ПОМЕСТЬЕ БАРОНОВ МОНРЕАЛЕ
ПЬЯЦЦА-АРМЕРИНА

Полная августовская луна сияла в серебристом великолепии над старинным городом Пьяцца-Армерина в самом сердце Сицилии, придавая объем и рельефность зданию палаццо XVII века, принадлежавшего баронам Сайева Мандраскати ди Монреале. Только одно из окон величественного дворца светилось огнем. Свет лампы был приглушен плотным льняным абажуром с узорчатой вышивкой. Дуновение ветерка доносило запахи деревенского лета и вселяло надежду на облегчение после долгого дня, наполненного палящим солнцем и обжигающим ветром сирокко. Под этим удушающим огненным колпаком клевер превращался в солому, а зеленые луга – в пятна выжженной земли, воспаленно-желтой и жаждущей влаги. Казалось, только цикады выжили в этом аду, наполняя воздух неумолчным стрекотанием.

Дыхание ночи, ласкающее и свежее, напоенное ароматом цветов померанца и олеандра, подобно целебному бальзаму остудило раскаленные за день стены старых домов и старинных дворцов. Но вдруг раздался крик боли, разорвавший тишину и нарушивший волшебное очарование лунной ночи. Через несколько секунд ему на смену пришел требовательный, полный жизни плач новорожденного.

В розовой спальне фамильного палаццо Аннализа, единственная дочь барона Джузеппе Сайевы, собрав все силы для последнего толчка, извергла из чрева, истерзанного двенадцатью часами родовых мук, ребенка мужского пола весом в четыре килограмма сто граммов. Она лежала без сил, наслаждаясь долгожданным покоем. Страдания наконец-то оставили ее.

Повитуха Розария и доктор Танино Наше, городской врач, суетились вокруг горластого и крепкого малыша. Его плач эхом отдавался под сводчатым потолком большой спальни, украшенным золочеными фризами и рельефом с амурами в лучших традициях высокого барокко.

Принцесса Роза Миранда Изгро ди Монте-Фальконе, крестная Аннализы, по-матерински помогавшая ей во время родов, приоткрыла двойные двери розовой спальни, выглянула на галерею второго этажа и радостно объявила:

– Пеппино, у тебя великолепный внук!

Барон поднялся с пышного старинного кресла, в котором провел много часов, терзая его подлокотники своими мощными руками, и попытался войти в спальню дочери.

– Потом, Пеппино, не сейчас, – остановила его принцесса Изгро, погрозив ему пальцем, и вновь закрыла тяжелые двойные двери.

Все это время от старика не отходил ни на шаг молодой светловолосый великан с голубыми глазами и внешностью древнего викинга.

– Кало, – приказал ему барон, – пойди разбуди начальника почты, пусть пошлет телеграмму американцу. Надо ему сообщить, что он стал отцом и что у него мальчик. Потом сразу же возвращайся сюда.

– Слушаюсь, ваша светлость, – поклонился молодой человек и поспешил вниз по полукруглым ступеням величественной мраморной лестницы.

Дворец мгновенно проснулся, слуги окружили барона, осыпая его поздравлениями.

– Потом, не сейчас, – повторил он слова принцессы. Затем направился решительной и мощной, характерной для него поступью в свою собственную спальню, закрыв за собой двери.

Он тяжело опустился в кресло у письменного стола под окном рядом с кроватью. Игравшая на его лице широкая улыбка светилась гордостью.

– Мальчик, – задумчиво произнес он вслух, и его воображение тут же нарисовало ожидавшее внука радужное будущее. – Америка, – добавил он с легким презрением в голосе, но потом одумался. – Может, так оно и лучше.

После финикийцев, греков, римлян, византийцев, арабов и норманнов настал черед американцев завоевывать Сицилию.

Джузеппе Сайева налил себе из старой бутылки щедрую порцию коньяка многолетней выдержки, вдохнул его чудесный букет и выпил, смакуя бархатистый вкус.

Старый барон Монреале был чуть выше среднего роста. Физически крепкий от природы, он был еще больше закален активным образом жизни. Был какой-то магнетизм во взгляде его черных глаз и царственная гордость в посадке головы, увенчанной серебряной шевелюрой. Он с достоинством носил вышедшие из моды костюмы: вот уже много лет, начиная с довоенного времени, он не ездил в Лондон, чтобы обновить гардероб, а на Сицилии не было ремесленников, способных подняться до уровня английских портных. В свои пятьдесят шесть лет барон Джузеппе Алессандро Бруно Сайева Мандраскати ди Монреале, которого, несмотря на физическую крепость и ясный ум, все любовно называли старым бароном, стал дедом в эту прекрасную августовскую ночь.

Аннализа Элизабетта, его единственная дочь, отрада его сердца, в лице которой ему чудилась отрешенная и загадочная красота Мадонны с картины «Благовещение» Антонелло да Мессины, родила сына. Окружая ее любовью и заботой, старый барон был не только самым нежным отцом, но по мере сил старался заменить Аннализе мать, умершую родами в 1924 году.

– Бруно Брайан, – медленно произнес старый барон, стараясь привыкнуть к странному и чуждому сочетанию. – Никакому Брайану, – добавил он тихо, – не выбить из седла барона Монреале.

Он, казалось, так и не сумел примириться с поспешным браком дочери, выбравшей себе в мужья какого-то индейца без роду-племени, без семейных традиций, ничего не имевшего за душой, кроме кучи долларов.

Аннализа вопреки его желанию решила вступить в брак с одним из трех с половиной тысяч десантников из 82-й дивизии, высадившихся 10 июля 1943 года у города Джелы на Сицилии.

Вождя краснокожих звали Филип Джеймс Брайан-младший, он появился в палаццо Монреале 22 июля. Это был симпатичный черноволосый паренек, с обаятельной плутовской улыбкой, квадратной челюстью, глазами цвета стали и быстрой, решительной манерой говорить, столь непохожей на спокойное и неторопливое красноречие истинного сицилийского аристократа.

Познания майора Брайана в итальянском языке сводились к двум фразам: «Celeste Aidda, forma divinna» и «Tu non sai quanto soffri il tuo vecchio gennitor» . Первая служила ему, чтобы дразнить старую экономку Аннину, маленькую косоглазую, невоздержанную на язык женщину неопределенных лет, суровую обличительницу тайных любовных похождений барона, ставшую в семействе Монреале чем-то вроде домашнего божества. Вторую он использовал для характеристики барона Монреале в разговорах наедине с Аннализой.

С той самой минуты, когда Филип Джеймс Брайан-младший, офицер армии Соединенных Штатов, поселился со своим итало-американским ординарцем Гаспаре Куомо в доме ее отца, Аннализа буквально потеряла голову. К вящему негодованию Аннины, отец приставил к ней в качестве дуэньи принцессу Изгро (Аннализа любовно называла ее тетей Розой), занимавшую когда-то привилегированное место в сердце барона и в его постели. Принцесса, сама еще довольно молодая и мечтательная женщина, отбросила условности и решительно приняла сторону Аннализы. Рассказы любимой крестницы отвечали самым романтическим сторонам ее души.

Когда до барона дошло, что крестная его дочери не только не препятствует возникновению нежелательной сердечной привязанности, но вовсю поощряет вражеские действия, он попытался было повернуть реку вспять, но было уже слишком поздно. Старому барону, обманутому захватчиками и собственной дочерью, обманутому женщиной, когда-то трепетавшей от восторга в его объятиях, то есть дважды преданному, не осталось ничего иного, как сделать хорошую мину при плохой игре.

К счастью, его внук сможет присоединить к куцей фамилии Брайан три имени собственных своего деда, а также титул благородного дома Сайева Мандраскати ди Монреале. Хоть и небольшое, но утешение для старого барона.

Много лет назад он покинул палаццо на улице Македа в Палермо. Это грандиозное здание с тремя величественными и строгими порталами, подчеркивающими длину фасада, было построено баронами Монреале по проекту архитектора Амато в конце XVII века. Слева располагался экзотический висячий сад, а в центре – колонный зал с двухпролетной парадной лестницей красного мрамора. Из дворца были вывезены ковры, картины, гобелены, фарфор и серебро, но все оставшееся драгоценное убранство было обречено на разрушение во время воздушных налетов.

Барон закрыл и виллу Сан-Лоренцо XVII века неподалеку от Монделло, истинный шедевр неоклассического стиля, хранивший память о роскоши прежних лет. Здесь вкусы его предков, упаднические и вычурные, нашли свое выражение в оформлении салонов росписями на сюжеты из «Освобожденного Иерусалима» и многочисленными изображениями обильных плотью языческих богов.

Не желая участвовать в войне и стремясь избежать льстивых посулов со стороны местных фашистов, он укрылся вместе с Аннализой, принцессой Изгро и домочадцами в поместье Пьяцца-Армерины в надежде, что здесь по крайней мере можно будет тихо и мирно переждать, пока не стихнет буря. Он был глубоко убежден, что никакая война и никакая революция не способны изменить жизнь прекрасного и грозного, раздираемого противоречиями острова.

Он видел, как мужчины всех возрастов гибнут тысячами, и открыл свои закрома женщинам, детям и старикам, чтобы они не умерли с голоду. Пока он пережидал бурю, многие города были уничтожены бомбежками. Он коротал дни, охотясь в сопровождении Калоджеро Косты, найденыша, пригретого им из христианского милосердия, которого накоротке называл Кало. По вечерам в голубом салоне на первом этаже собирались гости: доктор Танино Наше, аптекарь Доменико Викари и Лучано Инсолья, профессор литературы из Энны. Они играли в рамс и беседовали.

– Дорогой барон, – говорил доктор, – бароны Фарра голодают. «Друзья друзей» экспроприировали их последнее имение: четыреста двадцать шесть трупов.

– Вам повезло, ваша светлость, – вмешался аптекарь. – Ваши крестьяне порой забывают платить пошлину натурой и деньгами, но относятся к вам с уважением.

– Доктор Викари, – уточнил барон, – крестьяне меня уважают, потому что я больше времени провел в деревне, чем в городе. Другие же стали вилять хвостом перед властями. Многие разорились, расточив впустую свои капиталы. Путешествия, женщины, кареты, карты. Мы, ничуть не смущаясь, рассказываем анекдот о дворянине, который поджег купюру в тысячу лир, чтобы помочь приятелю собрать рассыпанную мелочь.

– Прелестно! – смеялся доктор Наше.

– Преступно! – Джузеппе Сайева гневно стучал кулаком по столу. – Поистине криминальный идиотизм.

– Извините, – оправдывался врач. – Я имел в виду эпизод сам по себе. Конечно, если рассматривать его в должном свете, это совсем другое дело.

– Многие поколения уже не помнят ни цвета, ни запаха нашей земли. – Барон брал карту, поместив ее в веер тех, что держал в руке, и сбрасывал другую. – Пусть в земле копается Мастер дон Джезуальдо , пока сами они в городе лижут задницу мафии и фашистам. Это добром не кончится.

– Мой ход, – говорил профессор Инсолья, упорно не желавший принимать участие в политической дискуссии и высказывать свое мнение о войне. – У меня три без одной.

– А у меня партия, – неожиданно объявлял барон, выкладывая карты на стол.

В этот момент в салоне обычно появлялась принцесса Изгро. Следом за ней Аннина вносила поднос с горячим мандариновым пуншем или прохладным лимонным шербетом, в зависимости от времени года.

Принцессе было уже за сорок, но она была полна кокетства и носила платья со смелым вырезом, открывая все еще привлекательную грудь. Мужчины поднимались и приветствовали ее, почтительно целуя руку. Барон пользовался случаем задержать взгляд на откровенном декольте, принцесса была от этого в восторге.

Аннина скромно удалялась, а она оставалась поболтать с мужчинами. Присутствие женщины в мужском обществе на Сицилии, долго жившей под мавританским владычеством и все еще хранившей традиции Средневековья, могло бы показаться скандальным, если бы речь шла о любой другой женщине, но обладавшая современными взглядами и лишенная предрассудков принцесса Изгро ди Монте-Фальконе сумела стать приятным исключением из общего правила. В конце концов регулярное вторжение женского начала превратилось в милую привычку, и вечер считался бы незавершенным, не почти она его своим любезным присутствием.

В этот вечер, как всегда, попрощавшись с друзьями, Джузеппе Сайева прошел в библиотеку, намереваясь провести часок-другой в обществе любимых авторов: Вольтера, Руссо и прежде всего Монтеня.

Он размышлял о том, что мир – это вечная суета, когда услышал негромкий стук в дверь и понял, что это Кало.

– Входи, сынок, – сказал он.

Кало был одет как обычно: коричневые вельветовые в рубчик штаны, белая рубашка с закатанными рукавами и желтый шейный платок. Он был необычайно серьезен.

– Ваша светлость, – начал он, – мне нужно с вами поговорить.

– Садись, – пригласил барон, указывая на кресло возле письменного стола.

В этот час Кало Коста обычно спал или согревал постель Стеллины Патерно, хорошенькой крестьянской вдовушки, бросившей ради любви к нему вызов общественному мнению.

– Сегодня ночью будет заваруха в районе Джелы, – сообщил юноша.

– Какая заваруха? – спросил барон.

– Англичане и американцы придут нас освобождать.

Барон чуть было не спросил: «А ты откуда знаешь?» – но вовремя спохватился.

Уже много месяцев даже воробьи на крышах чирикали о союзнических подводных лодках, курсирующих у побережья, об американских агентах, якобы высадившихся на остров. Барон делал вид, что ничего не знает, но в действительности не упускал из виду ни единой подробности. Связь с союзниками держала мафия: она уцелела от гонений фашистов и продолжала действовать. Высадка союзников была для нее тузом в рукаве, пропуском к власти в новой послевоенной жизни.

Принц Саверио ди Бельмонте из Палермо, побывавший у него с визитом несколько месяцев назад, поделился с ним своими страхами. Здесь же, в библиотеке, закрыв за собой дверь, тихим шепотом и перейдя из предосторожности на английский, принц сказал ему:

– Власть ускользает из наших рук, Пеппино. Аристократии на этом острове пришел конец. Появится новый правящий класс – мафия. Они заберут наши дворцы, наши поместья, наши привилегии.

– Которыми мы пользовались, чтобы показать, до какой степени бесстыдства докатились, – возмутился старый барон. – Как бы то ни было, тем из нас, кто этого достоин, останется наша культура. У новых хозяев нет даже капли крестьянского самоуважения, свойственного Мастеру дону Джезуальдо.

– Культура – дело наживное, – стоял на своем принц. – Дай им только срок. Они пошлют своих детей учиться в американских университетах, одеваться будут в Лондоне, развлекаться в Париже и жить в наших палаццо…

– Это всего лишь лакировка, – прервал его Джузеппе Сайева. – Вульгарность, как ржавчина, проест ее и выйдет наружу. Нет, друг мой, норманнское дворянство никогда не умрет. Оно будет жить. Увы, не ради того, чем стало сейчас, но ради того, чем, к счастью, было когда-то. Даже если наши дворцы будут разрушены, мы будем жить в истории. Они могут отнять у нас имения, лишить привилегий, ограбить. Только и всего.

– Хозяева, – возразил гость, – и ты это знаешь не хуже меня, не смогут изменить историю, но они смогут нанять историков. Летопись будет вестись под их диктовку. В Америке они сумели организоваться на научной основе, объединились в крупные компании. Контролируют всякого рода грязный бизнес: наркотики, проституцию, азартные игры, ростовщичество, спекуляцию, портовые работы, профсоюзы, Лас-Вегас, игральные автоматы и, представь себе, плюс ко всему этому акционерное общество наемных убийц.

– И ты думаешь, что подобные люди способны творить историю? – воскликнул барон Монреале, не желая смириться с реальностью, грозившей ему гибелью.

– Они ее пишут на наших глазах, Пеппино. Уж если они купили политическую власть в Соединенных Штатах, почему бы не купить ее здесь? Фрэнк Коппола, Лаки Лучано, Вито Дженовезе: вот преступный триумвират, возникший между 1930 и 1940 годами. Да, есть еще Джонни Торрио, советник, они зовут его consigliori на сицилийский манер.

– Однако, – заметил барон, – Лучано недавно был приговорен к принудительным работам.

– Лучано и Костелло были членами нью-йоркского отделения демократической партии и имели полномочия еще от одного джентльмена, от их главаря Альберта Мартинелли. Ты отдаешь себе отчет, что Рузвельт был избран благодаря и их поддержке тоже?

– Что ж, значит, на их счету есть хоть одно доброе дело, – усмехнулся барон, исчерпавший все свои доводы.

– По-моему, сейчас не время шутить. Лучано на свободе, он здесь, на Сицилии, на нашем острове. Обучает американцев, где и как высаживаться.

– Откуда ты все это знаешь? – притворно изумился барон, поражаясь осведомленности друга.

– Я живу в Палермо, Пеппино. Могу предоставить тебе полный список людей, делающих погоду. Все это люди, у которых недавно еще не было и лоскута, чтобы поставить заплату на штаны: Винченцо Мангано из Виллабате, Антонио Лоппаро из Багерии, Пьетро и Джузеппе ди Джованни из Агридженто, Никола Джентиле из Каникатти и многие другие. Все они обзавелись американскими именами и превратились в Джо, Фрэнков, Питеров, Альбертов и так далее. Все отвечают за работы в порту. Они захватят наши земли и уничтожат нас.

Слова, пронизанные ядом и горечью, падали, как тяжелые жернова.

– Все, о чем ты рассказал, друг мой, – с грустью признался барон, – мне уже известно. Кое о чем я не знаю, но догадываюсь. Я наслышан о подвигах некоего Сальваторе Лукания из Леркары-Фридди, которого теперь все именуют Счастливчиком Лучано. Он связан с Вито Дженовезе, как устрица со своей раковиной. Не так давно в Палермо он встречался с Калоджеро Виццини. Они готовят надежные укрытия для американских секретных агентов.

– Теперь моя очередь спрашивать, откуда ты все это знаешь.

– Знаю, потому что у Виццини два дяди – епископы, а у меня есть родственники и друзья в палермской курии. Вообще-то они не болтливы, – добавил барон во избежание недоразумений, – но кто знаком с нашей психологией, кто умеет читать между строк и хоть чуть-чуть владеет арифметикой, тот быстро понимает, что к чему. Должен тебе честно признаться, вся эта чертовщина меня не слишком интересует. Война разрушила мой палаццо на улице Македа, но и эта рана почти уже зажила. Крестьяне берут, не спрашивая разрешения. Когда просят, я даю. Настали трудные времена, принц, – заключил он, печально покачивая красивой седовласой головой. – Оставим имущество вновь пришедшим. Нам не нужно иметь, чтобы быть. Мы есть.

И вот теперь Кало рассказывал ему, что союзники собираются высадиться на Сицилии. Это была достоверная информация, но барон не стал расспрашивать, откуда Кало Коста узнал о часе «икс» и месте высадки. Калоджеро был необычным человеком, у него были свои источники, и они всегда были надежны.

Барон относился к нему, как к сыну, их связывало чувство более глубокое, чем сочувствие, симпатия, дружба; они были необходимы друг другу.

Молодой человек повиновался только барону, он был из тех, кто слова лишнего не скажет, даже если его четвертовать. Его бесстрашие вошло в поговорку, его прозвали Светлячком: Калоджеро Коста всегда был на шаг впереди других, знал чуть больше и узнавал чуть раньше, чем все остальные. Друзья любили его, враги боялись.

– Итак, англичане и американцы прибывают, чтобы нас освободить, – повторил барон Джузеппе Сайева. – Давай-ка выпьем за это, голубчик, – добавил он, наливая Кало коньяку.

– Ваша светлость, – сказал Кало, не любивший расспросов и никому не дававший объяснений, кроме барона, – сведения получены из Виллальбы.

Других пояснений не потребовалось. С таким же успехом можно было сказать, что известия, касающиеся папы, исходят из Ватикана.

– Виллальба, – пробормотал барон, вспоминая городок у подножия Мадонийских гор в провинции Кальтаниссетта, разросшийся вокруг поместья Миччике. Виллальба была родовым гнездом дона Калоджеро Виццини, pezzu di novanta , главаря мафии, руководившего наступлением союзников, того самого, о котором барон рассказывал принцу Бельмонте.

– Будь добр, – сказал он, – попроси кого-нибудь привести сюда принцессу и юную баронессу. Я не хочу, чтобы они испугались, когда начнется весь этот шум.

Сам барон был человеком совершенно неустрашимым.

– Дон Пеппино, – мягко упрекнул его Кало, зная, что может себе позволить подобную вольность, – здесь все в полной безопасности.

– Не сомневаюсь, – улыбнулся барон, услышав фамильярное обращение, свидетельствующее о близости, о глубокой привязанности, объединявшей их. – Спокойной ночи, сынок. Привет Стеллине Патерно, – добавил он лукаво, – смотри, чтобы она тоже не набралась страху.

Кало вспыхнул, как ребенок. Когда барон, имевший репутацию распутника, заговаривал о женщинах, ему становилось не по себе.