МИСТЕР ХАШЕТТ

Яхта «Сорейя» на фоне моря, залитого полуденным солнцем, казалась детской игрушкой, забытой у входа в Каннскую бухту. Солнце разливало золотой свет в неподвижном воздухе.

Черная мушка, сопровождаемая назойливым жужжанием, появилась в прозрачном синем небе. Приближаясь, она росла и приобретала все более ясные очертания: это был вертолет, направлявшийся прямо к стоящему на якоре судну.

Заняв строго вертикальную позицию над яхтой, металлическая стрекоза застыла в воздухе, затем начала медленно снижаться над кормой судна и остановилась точно в центре вертолетной площадки.

– Добро пожаловать на борт, мистер Хашетт, – приветствовал капитан американца, вышедшего из кабины, не дожидаясь, пока остановится винт.

– Великолепное судно, – отпустил комплимент гость, приветливо улыбаясь.

– Мистер Акмаль ждет вас, – сказал капитан, приглашая следовать за ним.

Они спустились по массивным деревянным ступеням, прошли по коридорам, пересекли ряд великолепно отделанных внутренних покоев и наконец оказались в просторной, роскошно убранной и устланной коврами гостиной.

Омар Акмаль, голый по пояс, в шортах-бермудах с веселеньким цветочным рисунком, еще больше подчеркивающих выпирающее брюхо, сидел в обитом бархатом кресле.

– Привет, – сказал он, едва приподняв веки.

– Как дела? – в свою очередь приветствовал его Хашетт, одетый в костюм с галстуком, что лишь усугубило нелепость ситуации.

– Прошу вас, присаживайтесь, – вновь раздался характерный булькающий голос Акмаля, и он указал гостю на широкий диван.

– Итак, – вздохнул американец, усаживаясь. Ему было очень не по себе, больше, чем когда-либо прежде: в поведении Акмаля сквозило нечто более угрожающее, чем простая бесцеремонность, в нем угадывались ненависть, стремление к насилию.

Хашетту было около пятидесяти, он был высок ростом, худощав, кожа на щеках и шее слегка обвисла, что недвусмысленно свидетельствовало о недавнем сидении на диете.

– Я полагаю, вы хотите знать, – начал он, – как обстоят дела с Бурхваной. – Как ни печально, приходилось считаться с поведением, навязанным ему хозяином по праву сильного.

– Ах да, Бурхвана, – пробормотал Акмаль, покачивая головой, словно кобра, готовая ужалить. – Бурхвана, – повторил он. – Если бы армия Претории, вместо того чтобы преследовать по пятам ангольских повстанцев, вторглась в Бурхвану…

– Дело не в этом, – перебил его американец.

– А в чем же? – презрительно бросил Акмаль.

Хашетт пытался прояснить ситуацию, но араб откровенно игнорировал его. Он вспоминал о мягких и округлых белых ягодицах девушки, стоявшей перед ним на коленях, пока его чудовищное орудие вторгалось в ее плоть. Он любовно смаковал воспоминания о противоестественном, насильственном совокуплении, о причиненных девушке страданиях, и по его лицу разливалось выражение блаженства. Этой страстью он был одержим так же сильно, как жаждой денег и власти.

– Вы меня слушаете? – спросил американец. Улыбка сошла с его лица; было ясно, что есть предел всякому терпению и он уже исчерпал все свои запасы.

– Разумеется, – ухмыльнулся Акмаль. – Я слушаю, размышляю о делах, вспоминаю свои маленькие радости, – липкий взгляд с поволокой уставился на гостя. – Я могу делать несколько дел одновременно, мистер Хашетт. Это свойственно великим людям.

Акмаль путал власть с величием. Властью, причем со сравнительно недавнего времени, он действительно обладал; великим ему не суждено было стать никогда.

До 1964 года Омар Акмаль был бедным бедуином из племени вахиба, никогда не пересекал границ залива Мазирах, лишь иногда ездил в Мускат на верблюде закупать шафран и имбирь.

Омар Акмаль был «сыном греха», как и все свободолюбивые вахиба, но, в отличие от других, не искал независимости и вольных просторов. Его страстью были деньги. Он знал: чтобы заполучить желаемое, нужно желать всей душой. Он всей душой жаждал денег.

В один прекрасный день он покинул фирхан своей матери, оставил жену и двоих детей, отцом которых мог считаться лишь условно, ведь женщины вахиба отдавались мужчинам по собственному выбору и желанию, и отправился в Абу-Даби с шестью белыми верблюдами, самыми лучшими во всей Аравии. Они были его собственностью: по обычаю вахиба считалось, что верблюды принадлежат мужчинам, а все остальное – женщинам.

Итак, полунищий бедуин Омар Акмаль отправился в Абу-Даби, без сожаления оставив позади бескрайние дюны, позлащенные солнцем и овеваемые ветром. Он не тосковал по своей красавице жене, которая предпочитала ему других мужчин, не для него, а для них натирала щеки шафраном и смазывала волосы маслом. И чужие дети были ему тоже не нужны.

Без любви вспоминал он и глубокие черные глаза матери, единственную открытую часть ее лица, всегда завешенного темно-синей чадрой; слова, произнесенные ею незадолго до его отъезда, вызывали у него смутное беспокойство: «Ты не принадлежишь нашей земле и нашему народу, Омар. Ты живешь на родине как чужеземец. Ты ни на кого не похож. Совсем как твой отец, египетский разбойник. Пришел неведомо откуда, не говорил на нашем языке. Не красил глаза сурьмой. И у него не было такой шелковистой черной бороды, как у наших отцов и братьев».

Омар Акмаль уже тогда отличался тучностью, когда прибыл в Абу-Даби с прекрасными белыми верблюдами, единственным своим достоянием, помимо которого обладал лишь огромным желанием получить как можно больше денег, чтобы утолить свою ненасытную жажду власти и удовлетворить другую извращенную страсть: иметь бессчетное количество женщин, противоестественным образом разрывая их тела своей чудовищной снастью, наслаждаясь их мучениями.

Ни одна из женщин его племени не допустила бы даже мысли о подобном сношении, и любая попытка осуществить желаемое означала бы изгнание и объявление нечестивца вне закона. Первое же робкое поползновение завершилось для него полным отчуждением соплеменников. Вот потому он и отправился в Абу-Даби в надежде заработать столько денег, чтобы хватило на удовлетворение всех его желаний.

Свой первый доход он получил от продажи великолепных белых верблюдов. Затем стал скупать и перепродавать запрещенные к продаже товары, проявив при этом недюжинные способности и рискуя по-крупному. Он открыл для себя всю выгоду торговли информацией и оружием, изучил рынок наемников, готовых за пачку долларов убивать под любыми знаменами.

Он свел знакомство с русским по имени Василий Карпов и начал плести заговоры и интриги, поддерживая угодные правительства и свергая неугодные. С его именем отныне были связаны массовые кровопролития.

С той поры минуло двадцать лет, Василий умер, но были новые встречи с представителями КГБ, высоко ценившими его умение покупать, продавать и доставлять оружие, а также способность заводить связи в нужный момент и в нужном месте.

И вот его длинные руки дотянулись до американской транснациональной корпорации.

– Я ясно выражаюсь? – спросил мистер Хашетт, который все это время продолжал говорить. Он всей душой ненавидел этого гнусного, чванливого бедуина. Худшего задания он не получал за все годы своей карьеры, а ведь ему казалось, что его уже нечем смутить. Но прощупывать тайные намерения и планы этого арабского отщепенца, скверно и вульгарно говорившего по-английски, было для него невыносимо. Арабские слова, которыми Акмаль пересыпал разговор, звучали гортанно и грубо, совсем не похоже на мелодичную и напевную речь шейхов, имевших глубокие культурные корни.

– Вы всегда ясно выражаетесь, мистер Хашетт. – Он непрерывно думал о нежной белой плоти девушки, потерпевшей от него минувшей ночью, вспоминал свое прошлое, но ни на минуту не упускал из виду все, что сообщал ему американец, и понял, что «Ай-Би-Би» еще не оправилась от шока, обнаружив, что имеет дело с новым совладельцем, намеренным оказать сильное влияние на интересы корпорации в Африке и Канаде.

– Итак? – спросил мистер Хашетт, ожидая ответа.

– Вам нравится моя яхта? – неожиданно сменил тему проклятый бедуин. Он был хитер и изворотлив, как ядовитая змея, брызжущая ядом и готовая атаковать. – Думаю, даже ваш президент не смог бы себе позволить приобрести такую. Или я ошибаюсь?

Американец заерзал на подушках широкого дивана, обитого узорчатым камчатным полотном с золотой нитью. Он принялся массировать мочку правого уха большим и указательным пальцами, для него это было проявлением крайней нервозности.

– Мистер Акмаль, – воскликнул он, как дуэлянт, принимающий вызов, – я здесь не ради удовольствия. Я люблю горы и страдаю морской болезнью. Я живу в небольшом уютном доме на Парк-авеню и ни за что на свете не променяю его на этот авианосец.

Бедуин разразился самодовольным клокочущим смехом, и его необъятное брюхо заколыхалось.

– Веселый вы человек, мистер Хашетт, – сказал он, утирая слезы, выступившие на глазах, – до чего же веселый!

– Я считаю, что на этом моя миссия заканчивается, – решительно проговорил Хашетт, давая понять, что собирается уходить.

– В делах спешка очень нежелательна, – заметил бедуин. Он прекрасно сознавал, что держит в руках и поводья и хлыст.

– Да-да, конечно, – согласился американец. Мысленно он сравнивал грубую вульгарность бедуина с утонченным аристократизмом Барона. Все его личные симпатии были на стороне Бруно Брайана, профессиональный же долг вынуждал занимать позицию по другую сторону линии фронта. Часом ранее, когда секретарь Бруно сообщил, что Барон не сможет его принять по той простой причине, что его яхта уже покинула Сен-Тропез, мистер Хашетт испытал чувство сожаления. Он понимал, что дела зашли слишком далеко и на данном этапе им уже просто нечего сказать друг другу, но Бруно Брайан умел любую деловую встречу превратить в событие, во всех отношениях приятное. Теперь же ему было поручено заставить Барона проглотить горькую пилюлю, и Хашетт для себя решил, что все расскажет честно: в конце концов, это был единственный верный способ общения с Бруно. Жаль, что тот отказался от встречи. А может быть, дай-то бог, Бруно действительно решил перейти в контратаку, и в этом случае он, Хашетт, открыто встанет на его сторону. На сей раз война велась не столько между Бароном и «Ай-Би-Би», сколько – хоть и в закамуфлированном виде – между «Ай-Би-Би» и Омаром Акмалем. Вот этого Бруно Брайан, вероятно, еще не знал.

– Друг мой, – тем временем говорил Акмаль, ставший вдруг вкрадчивым и льстивым, – не будьте так обидчивы. В конце концов, не я же возглавляю нашу организацию. По крайней мере, пока, – коварно добавил он.

– Пока еще нет, – подтвердил американец, вновь обретая способность улыбаться. – Тогда объясните мне, почему ваши представители так упорно возражают против возобновления контракта на закупку золота и алмазов? Если никто не будет покупать у Бурхваны золото и алмазы, это все равно что приговорить ее к исчезновению с лица земли.

– Даже если бы Бурхвана исчезла с лица земли, меня бы это ничуть не взволновало. И я не думаю, что «Ай-Би-Би» готова идти на жертвы, чтобы помочь этой карликовой стране сохранить независимость. А вот что касается наших дел, могу лишь напомнить вам, что мы находимся в одной лодке.

Это было верно в буквальном смысле слова.

– В любом случае все уже будет не так, как прежде, – отметил американец. Было уже около часа дня, он позавтракал очень рано и теперь чувствовал подступающие симптомы обострения мучившей его язвы желудка.

– Вот в этом вы совершенно правы, – подхватил бедуин, откинувшись в кресле с шумным вздохом. – Того, что было раньше, уже не будет. Бруно Брайану придется отойти в сторону. – Впервые за все время разговора Акмаль произнес вслух имя Барона.

– Что вы против него имеете? – вопрос был явно лишним.

– Ничего я ни против кого не имею, – жестко ответил Акмаль. – Но ни он, ни кто-то другой пусть лучше не становятся у меня на пути. Если я чего захочу, я это возьму, благо возможности у меня имеются.

– Стало быть, вы хотите получить Бурхвану. Или нет? – Он невольно прижал руку к ноющему от боли животу.

– Я хочу заполучить сокровища Бурхваны, а для этого нужно захватить политическую власть. – Акмаль наконец открыл карты.

– Мы находили прибыльным покупать согласно квотам, установленным Асквиндой, по ценам лондонской биржи, – решительно заявил Хашетт.

– Мы! Мы! Мы! – вскинулся Акмаль, переходя на крик. – Вы забываете, мистер Хашетт, что это «мы» включает и меня тоже. Я вошел в концерн последним, но моя доля не так уж мала. И я вам говорю, что можно заполучить курицу, несущую золотые яйца, а не довольствоваться яичком время от времени.

– Князь Асквинда, – ответил американец, – прочно занимает президентское кресло.

– Этот никчемный зулус, – Акмаль продолжал держать речь, как на митинге, – всегда ухитрялся поставить на своем, но, если кто-нибудь вооружит оппозицию, его трон рухнет.

– Мы не Иностранный легион и не торгуем оружием, – энергично возразил американец.

– Это ваше дело, – заявил Акмаль в ответ. – Каждому свое. Я же не намерен мириться с тем, что бухгалтерские книги Бурхваны остаются в руках Барона. Ведь именно он ведет бухгалтерию Асквинды. С этой минуты Бурхвана выставлена на продажу. И я продам ее тому, кто предложит самую высокую цену.

Американец почувствовал нарастающие рези в желудке и усилием воли удержался от гримасы боли. К чему клонит этот бедуинский отщепенец? На чем основана его уверенность?

– Хороший сюжет для кинематографа, – лениво протянул он, стремясь смягчить драматизм картины, нарисованной арабом. – Какой-нибудь предприимчивый продюсер смог бы сделать фильм на этой основе.

– Вы рассуждаете как дилетант, мистер Хашетт, – съязвил Акмаль.

– А может, это вы одержимы непомерными амбициями, – парировал Хашетт. – Я уверен, фильм получился бы отличный.

– Может быть, этот фильм стал бы пророчеством или вещим сном, – грозно провозгласил Акмаль.

– Вот именно, – согласился американец, решив для виду поддержать игру. – Все может случиться.

Акмаль сделал вид, что отдает должное прозорливости собеседника.

– Впрочем, возможны любые варианты. Например, такой: там, где двое дерутся, добыча достается третьему, тому, кто стоит над схваткой.

– Вам, мистер Акмаль? – засмеялся американец.

– Я вижу, эта перспектива вас забавляет. Что ж, очень рад, – отвечал бедуин. Реакция гостя не вызывала у него ни огорчения, ни обиды.

– Вы бы тоже посмеялись, если бы я вам рассказал такую сказочку, – пояснил американец.

– Если бы вы мне рассказали такую сказочку, – совершенно серьезно согласился Акмаль, – я бы, конечно, посмеялся. Но я не стал бы смеяться, услышав ее от Омара Акмаля. Рассказ Акмаля я бы принял всерьез. Много лет назад, – принялся он вспоминать вслух, – приехав в Абу-Даби с шестью белыми верблюдами, я решил обменять их на два «Рейнджровера». На этих машинах я собирался возить европейских и американских туристов, это давало мне возможность заработать. Я сказал себе, что это будет первый шаг по дороге, по которой я собираюсь идти далеко… очень далеко. Тогда тоже кое-кто смеялся. Но я, отправившись пешком и без гроша в кармане, прибыл туда, где вы видите меня сейчас.

Хашетт поднялся на ноги, делая вид, что все это его не занимает, и прислонился к стойке бара из темного дерева. Он надеялся, переменив положение, утихомирить боли в желудке.

Пришла пора прощаться. Американец вздохнул с облегчением.