Через двадцать два дня Ева родила. В соседней клетке Адам рвал зубами железную сетку, чтобы добраться до живой еды и почти ухитрился прорваться, но Текс как раз вовремя заметил дыру. Ева кормила потомство. Крысятам дали имена: Каин, Авель, Грей, Алликуйа, Бьюла, Мейбл, Джант, Принцесса, Маленькая Принцесса, а еще Большая Мейбл, Большая Джант и Большая Бьюла. Мужские имена были розданы без труда. Но никто из мужчин не захотел, чтобы имена их подруг, сестер или матерей были даны крысам-самкам. Даже имена тещ вызывали у некоторых мужчин добрые чувства и напоминали о прошлом. Потребовалось три дня, пока договорились относительно имен Бьюла и Мейбл.

Когда крысятам исполнилось пятнадцать дней, их посадили в отдельные клетки. Кинг, Питер Марлоу, Текс и Макс дали Еве отдохнуть полдня, а потом посадили ее в клетку к Адаму. Было осуществлено зачатие второго помета.

– Питер, – сказал Кинг добродушно, когда они забрались через люк в хижину, – мы скоро разбогатеем.

Кинг настоял на том, чтобы сделать люк. Он знал, что большая суета под хижиной вызовет излишнее любопытство. Для успеха фермы было жизненно важно, чтобы все оставалось в тайне. Даже Мак и Ларкин ничего о ней не знали.

– Где все сегодня? – спросил Питер Марлоу, закрывая за собой люк. В хижине был только Макс, лежащий на своей койке.

– Бедных недотеп заставили выйти на работы. Текс в госпитале. Остальные где-то болтаются.

– Пожалуй, и я пойду где-нибудь поболтаюсь тоже. Мне надо кое о чем поразмыслить.

Кинг понизил голос.

– У меня для вас кое-что есть, над чем надо поразмышлять. Завтра ночью мы идем в деревню. – Потом рявкнул Максу. – Эй, Макс, ты знаком с Праути? Австралийским майором? Из хижины номер одиннадцать.

– Старик? Конечно, знаком.

– Он не старик. Ему не больше сорока.

– Для меня сорок лет – это страшная древность. Мне нужно еще восемнадцать лет, чтобы дорасти до этого возраста.

– Удачи тебе, – сказал Кинг. – Иди, повидайся с Праути. Скажи, что я послал за ним.

– И дальше?

– А дальше ничего. Просто сходи повидаться с ним и посмотри, чтобы рядом не толкался Грей или кто-нибудь из его соглядатаев.

– Иду, – неохотно сказал Макс и оставил их одних.

Питер Марлоу смотрел за проволоку, пытаясь представить себе берег моря:

– Я начал сомневаться, не изменили ли вы своего решения.

– Насчет того, чтобы взять вас с собой?

– Да.

– Не беспокойтесь, Питер. – Кинг налил кофе и протянул чашку Питеру Марлоу. – Хотите позавтракать со мной?

– Не знаю, как, черт возьми, у вас это получается, – пробурчал Питер Марлоу. – Все голодают, а вы приглашаете меня на завтрак.

– У меня есть немного бобов.

Кинг отпер свой черный сундук, вынул пакет с маленькими зелеными бобами и передал его Питеру Марлоу.

– Пожалуйста, помойте их.

Пока Питер Марлоу мыл под краном бобы, Кинг открыл банку мясных консервов и аккуратно вывалил ее содержимое на тарелку.

Вернулся Питер Марлоу с бобами. Они были тщательно промыты от шелухи и залиты чистой водой. «Отлично, – подумал Кинг. – Питеру не нужно повторять дважды». И воды в алюминиевом котелке было точно столько, сколько надо – в шесть раз больше объема бобов.

Он поставил котелок на горячую плитку, добавил большую ложку сахара и две щепотки соли. Потом положил туда полбанки консервов.

– Сегодня у вас день рождения? – спросил Питер Марлоу.

– Почему?

– Бобы и консервы, все сразу.

– Вы просто не правильно смотрите на вещи.

Питер Марлоу подвергался танталовым мукам, вдыхая аромат и слушая бульканье похлебки. Последние недели были тяжелыми. После того как обнаружили приемник, лагерю пришлось трудно. Японский комендант «с сожалением» урезал лагерные пайки из-за «плохого урожая», поэтому все группы подъели свои крошечные запасы. Никто не роптал, ведь других репрессий не последовало. Только уменьшение пайков.

В группе Питера Марлоу недостаток пищи хуже всего сказался на Маке. Уменьшение пайков и бесполезность их спрятанного во фляге приемника.

– Черт побери, – выругался Мак через несколько недель безуспешных попыток обнаружить неисправность. – Это бесполезно, парни. Не разобрав эту чертову штуку, я ничего не могу сделать. Все как будто в порядке. Без инструментов и батареек я не могу найти поломку.

Потом Ларкин каким-то образом раздобыл крошечную батарейку, и Мак, собрав остатки сил, снова стал пробовать, проверять и перепроверять. Вчера во время работы он судорожно вдохнул и потерял сознание, оказавшись в сильной малярийной коме. Питер Марлоу и Ларкин отнесли его в госпиталь и уложили на кровать. Доктор сказал, что это просто малярия, но с таким настроением, как у него, болезнь может стать опасной.

– В чем дело, Питер? – спросил Кинг, заметив, как тот неожиданно помрачнел.

– Просто вспомнил о Маке.

– Что с ним?

– Вчера мы отправили его в госпиталь не ахти в каком состоянии.

– Малярия?

– Главным образом, да.

– Еще что-нибудь?

– Ну, с лихорадкой все не так плохо. Но не это главное. У него бывают периоды страшной депрессии. Тревожится за свою жену и сына.

– Все женатые парни испытывают то же самое.

– Не совсем так, как Мак, – грустно объяснил Питер Марлоу. – Понимаете, незадолго до того, как японцы высадились в Сингапуре, Мак посадил жену и сына на корабль, уходящий с последним конвоем. Потом его соединение отправилось на Яву на каботажном судне. Когда он добрался до Явы, то узнал, что весь конвой был потоплен или пленен. Как бы там ни было – никаких доказательств – только слухи. Поэтому он не знает, сумели ли они уцелеть. То ли они погибли. То ли живы. А если живы, где они. Его сын был совсем младенцем, ему было только четыре месяца.

– Ну, сейчас ему три года и четыре месяца, – уверенно сказал Кинг. – Правило номер два: никогда не волнуйся о том, что ты не в состоянии изменить. – Он вынул пузырек с хинином из черной коробки, отсчитал двадцать таблеток и дал их Питеру Марлоу.

– Держите. Они вылечат его малярию.

– Но, а вы-то как?

– У меня их полно. Не думайте об этом.

– Не могу понять, почему вы так щедры. Вы даете нам еду и лекарства. А мы что вам даем в ответ? Ничего. Я не понимаю этого.

– Вы мой друг.

– Боже, я чувствую себя неловко, когда столько беру у вас.

– Наплюйте на это. Держите, – Кинг начал разливать похлебку. Семь ложек себе и семь Питеру Марлоу. В котелке осталась примерно четверть приготовленного.

Они быстро съели первые три ложки, чтобы заглушить голод, потом не спеша прикончили остальное, наслаждаясь отличным качеством еды.

– Хотите еще? – Кинг ждал.

«Как хорошо я знаю вас, Питер? Я знаю, что вы могли бы съесть еще тонну. Но вы откажетесь. Даже, если на карту будет поставлена ваша жизнь».

– Нет, благодарю. Сыт. По самое горло.

«Хорошо, когда ты знаешь своего друга», – подумал Кинг. Надо быть осторожным. Он проглотил еще ложку. Не потому, что он хотел еще похлебки. Но так надо сделать, или Питер Марлоу будет чувствовать себя неловко. Затем отставил котелок с остатками еды.

– Сверните мне сигаретку, хорошо?

Кинг бросил на стол табак и бумагу и занялся делами. Он вывалил остатки консервов в похлебку и перемешал ее. Потом разлил ее по двум котелкам, накрыл их и поставил в сторонку.

Питер Марлоу протянул ему свернутую сигарету.

– Сверните себе тоже, – сказал Кинг.

– Благодарю.

– Боже, Питер, не ждите приглашений. Вот, набейте свою коробку.

Он забрал коробку у Питера Марлоу и доверху набил ее табаком «Три короля».

– Как вы думаете готовить табак? Ведь Текс в госпитале, – спросил Питер Марлоу.

– Никак, – выдохнул дым Кинг. – Нас обошли. Австралийцы узнали способ и сбили цены.

– А, чертовски неудачно. Откуда они могли узнать?

– Во всяком случае, это была молниеносная и выгодная операция.

– Я не понимаю.

– Вы вкладываете деньги и быстро завершаете дело. Маленькие вложения ради быстрого получения прибыли. Я покрыл расходы в течения двух недель.

– Но вы говорили, что вам понадобятся месяцы, чтобы вернуть вложенные деньги.

– Это была всего лишь уловка. Для посторонних.

Остроумная уловка. Способ заставить людей поверить во что-то. Люди всегда хотят получить что-нибудь даром. Поэтому вам надо заставить их поверить, что они обкрадывают вас, что вы простофиля, а они, покупатели, чертовски хитры. Вот пример. «Три короля». Распространители, которые были первыми покупателями, поверили, что они мои должники, и думали, что если будут упорно трудиться в течение первого месяца, то смогут стать моими партнерами и без труда будут жить на мои деньги. Они считали меня дураком, который подарит им такую возможность после первого месяца. Но я знал, что способ украдут и дело долго не продлится.

– Как вы узнали об этом?

– Это было ясно. И я это запланировал. Я сам выдал этот способ.

– Вы это сделали?

– ...Ну, конечно, же. Я продал способ за кое-какие сведения.

– Ну, понять это можно. Вы могли делать то, что вы считали нужным. Но как насчет людей, которые работали, продавали табак?

– Что вы имеете в виду?

– Вы вроде обманули их. Заставили работать в течение месяца почти бесплатно, а потом вы выбили почву у них из-под ног.

– Черта с два. Они заработали на этом немного баксов. Они держали меня за придурка, а я просто перехитрил их, вот и все. Это бизнес. – Он откинулся на кровать, забавляясь наивностью Питера Марлоу.

Тот нахмурился, пытаясь разобраться.

– Когда кто-нибудь начинает говорить о бизнесе, это выше моего понимания, – признался Марлоу. – Я чувствую себя таким идиотом.

– Послушайте. Очень скоро вы научитесь торговать лучше их, – рассмеялся Кинг.

– Сомневаюсь.

– Вы заняты сегодня вечером? Ну, скажем, через час после заката?

– Нет, а что?

– Не могли бы вы попереводить для меня?

– Охотно. Кто будет собеседником, малаец?

– Кореец.

– О! – И тут же, спохватившись, добавил:

– Конечно.

Кинг отметил отвращение Питера Марлоу, но для него это было неважно. Он всегда считал, что человек имеет право на свою точку зрения. А до тех пор пока эта точка зрения не вступила в конфликт с его собственными целями, нужно принимать ее.

В хижину вошел Макс и рухнул на койку.

– Целый час не мог разыскать этого сукиного сына. Потом нашел-таки его на огороде. Боже, из-за той мочи, которую они используют в качестве удобрений, это сукино место воняет, как гарлемский бордель в летний день.

– Ну ты как раз тот ублюдок, который воспользовался бы услугами такого борделя.

Кинг говорил грубо, и раздражение в его голосе поразило Питера Марлоу.

Улыбка и усталость Макса испарились.

– Господи, да я ничего не имел в виду. Это просто к слову пришлось.

– Тогда зачем поминать Гарлем? Ты хотел сказать, что там воняет как в борделе. Отлично. Все они воняют одинаково. Не важно, бордель ли это для черных или для белых. – Кинг говорил холодно и сердито, а лицо его ожесточилось.

– Да ладно. Извини. Я ничего такого не хотел сказать.

Макс забыл, что Кинг болезненно воспринимал резкие высказывания о неграх. Господи, когда живешь в Нью-Йорке, Гарлем всегда рядом, как бы ты к нему ни относился. И там есть бордели, а в них цветные девки, которые очень хороши, если хоть изредка имеешь их. «Все равно, – горько подумал он, – будь я проклят, но никак мне не понять, почему он так переживает из-за черномазых».

– Я ничего не имел в виду, – снова сказал Макс, пытаясь не смотреть на еду. Он почувствовал ее запах еще по дороге в хижину. – Я разыскал его и передал твое поручение.

– Ну?

– Он, э, дал мне кое-что для тебя, – сказал Макс и взглянул на Питера Марлоу.

– Ну, давай же, господи!

Макс терпеливо ждал, пока Кинг внимательно рассматривал часы, заводил их и прикладывал к уху.

– Что ты хочешь, Макс?

– Ничего. Э, хочешь я помою твою посуду?

– Да. Сделай это, а потом катись к черту отсюда.

– Конечно.

Макс собрал грязные тарелки и смиренно вынес их на улицу, давая себе слово, что настанет день, когда он расквитается с Кингом. Питер Марлоу молчал. «Странно, – подумал он. – Странно и дико. У Кинга крутой нрав. Это прекрасно, но в большинстве случаев опасно. Если ты уходишь на задание, важно знать, какой человек твой напарник. В таком тонком деле, каким, возможно, будет поход в деревню, важно быть уверенным в том, кто прикрывает твой тыл».

Кинг осторожно отвинтил заднюю крышку часов. Они были водонепроницаемыми, из нержавеющей стали.

– Угу! – сказал Кинг. – Я так и думал.

– Что?

– Это подделка. Взгляните.

Питер Марлоу внимательно осмотрел часы.

– Мне кажется, они в порядке.

– Конечно. Но это не то, за что их выдают. За «Омегу». Корпус хороший, но механизм старый. Какой-то ублюдок подменил механизм.

Кинг привернул на место крышку, потом оценивающе взвесил часы на руке.

– Понимаете, Питер. Это именно то, о чем я вам и говорил. Надо быть осторожным. А теперь допустим, я продал эти часы как настоящую «Омегу», не зная, что они поддельные, тогда у меня были бы серьезные неприятности. Но, поскольку я знаю об этом заранее, я могу прикрыть себя. Слишком осторожным тоже нельзя быть. – Он улыбнулся.

– Давайте-ка выпьем еще по чашке кофейку, дела идут на лад.

Его улыбка исчезла при виде Макса, вернувшегося с чистыми котелками и убравшего их на место. Макс ничего не сказал, просто подобострастно кивнул и снова вышел.

– Сукин сын, – сказал Кинг.

Грей до сих пор не пришел в себя с того дня, как Иошима нашел приемник. Шагая по разбитой тропинке по направлению к складу, он скорбно размышлял о своих новых обязанностях, возложенных на него комендантом лагеря в присутствии Иошимы и позже уточненных полковником Смедли-Тейлором. Грей знал, что, хотя официально он и должен выполнять новые приказы, фактически ему предстояло закрыть глаза и ничего не делать. «Матерь Божья, – подумал он, – что бы я ни сделал, я буду не прав».

Спазм в желудке заставил его остановиться и подождать, пока боль пройдет. Это была не дизентерия, а всего лишь понос. Болезнь, от которой он страдал, была не малярией, а только приступом тропической лихорадки, более легкой, но и более коварной, которая появлялась и исчезала, когда заблагорассудится. Он был очень голоден. У него не было запасов еды, ни одной жестянки с консервами, оставленной про запас, и не было денег, чтобы купить хоть чего-нибудь съестного. Он существовал на пайке без каких-либо добавок, а его было недостаточно, совершенно недостаточно.

"Когда я выберусь отсюда, – подумал Грей, – клянусь Богом, я никогда не буду голодать. У меня будет тысяча яиц и тонна мяса, сахар, кофе, чай, рыба. Мы весь день будем готовить: Трина и я, а когда не будем готовить или есть, то будем заниматься любовью. Любовью? Нет, они просто будут причинять друг другу боль. Эта сучка Трина со своими заявлениями «Я очень устала», или «У меня голова болит», или «Боже милосердный, еще раз?», или «Хорошо, я считаю, что все-таки должна», или «Мы можем сейчас заняться любовью, если ты хочешь», или «Оставь меня в покое хоть раз», когда все и так случалось не очень часто, и почти каждый раз он заставлял себя сдерживаться и мучился. Иногда она произносила сердитое «Ну ладно». Потом включался свет, и она вылезала из постели и мчалась в ванную, чтобы «приготовиться». Он видел красоту ее тела сквозь просвечивающую ткань, пока дверь не закрывалась. Затем он ждал, ждал, ждал до тех пор, пока свет в ванной не гас и она не возвращалась обратно в комнату. Ей всегда требовалась вечность, чтобы дойти от двери до кровати. Он любовался ее совершенной красотой, прикрытой шелком, и чувствовал только холод в ее глазах, когда она смотрела на него. Он не мог смотреть ей в глаза и проклинал себя. Потом она ложилась рядом с ним, и все быстро кончалось в тишине: она вставала, шла в ванную и мылась так, как будто он осквернил ее своей любовью. Вода бежала из душа вечность, и когда она возвращалась обратно, от нее пахло духами, и он снова проклинал себя, неудовлетворенный, за то, что взял ее против ее желания. Так было всегда. За шесть месяцев их совместной жизни, за отпуск, продолжавшийся двадцать один день, они девять раз причиняли боль друг другу. И никогда больше он не имел с ней физической близости.

Он попросил ее выйти за него замуж через неделю после того, как они познакомились. Их брак нельзя было с самого начала назвать удачным. Ее мать ненавидела его за то, что он женился на ее единственной дочери, когда она только-только начала работать и была слишком молодой для замужества. Ей было восемнадцать лет. Его родители просили подождать с женитьбой, война, может быть, скоро кончится, а у тебя нет денег и она не из очень «хорошей» семьи. Он окидывал взглядом свое отчее гнездо и видел обшарпанный дом среди тысяч других обшарпанных домов, окруженных искривленными трамвайными линиями Стретхема; он видел: комнаты в доме крошечные, родители его ограниченные люди из низов общества, а их любовь искривлена, как трамвайные линии.

Они поженились месяц спустя. Грей выглядел молодцевато в своей форме и при шпаге (взятой напрокат за почасовую оплату). Мать Трины не пришла на скучную церемонию, проведенную в спешке между объявлениями о воздушной тревоге. На лицах его родителей было неодобрение, а их поцелуи были неискренними. Трина расплакалась, и свидетельство о браке было мокрым от слез.

Той ночью Грей узнал, что Трина не девственница. Конечно, она вела себя так, как будто она была таковой и в течение многих дней умоляла: «Пожалуйста, милый, я так легко ранима, будь терпелив». Но она не была девственницей и это огорчило Грея. Особенно оскорбляло ее вранье. Но он притворялся, что не понял ее обмана.

В последний раз он видел Трину за шесть дней до того, как его отправили за океан. Они были в своей квартире, он лежал на кровати, наблюдая за тем, как она одевается.

– Ты знаешь, куда вас отправляют? – спросила она.

– Нет, – сказал Грей. День прошел плохо, ссора накануне ночью была удручающей, а желание обладать ею и сознание того, что его отпуск заканчивается сегодня, подавляли.

Он поднялся и стал позади нее, найдя руками ее грудь, чувствуя ее упругость, желая ее.

– Нет!

– Трина, не могли бы мы...

– Не валяй дурака. Ты же знаешь, что представление начинается в половине девятого.

– Времени полно...

– Бога ради, Робин, не надо! Ты размажешь мне краску на лице!

– Черт с ней, с твоей краской, – сказал он. – Меня завтра не будет здесь.

– Может быть, это и к лучшему. Я не считаю тебя очень добрым или очень внимательным.

– А каким я по-твоему должен быть? Что плохого в том, что муж добивается своей жены?

– Прекрати орать. Господи, нас услышат соседи.

– Пусть слышат, ей-богу! – Он двинулся к ней, но она захлопнула перед ним дверь в ванную.

Когда она снова вошла в комнату, она была холодной и благоухающей. На ней был бюстгальтер, нижняя юбка, трусики и чулки на узеньком поясе. Она взяла вечернее платье и начала натягивать его.

– Трина, – начал он.

– Нет.

Он стоял рядом с ней, колени его дрожали.

– Извини меня, что я... я кричал.

– Не важно.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее в плечи, но она отодвинулась.

– Я вижу, ты опять пил, – сказала она, морща нос.

Тогда он взорвался.

– Я выпил всего лишь одну рюмку, будь ты проклята, – заорал он, сорвал с нее платье, бюстгальтер и швырнул ее на кровать. Он срывал с нее одежду до тех пор, пока она не оказалась раздетой догола, не считая обрывков чулок, которые остались на ее ногах. И все это время она лежала не шевелясь, глядя на него в упор.

– О, боже, Трина, я люблю тебя, – беспомощно прохрипел он, отходя от нее и ненавидя себя за то, что он сделал и что чуть было не сделал.

Трина подобрала обрывки своей одежды. Как будто бы во сне он смотрел, как она вернулась к зеркалу, села перед ним и начала поправлять косметику и снова и снова мурлыкать один и тот же мотив.

Потом он хлопнул дверью и уехал в часть, а на следующий день попытался позвонить ей. Ответа не было. В Лондон он вернуться не успел, хотя отчаянно просил разрешения, их часть перевели в Гринок для посадки на корабль, и каждый день, и каждую свободную минуту он звонил ей, но ответа не было, как не было ответа на его неистовые телеграммы, а потом побережье Шотландии растаяло в ночной мгле, и остался только корабль и море, и он мог только плакать.

Грей вздрогнул под малайским солнцем. Девять тысяч миль разлуки. «Трина не виновата, – подумал он, слабея от отвращения к самому себе. – Это не ее вина, а моя. Я был слишком настойчив в своих домогательствах. Возможно, я безумен. Возможно, мне надо показаться врачу. Возможно, я излишне сексуален. Все из-за меня, не из-за нее. О Трина, моя любовь».

– С вами все в порядке. Грей? – спросил полковник Джоунс.

– О, да, сэр, спасибо, – Грей пришел в себя и понял, что стоит у склада снабжения, устало привалившись к стене. – Это был... это был просто легкий приступ лихорадки.

– Вы не слишком хорошо выглядите. Присядьте на минутку.

– Все в порядке, спасибо. Я только принесу воды.

Грей отошел к крану, снял рубашку и сунул голову под струю воды. «Дурак чертов, позволил себе так расслабиться!» – подумал он. Но, несмотря на его решение, мысли его неумолимо возвращались к Трине. «Сегодня, сегодня я позволю себе думать о ней, – пообещал он себе. – Сегодня ночью и каждую ночь. К черту попытки выжить без еды. Без надежды. Я хочу умереть. Как я хочу умереть».

Потом он увидел Питера Марлоу, бредущего вверх по склону холма. В руках он держал американский котелок и нес его очень бережно.

– Марлоу! – Грей встал перед ним.

– Какого черта вам нужно?

– Что там?

– Еда.

– Контрабанда есть?

– Перестаньте ко мне цепляться. Грей.

– Я не цепляюсь к вам. Суди о человеке по его друзьям.

– Отстаньте от меня.

– Боюсь не могу, старина. Это моя работа. Я хотел бы взглянуть. Прошу вас, покажите.

Питер Марлоу заколебался. Грей имел право на обыск и имел право отвести его к полковнику Смедли-Тейлору, если он нарушит лагерный порядок. А в его кармане было двадцать таблеток хинина. Никто не должен иметь личные запасы лекарств. Если их найдут, придется рассказать, где он их взял, а потом Кингу придется сказать, где он раздобыл их. Маку они в любом случае нужны сейчас. Поэтому он открыл котелок.

Варево из консервов и бобов обдало Грея неземным ароматом. Его желудок вывернулся наизнанку, но он попытался скрыть голод. Он аккуратно наклонил котелок, чтобы увидеть дно. Там не было ничего, не считая мяса из консервов и божественных бобов.

– Где вы взяли его?

– Мне его дали.

– Это он дал его вам?

– Да.

– Куда вы его несете?

– В госпиталь.

– Для кого?

– Для одного американца.

– С каких это пор капитан, награжденный крестом «За летные заслуги», состоит на побегушках у капрала?

– Идите к дьяволу!

– Может быть, я и пойду. Но перед тем как я это сделаю, я хочу увидеть, как вы получите то, что вам обоим причитается.

«Спокойнее, – сказал себе Питер Марлоу, – спокойнее. Если ты стукнешь Грея, ты действительно влипнешь».

– Вы кончили задавать вопросы. Грей?

– На этот момент да. Но помните... – Грей сделал шаг к капитану, запах еды мучил его. – Вы и ваш чертов плут-дружок в черном списке. Я не забыл про зажигалку.

– Я не знаю, о чем вы говорите. Я не нарушаю приказов.

– Нет, вы сделаете это, Марлоу. Если вы продали вашу душу, придется когда-нибудь заплатить за это.

– Вы не в своем уме!

– Он мошенник, лгун и вор...

– Он мой друг, Грей. Он не мошенник, не вор...

– Но он лжец.

– Все мы лжецы. Даже вы. Вы отрицали существование приемника. Вам пришлось соврать, чтобы выжить. Вам многое пришлось сделать...

– Как, например, поцеловать капрала в задницу, чтобы получить жратву?

Вена на лбу Питера Марлоу вздулась как тонкая темная змейка. Но голос остался мягким, а злость была подобна меду.

– Мне следовало бы врезать вам. Грей. Но это так невоспитанно драться с низшим сословием. Несправедливо, вы же понимаете.

– Ей-богу, Марлоу, – начал было Грей, но язык не повиновался, а ярость перехватила горло.

Питер Марлоу всмотрелся в глаза Грея и понял, что победил. Минуту он упивался унижением Грея, потом злость прошла, он обошел Грея и двинулся вверх по склону. Нет нужды продолжать битву, если ты победил. Это дурной тон.

«Клянусь Господом нашим, – судорожно выругался Грей, – я заставлю заплатить тебя за это. Я заставлю тебя на коленях просить у меня прощение. И я не прощу тебя. Никогда!»

Мак принял шесть таблеток и подмигнул, когда Питер Марлоу помог ему слегка привстать, чтобы выпить воды. Он сделал глоток и откинулся обратно.

– Бог да благословит тебя, Питер, – прошептал он. – Это поможет. Благослови тебя Бог, парень. – Он провалился в сон, лицо его горело, тоска мучила, мозг метался в кошмарах. Он видел, как его жена и сын плавают в морских глубинах, поедаемые рыбами и кричащие из глубины. Он увидел и себя, там, в глубине, разрываемого на части акулами, но руки его были недостаточно сильными, а голос недостаточно громким. Акулы отрывали огромные куски его плоти, и всегда оставалась плоть, которую можно было оторвать. А у акул были голоса и их смех был смехом демонов, но рядом караулили ангелы, которые кричали ему: торопись, торопись. Мак, торопись, или будет слишком поздно. Потом акулы пропали, остались желтые люди со штыками и золотыми зубами, острыми как иголки, окружающие его и его семью на дне моря. Их штыки были гигантскими, острыми. «Не их, меня, – пронзительно закричал он. – Меня, убейте меня!» И он смотрел, бессильный, как они убивали его жену и убивали сына, а потом повернулись к нему, а ангелы смотрели и хором шептали: торопись. Мак, торопись. Беги. Беги. Беги прочь, и ты будешь спасен. И он бежал, сам того не желая, бежал прочь от своего сына и от своей жены и от моря, залитого их кровью, спасался бегством сквозь кровь и задыхался. Но он все бежал и бежал, а они преследовали его, акулы с раскосыми глазами и золотыми острыми зубами, вооруженные штыками и винтовками, терзающие его плоть, пока его не загнали. Он боролся и умолял, но они не останавливались. Он был окружен. И Иошима всадил штык глубоко ему в живот. И боль была нестерпимой. Сильнее смертной муки. Иошима выдернул штык; и он почувствовал, как кровь хлещет из него, из рваной дыры, из всех отверстий его тела, из каждой его поры, пока в теле осталась только душа. И тогда наконец его душа вырвалась наружу и смешалась с кровью моря. Огромное, беспредельное облегчение наполнило его, оно было бесконечным, и он был рад, что умер.

Мак открыл глаза. Его простыни были мокрыми от пота. Лихорадка прошла. Он понял, что еще раз выжил.

Питер Марлоу по-прежнему сидел рядом с кроватью. За его единой была ночь.

– Привет, паренек. – Он сказал это едва слышно, и Питеру Марлоу пришлось наклониться, чтобы услышать их.

– Вы в порядке, Мак?

– Все хорошо, приятель. Чтобы чувствовать себя так хорошо, почти наверняка стоит заиметь лихорадку. Я посплю. Принеси, мне чего-нибудь поесть завтра.

Мак закрыл глаза и заснул. Питер Марлоу стянул с него простыню и обтер его.

– Где мне взять сухую простыню, Стивен? – спросил он, увидев санитара, спешно проходящего через палату.

– Не знаю, сэр, – сказал Стивен. Он много раз видел этого молодого человека. И он ему нравился. Может быть... но нет, Ллойд будет страшно ревновать. В другой раз. Впереди много времени. – Наверно, я могу помочь вам, сэр.

Стивен подошел к четвертой кровати и снял с мужчины простыню, потом ловко выдернул из-под него нижнюю простыню и вернулся.

– Вот, – сказал он. – Возьмите эти.

– А как тот парень?

– А, – ответил с нежной улыбкой Стивен. – Ему они больше не понадобятся. Он в ведении похоронной команды. Бедолага.

– О! – Питер Марлоу взглянул на покойника, но лицо его было незнакомо. – Благодарю, – сказал он и начал перестилать кровать.

– Подождите, – сказал Стивен. – Позвольте мне. У меня получится горазда лучше. – Он был горд, что умел застилать кровать, не потревожив больного. – Не беспокойтесь о вашем друге, – с улыбкой проговорил он. – Я пригляжу за тем, чтобы с ним было все в порядке. – Он заботливо, как ребенка, укрыл Мака, – Вот так. – Затем быстро погладил Мака по голове, вынул платок и вытер остатки пота со лба Мака. – Он поправится через пару дней. Если у вас есть какая-то еда... – он запнулся, посмотрел на Питера Марлоу, и в глазах его начали собираться слезы. – Как глупо с моей стороны. Но не волнуйтесь, Стивен что-нибудь сделает для него. Сейчас не беспокойтесь. Сегодня вы ничего больше не можете сделать. Идите и как следует выспитесь. Идите, здесь есть на кого положиться.

Не говоря ни слова, Питер Марлоу позволил вывести себя наружу. Стивен с улыбкой пожелал ему доброй ночи и вернулся назад.

Питер Марлоу видел из темноты, как Стивен разглаживает лоб, искаженный лихорадкой, держит дрожащую руку, отгоняет прочь ночные кошмары, успокаивает ночные вскрики, поправляет одеяла, помогает больному попить, приподнимает когда кого-то рвет и делает это все спокойно, деликатно и ласково. Когда Стивен подошел к койке номер четыре, он остановился и поглядел на труп. Затем распрямил конечности, сложил руки на груди, снял свой халат и накрыл им тело, прикосновение было как благословение. Изящное гладкое тело Стивена и его стройные гладкие ноги светились в полутьме.

– Бедняга, – прошептал он, глядя на покойника. – Бедняга. Ах, вы мои бедняги, – и зарыдал за всех них.

Питер Марлоу ушел в ночь, полный жалости, стыдясь того, что Стивен когда-то вызывал у него отвращение.