Поиски еды были прежде всего, и Джим уехал из дома дантиста на следующее же утро. Очередное временное пристанище он нашел неподалеку, в каменном особняке – с его хозяйкой, вдовой, родители водили знакомство, пока она не уехала в Сан-Франциско. А оттуда он перебрался в следующий, не задерживаясь в каждом очередном доме дольше, чем на несколько дней, отгороженный от далекого злого города высокими стенами и разросшейся густой травой.

Японцы конфисковали все приемники и фотоаппараты, но в остальном дома стояли нетронутыми. В некоторых из них царила роскошь, Джиму мало знакомая – отец был человек не бедный, но нравом отличался вполне спартанским, здесь же были оборудованы целые домашние кинотеатры и бальные залы. Покинутые владельцами «кадиллаки» и «бьюики» медленно оседали в гаражах, по мере того как камеры спускали воздух.

Но полки в кладовых по большей части стояли пустыми, и Джиму приходилось питаться жалкими крохами, оставшимися от бесконечной, в полвека длиной, вечеринки с коктейлями, которая называлась «Шанхай». Иногда, обнаружив в ящике письменного стола нетронутую коробку шоколадных конфет, Джим немного оживал и вспоминал, как танцевали родители – под радио, перед воскресным обедом; и свою спальню на Амхерст-авеню, где жили теперь японские офицеры. Он играл в бильярд в темных бильярдных залах или садился за ломберный стол и устраивал партию в бридж, играя за каждую из сторон настолько честно, насколько это вообще было возможно. Он валялся в странно пахнущих постелях, листая «Эсквайр» и «Лайф», а в доме доктора-американца прочел от корки до корки «Алису в Зазеркалье», сказку о милом и забавном мире, куда менее странном, чем его собственный.

Он заглядывал в детских комнатах в шкафы с игрушками, и каждый раз внутри у него разверзалась какая-то странная пустота. Он перелистывал фотоальбомы, заполненные образами растаявшего мира маскарадов и спортивных праздников. Он все еще надеялся увидеть родителей и часами просиживал у окон в спальнях, а тем временем в плавательных бассейнах западных пригородов Шанхая понемногу убывала вода, оставляя на белоснежных стенках неопрятную драпировку из пены и слизи. Джим был слишком слаб, чтобы задумываться о будущем, но он прекрасно отдавал себе отчет в том, что здешние небогатые запасы пищи скоро подойдут к концу, и что японцы скоро вспомнят об этих пустых домах – в отдельные особняки в районе Амхерст-авеню уже начали вселяться семьи японских гражданских чиновников.

Джим с трудом узнавал собственные отросшие и висевшие сосульками волосы и впалые щеки – чужое лицо в чужом зеркале. Он окидывал взглядом оборвыша, который являлся ему в зеркалах на Коламбиа-роуд, беспризорника, похудевшего в два раза против прежнего и в два раза состарившегося. Большую часть времени Джим помнил, что болен, и иногда целыми днями лежал в постели. Водоснабжение на Коламбиа-роуд давно отключили, а у воды из резервных, вмонтированных в чердачные помещения баков был неприятный металлический привкус. Однажды, когда он лежал пластом в спальне, в мансарде дома на Большом Западном проспекте, в дом вошла группа японцев, штатских, и около часа ходила внизу по комнатам, но Джим слишком плохо себя чувствовал, чтобы их позвать.

Как-то раз среди бела дня, Джим перелез через стену дома за «Америкен кантри-клаб». Он спрыгнул в просторный заросший сад, бросился бежать к веранде и тут вдруг заметил, что возле пустого бассейна расположилась группа японских солдат и варит в котле еду. Трое из них присели на трамплинах и подбрасывали в огонь палочки. Еще один спустился вниз и ковырялся в затонувшем когда-то мусоре: солнечные очки, шапочки для купания.

Японцы смотрели на запнувшегося посреди заросшей лужайки Джима и помешивали рис, в котором плавали редкие куски рыбы. Они не стали хвататься за винтовки, но Джим знал, что бежать от них лучше даже и не пробовать. Он не спеша подошел к краю бассейна и сел на усыпанную листьями плитку. Солдаты стали есть, тихо переговариваясь между собой. Это были крепко сбитые люди с наголо бритыми головами; портупеи и снаряжение у них были несколько добротнее, чем у японских часовых в Шанхае, из чего Джим сделал вывод, что перед ним ветераны из фронтовых частей.

Джим смотрел, как они едят, провожая глазами каждый кусочек пищи. Когда самый старший из четырех солдат, рядовой первого класса, лет сорока, доел свою порцию, он медленно и аккуратно соскреб в свой котелок из общего котла немного пришкварившегося к донышку риса, вперемешку с рыбьей чешуей, подозвал к себе Джима и протянул котелок ему. Потом японцы закурили и, мягко улыбаясь себе под нос, стали смотреть, как Джим, даваясь, глотает куски слипшегося жирного риса. Это была первая горячая еда с тех пор, как он ушел из госпиталя, такая горячая, пахучая и жирная, что у него заболели десны, а глаза заволокло слезами. Солдат, который сжалился над Джимом, понял, что мальчик действительно умирает с голода: добродушно рассмеявшись, он вытащил из фляжки резиновую пробку. Джим глотнул чистой, с легким запахом хлорки воды, совсем непохожей на ту затхлую, которая текла из кранов на Коламбиа-роуд. Он поперхнулся, осторожно проглотил рвоту, хихикнул в ладошку, чтобы скрыть неловкость, и улыбнулся японцу. Вскоре они смеялись уже все вместе, откинувшись на высокую траву возле пересохшего бассейна.

Всю следующую неделю Джим вместе с японцами патрулировал пустынные улицы пригорода. Каждое утро солдаты покидали свой бивуак возле контрольно-пропускного пункта на Большом Западном проспекте, а Джим скатывался с крыльца очередного дома, в котором провел ночь, и присоединялся к ним. Солдаты редко заходили в дома иностранцев, их главной заботой было распугивать китайских воров и нищих, которым могло прийти в голову забраться в этот тихий район. Время от времени они перебирались через стены и обследовали запущенные сады: судя по всему, здешние декоративные деревья и кустарники вызывали у них куда больший интерес, нежели роскошные особняки. Джим бегал с поручениями, приносил им купальные шапочки, которые они зачем-то собирали, рубил дрова и разводил огонь. В середине дня он молча смотрел, как они съедают свой обед. Почти каждый раз они оставляли ему немного рыбы и риса, а однажды рядовой первого класса вынул из кармана плитку какой-то сладкой, похожей на карамель массы, отломил кусок и тоже дал Джиму, – но в остальном никто из них не проявлял к нему ровным счетом никакого интереса. Догадывались ли они, что он – бездомный побродяжка? Они разглядывали его изношенные, но прекрасного фасона туфли, его школьный блейзер из отличной шерстяной ткани, и им, должно быть, казалось, что до войны он жил в какой-нибудь богатой, но совершенно неприспособленной к жизни европейской семье, которая больше не дает себе труда кормить своих детей.

Всю эту неделю Джим, за редким исключением, ел только то, что ему перепадало у солдат. Большую часть домов по Коламбиа-роуд заняли японцы, военные и гражданские. Несколько раз он пытался подойти к необитаемым с виду домам, но его прогоняли телохранители-китайцы.

Однажды утром японские солдаты не пришли. Джим терпеливо ждал их во дворе дома за «Америкен кантри-клаб». Пытаясь заглушить чувство голода, он наломал веток рододендрона, чтобы можно было в любой момент мигом развести огонь у пересохшего бассейна. Он смотрел, как в холодном февральском небе кружат самолеты, и пересчитывал три оставленные на черный день в кармане блейзера шоколадные конфеты с ликером; а черный день, было у него такое ощущение, уже не за горами.

У него за спиной открылись двери веранды. Он встал; на террасу вышли японские солдаты. Они стали махать ему руками, и Джиму вдруг показалось, что это оттого, что они привели с собой его родителей, почему они, собственно, и не стали перебираться, как обычно, через стену, а чинно-важно вошли через парадную дверь.

Он побежал к японцам, которые что-то кричали ему на удивление резкими голосами. И только добежав до террасы, он понял, что патруль сменился. Капрал дал ему подзатыльник, правда, не сильный, толкнул между цветочных клумб, а потом заставил убрать сложенные возле бассейна сухие ветки рододендрона. Выкрикнув какую-то фразу на немецком, он вытолкнул его на подъездную дорожку и с грохотом затворил за его спиной решетчатые ворота из витого чугуна.

Вокруг стояли залитые солнцем дома, замкнутые и запечатанные миры, куда ему ненадолго удалось проникнуть, чтобы продлить детство. Он двинулся в сторону Дамбы – не ближний свет! – и думал по дороге о японских солдатах, которые кормили его из своих котелков, однако теперь он совершенно ясно отдавал себе отчет в том, что доброта, которой его так старательно пичкали дома и в школе, не стоит выеденного яйца.