановить японцев. Вот только доктор никогда даже близко не подходил к плац-параду.

Джим подумал о домашнем задании по алгебре, часть которого он уже сделал – про себя, по памяти. Через десять минут, когда японцы вернулись в караулку, сотни заключенных разбрелись кто куда. «Комедианты Лунхуа» вернулись к прерванной репетиции. А Джим, сунув «Ридерз дайджест» за пазуху, пошел в блок G – на сей раз другой дорогой.

Позже, вечером, расправившись со шкуркой от картофелины Бейси, Джим лег на койку и раскрыл наконец-то журнал. В «Ридерз дайджест» совсем не публиковали рекламных объявлений, что, конечно, само по себе никуда не годилось, но Джим – в качестве аперитива – вволю нагляделся на пришпиленную к стене, внушающую уверенность в будущем, картинку «паккардовского» лимузина. Он слышал, как рядом тихо переговариваются Винсенты и как кашляет в подушку их сын: отрывисто, как будто взлаивает. Вернувшись из блока Е, он застал пацана играющим на полу с его черепахой. Произошла короткая стычка между Джимом и мистером Винсентом, который попытался помешать Джиму засунуть черепаху обратно в коробку под кроватью. Но Джим не уступил ни на йоту, будучи уверен, что драться мистер Винсент с ним не станет. А миссис Винсент безучастно смотрела, как ее муж отступил и сел на кровать, с отчаянием глядя на поднятые – к драке – кулаки Джима.