Все три дня, которые Джиму пришлось провести с моряками-американцами, прошли под знаком этого кошмарного образа. Ночью, когда Бейси и Фрэнк спали, прижавшись друг к другу и укрывшись пледом, он лежал на стопке мешков из-под риса возле печки, и сна не было ни в одном глазу. Догорающие угли отблескивали на медных окантовках иллюминаторов и поручнях – совсем как золотые зубы. По утрам, едва проснувшись, он ощупывал челюсть, чтобы убедиться в том, что Фрэнк не выдрал ему ночью, из чистой вредности, коренной зуб.

Днем Джим сидел на похоронном пирсе на стреме, покуда Фрэнк орудовал на затопленных кораблях. Замерзнув, он возвращался в каюту и забирался под плед, а Бейси сидел в шезлонге «Империал эйруэйз» и мастерил из старых ершиков для чистки трубок проволочные игрушки. Раньше Бейси служил стюардом в «Катай-америкен-лайн», и вот теперь он обучил Джима нескольким скороговоркам и салонным фокусам, которыми в свое время развлекал детишек пассажиров. Он даже давал себе труд следить за тем, чтобы Джим как следует ел – два раза в день, утром и вечером, – под аккомпанемент бесчисленных вопросов об отце и о матери. Бейси явно хотелось быть похожим на пассажирок с трансокеанских рейсов: в одной руке пуховка, другая прикуривает сигарету; жара, полумгла.

Каждый день после полудня они садились в грузовик и ездили на Хонкюйский рынок. Бейси выторговывал очередной мешок риса и несколько кусков рыбы – в обмен на пачки французских сигарет, которые хранились в картонных коробках у него под кроватью. Иногда он говорил Фрэнку, чтобы тот подвел Джима к прилавку: лавочник-китаец с мрачным видом осматривал мальчика и качал головой.

Джим вскоре понял, что Бейси пытается его продать. Сопротивляться у него не было сил, он просто сидел в машине между двумя американцами, похожий на куренка, вроде тех, что китаянки сажают рядом с собой на трамвайные сиденья. По большей части он чувствовал себя неважно, но в счет своей потенциальной стоимости мог, по крайней мере, рассчитывать на еду, и даже с вареной рыбой. Рано или поздно до китайцев дойдет, что они смогут заработать пару йен, если донесут на них японцам.

А пока он старался избегать тяжелых Франковых лап, шарил в памяти в поисках слов позаковыристей, какие нравились Бейси, и угощал бывшего стюарда байками о роскошных особняках на Амхерст-авеню. Жизнь, придуманная Джимом, была полна безудержной мишурной роскоши, и он клялся, что его родители проводили время именно так. Эти истории из жизни шанхайского высшего общества буквально зачаровывали Бейси.

– Расскажи-ка мне об этих званых вечеринках с купанием в бассейнах, – просил Бейси, покуда Фрэнк возился с мотором. Они как раз собирались в свою последнюю поездку на рынок в Хонкю. – Там, наверное, всякого хватало… веселья.

– Да, Бейси, конечно, там было очень весело. – Джим вспомнил о долгих часах, проведенных в полном одиночестве и в безуспешных попытках достать серебряную монетку, блестевшую на дне бассейна, как зуб у Бейси во рту. – Там были конфеты с ликером, и белый рояль, и виски с содовой. А еще чародеи.

– Чародеи, Джим?

– По-моему, это были самые настоящие чародеи…

– Ты устал, Джим. – Они сели в грузовик, и Бейси тут же обнял Джима за плечи. – Ты слишком много думаешь, все эти новые слова…

– Я уже вспомнил все, какие знал, Бейси. А война скоро кончится?

– Не волнуйся, Джим. Максимум месяца через три японцы сломаются.

– Так быстро, Бейси?

– Ну, может быть, чуть позже. Войны, они тоже с бухты-барахты не начинаются, люди вкладывают деньги, большие деньги, Джим, и эти инвестиции приходится защищать. Вроде как мы с Фрэнком вложились в этот грузовик.

Джиму раньше никогда не приходило в голову, что кто-то может хотеть продолжения войны, и едва ли не полпути до Хонкю он раздумывал над этой странной логикой. Машина громыхала по проселочной дороге за доками, мимо пустующих складов, мусорных отвалов и могильных холмиков. Возле каналов, в выстроенных из ящиков и старых автомобильных покрышек хибарах ютились нищие. У затхлой заводи сидит на корточках старуха, отскребает деревянное сиденье из уборной. Отсюда, из уютной безопасности автомобильной кабины, Джиму было жаль этих несчастных людей, хотя всего несколько дней назад его собственное положение было еще более отчаянным. В его сознании произошло странное раздвоение реальности, как если бы все, что случилось с начала войны, происходило в зеркале. Головокружение и голод были прерогативой его зеркальной половины, и о еде, постоянно и неотвязно, тоже думала именно она. А у него к ней не осталось даже жалости. Должно быть, именно так умудряются жить на этом свете – и выживать – китайцы, подумал Джим. Но в один прекрасный день китаец может вынырнуть из зеркала.

Переезжая через ручей Наньдао во Французскую Концессию, они наткнулись на первый японский патруль, охраняющий блокпост у северного въезда на стальной решетчатый мост. И тут выяснилось, что Бейси и Фрэнк совсем не боятся солдат, – на американцев, заметил для себя Джим, вообще не так-то просто произвести впечатление. Фрэнк даже посигналил японскому солдату, который не вовремя вышел на дорогу. Джим тут же пригнулся как можно ниже, ожидая, что вот сейчас в них начнут стрелять, но японец с угрюмой миной на лице дал им отмашку: должно быть, принял Фрэнка и Бейси за русских рабочих, из белоэмигрантов.

Потом они битый час колесили по хонкюйскому рынку, мимо сотен заходящихся лаем собак в бамбуковых клетках, причем не одних только «мясных» китайских дворняжек, но и спаниелей, и такс, и рыжих сеттеров, и эрделей, которые, утратив хозяев-европейцев, остались одни на голодных шанхайских улицах. Несколько раз они останавливались; Бейси выбирался из машины, подходил к лавочнику и бегло говорил с ним на портовом кантонском диалекте. Но ни медные кольца, ни золотые зубы в ход не шли.

– Фрэнк, а что Бейси хочет купить?

– Сдается мне, он скорее продает, чем покупает.

– А почему у Бейси никак не получается меня продать?

– Да кому ты нужен. – Фрэнк щелчком подбросил в воздух полкроны, украденные у Джима из кармана, и на лету подхватил монетку тяжелой пятерней. – Ты же гроша ломаного не стоишь. Или, как тебе кажется, – стоишь ты хоть чего-нибудь?

– Я гроша ломаного не стою, Фрэнк.

– Кожа да кости. А скоро совсем в доходягу превратишься.

– А если они меня купят, что они со мной станут делать? Есть меня без толку, я же – кожа да кости.

Но Фрэнк не удостоил его ответом. В грузовик, качая головой, забрался Бейси. Они выехали из Хонкю и, переправившись через речку Сучжоу, оказались в Международном сеттлменте. Грузовик не спеша тронулся в путь по главным здешним улицам, застревая в пробках на авеню Фош, следуя за медленными, погромыхивающими на ходу трамвайчиками сквозь густой, колесо к колесу, поток пеших и велорикш.

Джим попытался было указывать дорогу к жилым районам в западной части Шанхая, в сотый раз пересказывая сказки о роскошных особняках, битком набитых бильярдными столами, виски и конфетами с ликером. Потом до него дошло, что Фрэнк и Бейси просто-напросто убивают время, выжидая темноты. После шести часов вечера солнечный свет ушел с фасадов жилых многоэтажек во Французской Концессии. Моряки одновременно подняли в дверцах стекла. Фрэнк свернул с проспекта Кипящего Колодца и углубился в темные китайские кварталы в северной части города.

– Фрэнк, ты не туда едешь… – Джим попытался указать нужное направление. Но Бейси тут же прижал к его губам тыльную сторону густо напудренной руки.

– Тише, Джим. Чем чаще мальчик молчит, тем для него же лучше.

У Джима плыло перед глазами, и он положил голову на плечо Бейси. Они пустились в бесцельное путешествие по узким улочкам, едва протискиваясь между рикшами и телегами с впряженными в них буйволами, и сотни китайских лиц внимательно следили за ними из окон – сквозь стекло. Джиму снова хотелось есть, а от бесконечной тряски – автомобиль шел по заброшенным трамвайным путям – у него кружилась голова. Ему хотелось поскорее вернуться в Наньдао, к железной печке, на которой скворчит кастрюлька с рисом.

Часом позже Джим проснулся и обнаружил, что они наконец добрались до западных пригородов Шанхая. На Коламбиа-роуд, на коньках тамошних крыш, догорали последние лучи солнца. Проезжая мимо припаркованных «опелей» и «бьюиков» в немецком квартале, Бейси указывал пальцем на пустующие дома.

Джим встряхнулся и стал дышать на руки, чтобы хоть немного их согреть. Бессмысленная болтанка по городским улицам осталась позади; теперь Джим понимал, что его болтовня о шикарной жизни заставила двух этих не самых законопослушных мужчин пуститься в весьма рискованное предприятие. И он, как ведущий группу доверчивых туристов гид, принялся описывать дома, в которых успел побывать за последние два месяца.

– Вот здесь джин и виски, Бейси. В том вон – виски, джин и белый рояль; а, нет, только виски.

– Бог с ней, с выпивкой. Мы с Фрэнком не собираемся открывать распивочную. Ты же хорист, а, Джим? Вот мы и поставим тебя на белый рояль, и ты споешь нам «Янки дудл денди».

– А в этом домашний кинотеатр, – не унимался Джим. – А здесь полным-полно зубов.

– Зубов, Джим?

– Тут раньше жил дантист. Может, там и золотые есть, Бейси.

Они свернули на Амхерст-авеню и тихо покатили мимо пустых особняков. Света здесь по-прежнему не было, дома прятались в разросшихся садах, и вид у них в ранних сумерках был еще более угрюмый, чем раньше, – совсем как у затопленных пароходов в речном боне. Впрочем, Бейси взирал на них с неподдельным почтением, так, словно долгие годы, проведенные им в качестве стюарда на «Катай-Америкен» приучили его отдавать должное истинной ценности этих громоздких, вымытых на берег посудин. Знакомство с Джимом явно льстило ему.

– Правильный это был выбор с твоей стороны, Джим, – родиться именно здесь. Мальчик, который умеет ценить хороший дом, вызывает уважение. Родителей каждый может выбрать, но вот ума на то, чтоб заглянуть чуть дальше…

– Бейси… – прервал его мечтательные излияния Фрэнк Они остановились под деревьями, ярдах в двухстах от подъездной дорожки к дому Джима.

– Да, Фрэнк, ты прав.

Бейси открыл дверцу и спустился на дорогу. Японских патрулей видно не было, охранники-китайцы по случаю наступления темного времени суток также покинули свои посты у ворот. Бейси указал на узенький тупичок, который вел к одному из домов между двумя рядами нестриженой живой изгороди из бирючины.

– Джим, самое время размять ноги. Давай-ка, прогуляйся и посмотри, не играет ли там кто на белом рояле.

Джим прислушался к тихому, но четкому ритму мотора. Фрэнк, развалившись, сидел за рулем, но нога его в тяжелом башмаке, лежала на педали газа. Бледное лицо Бейси китайским фонариком покачивалось в тени деревьев. Джим знал, что здесь они его и оставят. Продать его китайцам у них не вышло, и вот теперь они бросят его умирать на темных шанхайских улицах.

– Бейси, я… – Фрэнк опустил ему на плечо тяжелую лапу, готовясь силой вышвырнуть его на дорогу. – Может, лучше к моему дому, а? Он более изысканный, даже лучше, чем этот.

– Изысканный? – Бейси покатал новое слово в тусклом сумеречном воздухе. Он оглядел близлежащие дома, тюдоровские щипцы крыш и белые фасады в стиле модерн, стилизованные швейцарские шато и асиенды с зелеными черепичными крышами. Затем забрался обратно в кабину и осторожно прикрыл дверцу, не защелкнув замка. – Ладно, Фрэнк. Давай-ка взглянем на дом Джима.

Они проехали под деревьями и свернули на подъездную аллею. Часового на посту не было. Увидев дом, Бейси был явно разочарован, чего и следовало ожидать. Он снова открыл дверцу, изготовившись схватить Джима за шкирку и вышвырнуть его из кабины вон, к порогу собственного дома.

Джим вцепился в приборную панель, и в это время на крыльце показались две одетые в белое фигуры, с плывущими позади, как крылья, широкими рукавами. Джим почти воочию увидел маму: она вернулась домой и теперь провожает какую-то засидевшуюся у нее дотемна гостью.

– Бейси! Япошки!…

Джим услышал, как кричит Фрэнк, и понял, что те двое на крыльце были сменившиеся с поста японские солдаты в обычных выходных кимоно. Солдаты тоже их заметили и стали что-то кричать внутрь дома, сквозь открытую дверь. В коридоре, в тусклом облаке света от керосиновой лампы, появился сержант, в полной форме. Он вышел и остановился на самой верхней ступеньке, придерживая на крепком коротком бедре кобуру «маузера». Фрэнк стал с бешеной скоростью выкручивать руль, пытаясь развернуть машину, но тут оба солдата в кимоно вспрыгнули с двух сторон на подножки и ударили кулаками в стекла. С крыльца скатились еще два солдата, с бамбуковыми палками в руках.

Двигатель заглох, и Джим почувствовал, как его выдернули из кабины и бросили наземь. Из дома, похожие на стайку посходивших с ума и выскочивших прямиком из ванной женщин, бежали японцы в белых кимоно. Джим сидел на колючем гравии, между начищенными до блеска башмаками японского сержанта, о напрягшееся бедро которого сердито постукивала кобура. Солдаты поймали Фрэнка прямо в кабине. Они молотили его бамбуковыми палками, прямо по разбитым в кровь лицу и груди, а он только дергал ногами. Еще два солдата наблюдали за этой сценой с крыльца, по очереди отвлекаясь, чтобы ударить кулаком скорчившегося у них под ногами на подъездной дорожке Бейси.

Японцам Джим был рад. Через открытую дверь, сквозь звуки ударов и вопли Фрэнка, он вслушивался в хриплые аккорды японского танцевального оркестра: пластинку они принесли с собой, но граммофон был мамин, портативный, специально чтобы возить с собой на пикники.