1
На исходе декабря 1960 года в Женеве родилась девочка. Доктор Эванс — владелец маленькой частной клиники в комфортабельном районе города — отправился домой лишь в шесть утра, убедившись, что ни его пациентке, ни малышке, спящей под прозрачным колпаком в отделении интенсивной терапии, ничто не угрожает.
А случай был не из легких.
Проснувшись после наркоза, двадцатипятилетняя Патриция Аллен увидела солнечный свет за спущенными голубыми шторами, букеты цветов, празднично украсившие больничную палату, улыбающееся лицо медсестры и с облегчением опустила веки: Слава Господу, обошлось!
— У вас здоровая толстенькая дочка, госпожа Аллен. В холле ждут ваши мать и супруг. Господин Девизо давно рвется к вам, но доктор Эванс разрешил визиты лишь после того, как вы проснетесь и сами захотите принять кого-то.
— Хочу, конечно же, хочу! — Попытавшись приподняться, Патриция почувствовала резкую боль, ее рука тут же нащупала толстую нашлепку повязки, идущую вдоль живота. Почему, почему все произошло так нелепо?! — Эрик! — протянула она руки навстречу вошедшему мужу и разрыдалась в его объятиях.
По прогнозам врачей, роды должны были произойти через неделю. Поэтому Эрик Девизо — заместитель директора крупного банка «Конто» — спокойно улетел в Мадрид на деловую встречу, оставив жену на попечение ее матери. Сесиль Аллен, прибывшая из Парижа специально к появлению внука, хлопотала с подготовкой детской, придирчиво выбирала няню и заставляла дочь прочитывать горы специальных брошюр для молодых матерей. Ей — сильной, волевой женщине, вдове известного исследователя живописи и коллекционера — все еще казалось, что Патриция — абсолютное дитя, не способное к ответственным действиям.
Отчасти она оказалась права. Схватки начались неожиданно. Конечно же, Пат перепутала сроки или сделала что-то не так. Доктор Эванс, объявив о необходимости кесарева сечения, намекнул, что плод несколько великоват, а конституция матери чрезвычайно хрупка. Сознавая серьезность ситуации, Сесиль немедленно позвонила зятю, к которому испытывала уважение, смешанное с чувством тайной антипатии и даже страха.
В восемь часов утра Эрик вихрем влетел в холл клиники и, увидев тещу, коротко информировал ее о том, что уже беседовал с доктором по телефону и намерен лично переговорить с женой без всяких помех. Он строго посмотрел на Сесиль светлыми жесткими глазами и добавил:
— Надеюсь, вы догадались заказать от меня цветы, maman?
Дежурная медсестра категорически преградила вход в палату к спящей Патриции, и Эрику пришлось ждать в холле более часа, следя за тем, как вносят в комнату доставленные посыльным цветы. Он выглядел озабоченным и уставшим. «Мне необходимо все обдумать, — сказал Эрик теще. — Это случилось так неожиданно». И погрузился в размышления, от которых мелкие, острые черты его лица становились все более жесткими, словно каменели.
…Пат рыдала на плече мужа. Уже по тому, как он вошел и посмотрел на нее, как напряженно обнимал ее плечи, молодая женщина почувствовала что-то неладное.
— Довольно, дорогая. Тебе вредно нервничать. — Муж осторожно опустил Патрицию на высокую подушку и аккуратно поправил одеяло. Затем, придвинув кресло, сел и достал из внутреннего кармана пиджака футляр. — Поздравляю, благодарю за девочку. Мне показали ее — крупный, здоровый ребенок.
Патриция увидела браслет с крошечной ящерицей, усыпанной бриллиантами.
— Спасибо, милый. Это чудесная вещь, — прошептала она, совсем не уверенная, что будет с удовольствием надевать памятное украшение. Она знала, как ждал Эрик сына — продолжателя дела, идейного союзника, наследника.
Он все давно определил и разложил по полочкам: план обучения мальчика, личные воспитательные принципы, атмосферу дома, должную стать с появлением сына более деловой и строгой. И не сомневался в том, что станет кумиром и образцом для подражания — ведь отпрыск старинного рода должен быть копией своего отца.
— Дорогая, нам надо серьезно поговорить. Думаю, откладывать разговор неэтично и негуманно. Взрослые люди не должны потворствовать произрастанию в своем сознании фальшивых иллюзий. — Эрик сложил на коленях руки и выпрямился в кресле. Узкое бледное лицо выражало непоколебимую решительность, основанную на чувстве собственного превосходства. Именно так выглядел заместитель директора одного из крупнейших в Европе банков, когда объявлял подчиненным об административных нововведениях или общался с неудачливыми конкурентами.
Патриция молчала, перебирая браслет похолодевшими пальцами. Она любила этого человека уже три года и, лишь забеременев, смогла отказаться в общении с ним от официального «вы». Но, перейдя с женой на интимный тон, Эрик не лишился возвышающего его над обыденностью и житейской пошлостью пьедестала. За обеденным столом, во время лирических прогулок вдвоем и даже в постели с любимой супругой он оставался достойным отпрыском древнего рода Девизо, относящегося чуть ли не к наследникам Юлия Цезаря.
— Доктор Эванс сообщил мне, что в результате произведенной операции ты лишилась возможности материнства. — Cказав это, Эрик великодушно сжал руку жены. Он вряд ли простил ее, но считал гуманным снизойти до видимости прощения. — Доктор сетовал, что моя жена имела недостаточный надзор во время беременности. Физические упражнения и строгая диета позволили бы избежать хирургического вмешательства и связанных с ним последствий. Но в семье Алленов, как известно, легкомыслие сочетается с леностью и пристрастием к сладостям.
Патриция не слушала. Тихие слезы катились по ее щекам, а на душе было пусто, как и в бесплодном теперь, ноющем животе. Вот так в одно мгновение разрушилась ее благополучная, до мелочей налаженная жизнь.
— Бессмысленно изводить себя запоздалыми упреками. — Эрик выдавил фальшивую улыбку. Ему было приятно, что жена страдает от своей потери, в которой сама же, конечно, виновна. Эванс по доброте душевной говорил об узких костях таза госпожи Аллен и злой случайности, повернувшей плод в самое неудобное для родов положение. Но Эрик Девизо не сомневался: если бы супруга хоть отчасти была наделена присущим ему здравым смыслом и старательно придерживалась советов мужа, они бы имели не одного, а несколько отменных сыновей.
— Боже… Боже! Мне так горько, Эрик… Я… я должна была умереть! — Пат зарыдала, спрятав лицо в ладонях.
— Перестань, не следует усугублять свое недомогание. — Муж крепко стиснул тонкие губы. — И еще одно, Патриция. Если хочешь, это ультиматум с моей стороны. — Эрик не счел нужным откладывать неприятный разговор. Ему не терпелось нанести еще один удар этой обманувшей его лучшие надежды женщине. Этой изнеженной, беспечной, как птичка, французской красотке, которую он однажды возжелал с такой силой, что сделал своей женой, а потом уже наложницей, рабыней.
— Милая, речь идет о судьбе нашего брака. — Голос Эрика стал изуверски вкрадчивым. — Ты никогда больше не выйдешь на сцену, если имеешь намерение остаться со мной. Ты должна стать примерной женой и матерью. Не такой, как это принято в твоей семье…
Патриция не прореагировала на всегда больно ранившую неприязнь мужа к ее матери, Парижу, Франции — всему, что окружало ее с детства: порханию музыки в просторных комнатах, запаху свежей краски от приобретенных отцом картин, открытости и демократизму их шикарного «богемного» парижского дома, духу грациозной непринужденности и легкости в решении всех жизненных проблем, включая самые серьезные, относимые Эриком к рангу «стратегически важных». Аллены славились широтой взглядов, утонченностью вкусов, великодушием и снисходительностью, свойственными редкому союзу богатства и искусства.
Патриция гордилась своей семьей, не позволяя обычно Эрику переходить в открытое наступление. Cейчас у нее не было сил возмущаться, спорить или просить пощады. Неудержимо клонило в сон и хотелось, чтобы этот человек с убийственно спокойным голосом ушел.
— Потом, потом, Эрик. Прошу тебя, позже. Мне нехорошо.
— Теперь или никогда. Я хочу разорвать этот порочный круг сейчас же. Хорошая актриса не может быть достойной супругой, а достойная супруга не станет лицедейкой. Выбирай.
— Хорошо. Ты победил, Эрик. — Патриция горько улыбнулась, зная, как всегда льстило мужу придуманное ею обращение — «мой победитель». Сейчас в ее голосе сквозила грустная ирония.
— Отлично. Остальное решим дома, — сразу же согласился Эрик, не выносивший «психологических драм», и нажал на кнопку звонка. В дверях тут же появилась Сесиль, а за нею медсестра с запеленутым младенцем в руках.
— Ну, наконец-то! Поздравляю, дочка! — Сесиль бросилась к дочери, почти оттолкнув освободившего ей место зятя. — Почему слезы? Сегодня у нас большая радость! Ну, возьми, подержи свою малышку — она такая прелесть!
Патриция неуверенно придержала рукой дочь, положенную ей под бок медсестрой.
— Мама, ты еще не знаешь… — начала она.
— Все, все знаю, дорогая. Значит, так распорядились небеса. Там решили, что наша крошка должна стать единственным сокровищем своей семьи. — Сесиль склонилась над ребенком, дотронувшись до сжатой в кулачок крошечной ручки. — Эрик, дорогой, подойдите же ближе, не бойтесь!
Новоиспеченный отец бросил взгляд на свою дочь из-за плеча тещи. Да, именно этого он и боялся. Девочка не только явилась непрошеной, подменив долгожданного сына, она лишила его настоящего отцовства, поскольку только мальчику может быть отдано сердце мужчины. И вдобавок ко всему эта куколка действительно станет главной в семье, захватив в душе Патриции принадлежащее мужу место. Она превратит его дом в дом Алленов. В горле Эрика застрял комок обиды. С трудом сдерживая слезы, он крепко сжал кулаки, впиваясь ногтями в ладонь, и отступил к окну. И тут же, как всегда бывало после нанесенного ему удара, почувствовал азарт бойца. Нет, он не примет поражения. Девочка станет тем, кем полагалось стать сыну. Она будет достойной преемницей принципов рода Девизо.
— Вы не находите, что малютка чрезвычайно похожа на маму и свою очаровательную молодую бабушку? — некстати воскликнула медсестра, пытаясь разрядить возникшее напряжение. — Мадам Патриция — настоящая красавица, и девчушка, думаю, в невестах не засидится.
— Пожалуй, мне пора идти — я не спал всю ночь. — Склонившись над кроватью, Эрик поцеловал руку жены. Его холодный взгляд мельком коснулся ребенка. — Я позабочусь насчет имени девочки, дорогая.
Патриция благодарно улыбнулась и сжала пальцы мужа. Все-таки он очень великодушен, ведь было сразу решено, что сына назовут Эриком, о девочке они и не думали.
Слезы снова потекли по ее щекам, и сквозь их теплую пелену женщина увидела крошечное личико с чмокающими, собранными в бутон губами. На пухлых щечках лежали длинные, абсолютно кукольные ресницы. Они дрогнули и медленно поднялись: на молодую мать пристально и серьезно смотрели круглые эмалево-синие глаза. Мгновение — одно короткое, пронзительное мгновение, и суть единства родившего и рожденного открылась во всей своей непостижимо прекрасной, мудрой глубине.
Мощный разряд любви и нежности пронзил Патрицию. Ничего более не желая, ни о чем не жалея, она погрузилась в горячую волну неведомого ранее счастья…
— Дорогая, я все уже решил, — сообщил вечером по телефону Эрик. — Нашу дочь зовут Дикси. Дикси Девизо.
«Хороша, до неприличия хороша!» — Сесиль радовалась вертящейся перед зеркалом внучке, изображая, однако, некоторое недовольство в угоду Маргарет — матери Эрика, тоже прибывшей в Женеву к празднованию шестнадцатилетия Дикси. Платье для торжества Сесиль привезла из Парижа и теперь ясно видела, что несколько просчиталась.
— Девочка так быстро растет… Пат сообщила мне все размеры… Но ведь юбку можно немного отпустить… — неожиданно для себя ретировалась Сесиль под осуждающим взглядом Маргарет Девизо, шестидесятилетней маленькой сухой дамы, державшейся с королевской чопорностью.
Маргарет, вдовствующая два десятилетия, боготворила сына и до сих пор не могла смириться с его женитьбой на парижской актриске. Ее неприязнь не смягчало и то, что Патриция Аллен была актрисой, что называется, серьезной и до замужества успела сыграть лишь три роли в классических спектаклях, «проявив незаурядное трагическое дарование» (как неоднократно подчеркивала Сесиль). Представительница семьи потомственных банкиров, породнившись с аристократом Девизо, возвела в непреложную истину правило «трех П», которому поклонялась чуть ли не с пеленок: «Порядок, приличия, привилегированность».
Ее дом славился вышколенной прислугой, круг ее общения — клановой замкнутостью. Маргарет носила серые тона, неизменно выписывая все предметы одежды в одном и том же лондонском салоне. Она считала дурным тоном непринужденную веселость, эмоциональные проявления чувств, особенно интимных, то есть относящихся к представителям противоположного пола. Маргарет считала, что быть кокетливой, красивой, а тем паче актрисой — недопустимая вульгарность для женщины «из общества». И какой же непоправимой, ужасной ошибкой стал брак Эрика, приведшего в свой дом Патрицию! Сразу же после свадьбы сына Маргарет демонстративно покинула Женеву, поселившись вместе с сестрой в фамильном имении своего отца на севере Швейцарии.
Теперь в доме Эрика хохотали, галдели, резвились, пренебрегая всякими приличиями, уже трое Алленов — вертушка Пат, ее легкомысленная мамаша Сесиль, подкрашивающая седину в сиреневатый тон, и долговязая, абсолютно невыносимая внучка. В роде Девизо совсем иная наследственность. Откуда у Дикси все это?
Девочке всего лишь шестнадцать, а выглядит совсем невестой — деревенской невестой. Налитая грудь, румянец во всю щеку, вульгарно пухлые губы, которые она постоянно облизывает. А эти ноги! Неужели настали времена, когда длиннющие ходули, растущие чуть ли не от ушей, считаются главным достоинством женщины, бесстыдно выставленным напоказ?
— Разумеется, платье мало, — категорически отрезала Маргарет. — И, на мой взгляд, чересчур кричаще. Ведь Дикси гимназистка, а не… а не горничная. Этот бьющий в глаза цвет, обнаженные руки… Не знаю, как в Париже, но, по-моему, появляться в таком виде перед сверстниками просто недопустимо! У тебя даже колени не закрыты, Дикси!
— Маргарет (Дикси называла бабушек по именам), это любимый цвет Сезанна! А расклешенная юбка — сплошное очарование, в ней так и хочется танцевать… Тем более мои колени все уже видели. И даже выше. — Дикси воинственно задрала подбородок. — Сейчас одна тысяча девятьсот семьдесят шестой год! Весь мир уже давно носит мини, а на спортивных занятиях мы и вовсе ездим голые по шоссе и Большому скверу. Да-да, на велосипедных тренировках — вот в таких крошечных трусиках!
— Дикси! — Маргарет гордо поднялась. — Ты забываешь, с кем говоришь и к какому кругу относишься. Возмутительное нежелание уважать себя и свое достоинство… Я позову Эрика — он умеет напомнить членам своего семейства правила приличия и принятого в обществе тона.
— Тогда уж сообщи отцу, Маргарет, что в мире — сексуальная революция! И не где-нибудь в трущобах или у коммунистов, а в нашем что ни на есть аристократическом обществе! — Дикси дерзко повернулась на каблучке и плюхнулась в кресло так, что вспорхнул шелковый клешеный подол. Маргарет увидела крошечные кружевные трусики и застонала:
— Бог мой! Бедный, бедный Эрик!
…К этому времени Эрик почти смирился со своим поражением. Избрав имя дочери, он воспроизвел латинскую фразу, cкладывающуюся из созвучия с фамилией: Dixi de visu, что означало «высказался в качестве очевидца». Латынь и многозначительность считались слабостью Эрика. Девочке, получившей такое имя, надлежало проявлять серьезность, ответственность и сдержанность. Но Дикси была возмутительно легкомысленной и беззаботной. Вместо скромной, преданно заглядывающей отцу в глаза девочки в доме росла хорошенькая вертихвостка, всеми силами избегающая отцовских наставлений и, кажется, даже подсмеивающаяся над ним.
А сколько страданий приносили Эрику дружки Дикси, в каждом из которых ревнивый отец видел соблазнителя. Шестилетнюю девочку катал на велосипедной раме какой-то верзила гимназист. И это в парке, в присутствии матери! Ученица младших классов Дикси Девизо изображала в школьном спектакле Голубую бабочку, вокруг которой вился рой мотыльков, а к двенадцатилетней Дикси стал ходить учитель музыки, позволивший себе совершенно дикую выходку.
Эрику нравились бренчание рояля в музыкальной комнате и похвалы почтенного сорокалетнего преподавателя в адрес его дочери. Но однажды он застал их за разучиванием этюда Шуберта. Рука господина Грейса лежала на колене ученицы, показывая, в каком месте следует нажимать на педаль. Это он так объяснял свое поведение взбешенному отцу, но Эрик прекрасно помнил, что его учитель никогда не прибегал к подобным методам. Грейс был уволен. Еще бы! Ведь господину Девизо уже был знаком скандальный роман «Лолита».
Подозрительность и недоверие, обостренные психологической несовместимостью, стали основными чувствами в отношении Эрика к дочери. Избегая скандалов, Патриция почти во всем соглашалась с мужем. Но он знал, что жена тайно потворствует Дикси, пытаясь реализовать в дочери свои неосуществившиеся мечты.
Со сценой Патриция послушно рассталась. Она была отличной хозяйкой большого, очень солидного во всех отношениях дома, спутницей жизни Эрика Девизо, возглавившего наконец в сорок лет могучую банковскую организацию, к власти над которой он упорно шел почти полтора десятилетия. Но после рождения дочери, по существу, завершилась супружеская жизнь Пат. Эрик стал редким гостем в ее спальне и в конце концов окончательно забыл дорогу к ней.
Невозможно было представить, что сдержанный, сухой и, казалось, абсолютно бесполый человек мог некогда вытворять на супружеском ложе величайшие безрассудства.
По мере того как мужское начало — начало самца и производителя — покидало Эрика под натиском жестких принципов, различные оттенки эротики, проявлявшиеся в окружающей жизни, раздражали его больше и больше. Так действует табачный дым на человека, в муках бросившего курить. Эрика чуть ли не выворачивало наизнанку от одного душка сексуального распутства, который болезненно обострившийся нюх добропорядочного пуританина то и дело улавливал в поведении дочери.
Он спешно покинул комнату, когда некая госпожа Матильда Вернер пришла к ним с извинениями за поступок своего безумного сына Купа. По словам дамы, великовозрастный дебил просто упал ниц перед Дикси, приняв ее за святую. Но Эрик понял — зверь, дремлющий в сумасшедшем, стремился к совокуплению. Тридцатипятилетний самец со слюнявым ртом, прогуливающийся под присмотром немощной санитарки, чуть не изнасиловал его дочь прямо на улице! Рвотный спазм подступал к горлу от этой картины, и отец семейства покинул гостиную, даже не раскланявшись с визитершей.
Когда, окончив школу, Дикси заявила, что намерена поступить в училище искусств, в доме разразился невероятный скандал. На подкрепление сыну в Женеву срочно прибыла Маргарет. Из Парижа якобы проездом заехала Сесиль.
Почтенное собрание, разделившееся на два лагеря, вначале пристально рассматривало семнадцатилетнюю девушку, с пристрастием выпытывая ее творческие планы. После чего предмет спора был удален, и развернулась настоящая баталия.
Женщины изощрялись в изысканных взаимных оскорблениях, скрытых под язвительной иронией. Эрик молчал. Он переживал одну из самых тяжких минут своего отцовства, чувствуя, что настал момент публично признать свое бессилие. Когда все затихли, предоставив главе семьи слово, он нерешительно погладил заметно облысевшее темя и пожал плечами.
— Собственно… Собственно… — Эрик уже хотел сказать: «Мне все равно, кем станет ваша девчонка», — но неожиданно для себя прошептал: — Если моя дочь пойдет на сцену, меня здесь не будет.
Никто не понял, что он, в сущности, имел в виду, но все почему-то испугались. Никому из женщин не доводилось видеть Эрика в таком подавленном состоянии.
— Детка, боюсь беды, — сказала Сесиль дочери, как только Маргарет вслед за сыном покинула комнату. — Послушайте Эрика… Ты же знаешь, я не сторонница нравов Девизо. Но не стоит ломать жизнь всем.
Патриция тоже почувствовала в словах мужа нешуточную угрозу, смутность которой пугала больше, чем обычный террор. В результате Дикси стала студенткой экономического отделения университета. Но «сосланная в ученую тюрьму» печалилась совсем недолго. Злой рок преследовал Эрика. На этот раз он явился в аудиторию университета, где за стопкой учебников сидела Дикси, в обществе веселого толстяка — помощника режиссера, снимающего какой-то молодежный фильм. Тедди, представленный Дикси ее сокурсником, уже несколько раз подрабатывавшим в массовках, сыпал шутками и откровенно разглядывал девушку беспокойными глазками. Вместе с ним Дикси явилась в съемочный павильон киностудии, где сразу же увидела Курта Санси — режиссера будущего шедевра. Курт сидел на опрокинутой металлической бочке в стороне от общей суеты. На его коленях лежала растрепанная папка бумаг — очевидно, сценарий. Одной рукой он листал страницы, другой, пристроив пластиковую тарелочку с недоеденным сандвичем возле своего башмака, задумчиво почесывал нос.
Толстяк нарушил творческий процесс режиссера, подтолкнув к нему девушку и высвистав начальные такты мендельсоновского свадебного марша. Курт поднял глаза, вскочил, уронив папку, и уставился на Дикси. Она присела, собирая рассыпавшиеся у ее ног листы, узкая юбка натянулась, подчеркивая аппетитный зад. Длинные тяжелые бронзовые пряди коснулись вьющимися концами замусоренного пола, в распахнутом вороте простой блузки виднелась нежнейшая полная грудь. Курт тоже свистнул, но просто так — удивленно и протяжно.
Через тридцать минут Дикси стояла перед камерой в маленькой комнате, освещенной нестерпимо яркими софитами. Развернув джинсовую каскетку козырьком к уху, Курт задумчиво смотрел на девушку. Его худое лицо гримасничало и морщилось, как в кресле у стоматолога. Стало понятно, откуда взялся у этого тридцатидвухлетнего мужчины полный набор морщин престарелого ветерана.
— Почитай что-нибудь. Ну, басню, стихи, отрывок из Библии. Все равно.
— Правила составления балансового отчета можно?
— Пойдет. Смотри в камеру и ничего не бойся.
— Вот еще, — фыркнула, передернув плечами, Дикси. И четким голосом, явно насмехающимся над произносимым текстом, принялась диктовать вычитанные накануне бухгалтерские термины.
— Так. А теперь попробуй охмурить этого парня. — Курт подтолкнул к Дикси толстяка Тедди. — Ну, покрути хвостом, как у вас водится, сделай глазки… Представь — это первый парень на деревне, он тебя очень, ну просто очень волнует, а сохнет по твоей подружке. Обидно! И еще больше хочется… Давай, детка, пригласи его вечерком на дискотеку, посидеть, потанцевать, то да се…
Дикси покосилась на принявшего кислый вид Тедди, нахмурила брови и отвернулась. Ее пальцы быстро расстегнули полосатую блузку и завязали узлом распахнутые полы. Когда она вновь развернулась к камере, все увидели разбитную деваху с сонной улыбочкой полуоткрытого рта и хищным блеском в прищуренных глазах. Дикси копировала повадки рекламных секс-бомб, как это делала бы в предложенной режиссером ситуации юная обольстительница. Но она не выглядела ни смешной, ни пошлой или вульгарной. Помимо несомненной силы сексуального притяжения, девушка обладала каким-то вторым планом — то ли самоиронией, то ли игривостью молодого самоуверенного зверька, делающей эротику лишь частью естественно прекрасного жизнелюбия.
Отсняв сценку, Курт Санси поблагодарил Дикси и аккуратно записал ее телефон. Не на сигаретный коробок и не на папку с бумагами, как обычно поступал с телефонами претенденток на роль, а в свою личную книжку, что сразу же подметил Тедди и довольно ухмыльнулся:
— Ну что, старикан, и я сгодился — такое сокровище прямо к столу подал. Ванда не тянет роль Элизабет. А ведь на ней, в сущности, держится фильм.
— Не знаю, дорогой, ей-богу, не знаю, — скорчил скучную гримасу Курт. — Ванда не так уж и плоха. А эта дылда… Не знаю! — отрезал он.
На следующий день Курт Санси пригласил Дикси для подписания контракта на съемки в фильме «Королева треф». Он рискнул отдать неподготовленной дебютантке выигрышную роль кокетки Элизабет.
Время съемок пришлось на летние каникулы, так что занятия в университете не страдали. Дикси блестяще сдала экзамены и с начала июня поступила в распоряжение Курта Санси. Ни она, ни Патриция не поняли, почему так легко удалось уговорить Эрика. Похоже, он с головой ушел в работу, готовясь к открытию новых филиалов своего банка в Латинской Америке.
— Поступай, как знаешь, Пат, ведь это, в сущности, твоя дочь, — сказал он жене, давая тем самым разрешение на съемки.
Дикси сама явилась в кабинет, который обычно опасливо обходила. Ей хотелось попытаться объяснить отцу то, что он не хотел понимать, а теперь, кажется, понял: все ее жизненные интересы, все самые сокровенные помыслы находились далеко от научных сфер. Да, она, конечно же, принадлежала к другой породе. Тайное могущество финансовых магнатов, баталии мощных экономических сил казались ей столь же скучными и противоречащими логике жизни, как зашторенные окна в весенний солнечный день. Сцена, экран, слава, общество блестящих и легкомысленных людей, могущество искусства, способного создавать волшебные миры, — все это влекло живую натуру Дикси подобно тому, как цветущий луг манит резвого жеребенка.
— Спасибо, отец. Ты, наверно, не представляешь, как важно для меня твое согласие. Если… если бы… если бы я отказалась, то была бы очень несчастна… — Опустив глаза, Дикси стояла у письменного стола Эрика, как ученица перед экзаменатором. Он поднял лицо от блокнота, в котором что-то писал, и снял очки.
Глаза без них казались пустыми и отрешенными.
— С детства, наверно, с пеленок, мне грезились сцена и кино. Об этом мечтают все девчонки. Даже уродины, — живо продолжила Дикси. — И я не подведу тебя, папа…
Она сделала несколько шагов и робко положила руку ему на плечо. Эрик отшатнулся, как от удара, вскочил, рванувшись к окну.
— Уходи, мне надо работать.
Он даже не обернулся. Чувствуя себя гадкой, ненужной, подобно больному проказой, Дикси направилась к двери.
— Постой. Как отец, я обязан сделать предупреждение. — Голос Эрика окреп и звучал резко, словно удары плетки. — Всем известно, что мир кино погряз в разврате и грязи. Девушке из хорошей семьи там не место, если, конечно… Если, конечно, она девушка… — Эрик вдруг громко расхохотался, и Дикси показалось, что он пьян.
Неумолкающий безумный смех отца преследовал ее. Он продолжал звучать в ушах всю ночь — первую ночь в жизни Дикси Девизо, когда она так и не смогла сомкнуть глаз.
В съемках фильма, рассказывающего о молодежных проблемах, принимало участие много хорошеньких девушек. Особенно очаровательна была Кетлин Морс — тоненькая брюнетка, напоминающая Одри Хепберн. Она играла Санни, главную героиню — романтическую, наивную и очень чистую девушку. Дикси досталась роль соперницы Санни — легкомысленной Элизабет, для которой понятие «сексуальная революция» стало реальным этапом короткой биографии. Неудивительно, что все технические работники съемочной группы от гримера до осветителя предпринимали попытки сблизиться с доступной красоткой. Дикси даже не злилась, отшивая очередного претендента на интим в далеко не изысканных выражениях. Она старалась основательно войти в роль разбитной девицы, не переставая вспоминать обиду, нанесенную отцом.
— Все в группе уверяют, что ты спишь со мной, — объявил ей как-то Курт Санси. — Именно по этой причине отказываешь якобы нашим жеребчикам. Я не стал спорить. — Он окинул Дикси взглядом пресыщенного женским вниманием знатока. — И, честно говоря, я не стал бы сопротивляться…
— Я буду считать, что вы удачно пошутили, хорошо, Курт? — Дикси весело улыбнулась, сморщив носик, и, легко пританцовывая на мягких подошвах теннисных туфель, удалилась прочь.
…Работа над фильмом подходила к концу, а Дикси все еще не могла сделать решительный шаг — от себя самой к сыгранному персонажу. В то время, как «недотрога» Кетлин Морс за месяц съемок сменила десяток любовников, «шлюшка Элизабет» все еще оставалась паинькой.
В конце августа участники съемочной группы «Королевы треф» поселились в маленьком отеле на северном берегу Женевского озера, где снимались последние эпизоды. По вечерам они закатывали шумные вечеринки, парочки разбредались по номерам или уезжали кутить в другие рестораны и пабы.
Дикси запиралась в своем номере, презирая себя за то, что оказалась так похожа на Эрика: эротические развлечения скорее раздражали, чем привлекали ее. Как сильно бы удивился отец, знай он, что к девятнадцати годам ничего более серьезного, чем поцелуи, в сексуальном опыте Дикси не числилось. Она не считала себя ни ханжой, ни холодной, просто все парни, казавшиеся вполне привлекательными издали, при ближайшем рассмотрении не выдерживали конкуренции с созданным ее воображением образом. Это был некий особый герой, соединивший черты экранных звезд с нелепым обаянием ее университетского друга Жана. Жанни метил в «короли финансов», вернее, в императоры, потому что был мал ростом, черняв и носат, как Наполеон. А кроме того, имел совершенно незаурядные способности. Чуть ли не с первого дня знакомства с Дикси в библиотеке Жан избрал ее своей Прекрасной дамой, обязуясь писать за нее все необходимые учебные работы. В качестве благодарности он просил лишь одно — сорокапятиминутные ночные рандеву по телефону, без пропусков и выходных.
Плата за свободу от ненавистных занятий показалась Дикси чрезмерной, но вскоре она убедилась, что совершила выгодную сделку: работы, выполненные за нее Жаном, получали высший балл, а сеансы «телефонного секса» — так иронически Жан называл свои невероятно возвышенные монологи, пронизанные рыцарским преклонением и утонченной чувственностью, — превратились в насущную потребность. Объясняясь в любви Дикси, он воображал себя Сирано де Бержераком, прячущим в сумраке уродливое лицо. И действительно, «телефонный Жанни» полностью преображался. У Дикси кружилась голова от чарующего голоса, дарящего ей все красоты мировой поэзии, умеющего говорить о чувствах с возвышенной простотой умудренного опытом неотразимого мужчины. Она не могла поверить, что под маской изысканного кавалера скрывается большеголовый уродливый бедняга Жанни, сторонящийся женщин.
Он был ниже ее на целую голову и, наверно, легче килограммов на 20. В присутствии Дикси, чтобы не подчеркивать их физическое несоответствие, Жанни старался сидеть и ничем не обнаруживал их тайного заговора. Ах, как не хватало голоса Жана, его сердца, его души мускулистым красавчикам, добивавшимся близости Дикси!
— А ведь ты меня развратил, Жан, — сказала как-то Дикси. — Мне теперь все парни кажутся пошлыми идиотами.
В трубке послышался тяжелый вздох, и прерывающийся от волнения голос прошептал:
— Так в чем же дело, любовь моя?
Дикси нажала на рычаг, чувствуя, как по спине пробежали мурашки. Может, она влюбилась? Но в кого? В голос, в фантом, в антологию мировой поэзии? Это ее увлечение, наверно, смог бы понять отец. Если бы поверил… Теперь он воображает дочь участницей немыслимых оргий, устраиваемых «богемой», а она сидит взаперти в своем номере, слушая залетающие в окно звуки музыки, игривый смех, чьи-то стоны за стеной, звон разбитого бокала, страстный шепот на соседнем балконе…
Дикси вздрогнула от телефонного звонка.
— Ты у себя, девочка? Одна?! Не верю… Ну тогда хоть что-то проясняется. — Курт Санси зашуршал чем-то и приглушенно добавил: — Сейчас буду, жди.
Режиссер жил отдельно от всей группы, снимая номер в отеле на полпути к городу, чтобы быстрее добираться домой, где его ждали жена и восьмилетние двойняшки. Но коллеги полагали, что Курт просто-напросто отвоевал обособленность, чтобы тайно принимать у себя дам. Вернее — даму, а именно — Дикси. Все говорило о том, что эти двое, постоянно пренебрегающие коллективными вечеринками и ни в каких порочащих связях не замеченные, проводят время вместе.
«Ну вот все и решилось», — с облегчением подумала Дикси. Она приняла душ и надела совсем легонький короткий пеньюар с пушистой белой оторочкой на рукавах — конечно же, подарок Сесили. Сесиль сделала это, чтобы взбесить Маргарет, — достала из коробки и преподнесла внучке «развратную парижскую штучку». Не подумала бабушка, что ее подарок послужит внучке для столь ответственной роли.
Дикси решила стать женщиной.
Курт многое сделал для нее — рискнул отдать важную роль совершенно неопытной девчонке, научил ее работать перед кинокамерой и ни разу не предъявил ультиматума в отношении «благодарности». Делал шутливые попытки добиться свидания и, получая отказ, послушно ретировался. Конечно же, он был хорошим режиссером, умеющим создавать в молодежной компании исполнителей атмосферу оголтелой жизнерадостности и всеподчиняющей чувственности. Дикси нравилось наблюдать за преображениями Курта, показывающего своим неопытным актерам, как должен быть сыгран какой-нибудь эпизод. Он превращался в кокетливую девицу, наглого «качка», зануду-профессора или даже в несовершеннолетнюю дурочку, ожидающую ребенка.
Курт Санси мог выглядеть неотразимым Казановой, но желания физической близости с ним Дикси не испытывала. Особенно после того, как гасли софиты и человек, только что властвовавший на съемочной площадке, превращался в заурядного потрепанного мужичка из породы работяг, засиживающихся после работы в дешевых пивных. Джинсы, клетчатая фланелевая рубашка, потертая кожаная куртка и каскетка с загнутым вверх козырьком составляли постоянный гардероб Санси. Дикси удивилась, заметив как-то, что ездит Курт на пижонской и очень дорогой модели «рено».
Он постучал в дверь ее номера и, как только дверь приотворилась, сунул в щель огромный букет роз, за которым сам был едва виден.
— Как престарелый ухажер или гусар из водевиля. Извини, с фантазией плохо, всегда отделываюсь розами. — Он не без удивления оглядел Дикси и плюхнулся в кресло.
— Слава Богу, что в пятницу сворачиваемся, я чертовски устал. Кажется, поработали неплохо.
Дикси погрузила лицо в прохладные бутоны.
— Да тут, наверно, сто штук! Я никогда не получала такую кучу роз!
— Погоди, девочка, после премьеры тебя завалят цветами и поклонники будут ходить хвостом, а ночью дежурить в кустах возле твоего дома. Надеюсь, ты не забудешь, что все это подарил бедняжке-экономичке гениальный режиссер Санси. — Курт закурил. — Можно снять пиджак? Терпеть не могу официальную форму одежды, разве только для кинофестиваля.
— Ни разу не видела вас в костюме. Совсем не так страшно. — Дикси смутилась от интимности своего наряда и потуже затянула пояс пеньюара. Похоже, он действительно не претендовал на интим.
— Перестань! Прекрати обращаться ко мне, как к школьному учителю, и не заворачивайся в свои очаровательные тряпочки. — Курт встал и начал деловито снимать брюки. — Это я выгляжу неуместно официально.
Дикси рассмеялась — в носках и рубашке, свисающей чуть ли не до колен, ее кавалер выглядел очень нелепо. — Я не Ален Делон и не Бельмондо, но точно знаю, что семьдесят процентов из режиссерской братии мне в подметки не годятся. В смысле внешности. Ты чудная, детка. Невероятно естественная, живая — прирожденная актриса, — продолжил он без всякого перехода, обняв Дикси. — И ты фантастически хороша. Хочешь, я дам тебе главную роль в своем следующем фильме?
Они уже лежали поперек широкой кровати, и руки Курта нетерпеливо освобождали Дикси от ненадежного прикрытия шелковой ткани. Пока Курт кое-как сбрасывал с себя последнюю одежду, Дикси скользнула под одеяло и, потянувшись к настольной лампе, погасила свет.
— Ну зачем, зачем? Я не могу «снимать» в темноте… Я вообще ничего не могу в темноте! Я же не человек, а кинокамера… — капризничал Курт, пытаясь найти лампу, но Дикси, обхватив его за шею, притянула к себе. Нет, она не стеснялась показать свою наготу, она боялась увидеть голого Курта и рассмеяться, а значит — испортить все.
— Ты хочешь, да? Ты, правда, хочешь стать моей главной актрисой? Я сделаю тебя знаменитой, гениальной, великой… Ну что с тобой, а? — Не переставая говорить, Курт старался овладеть своей роскошной партнершей, изо всех сил вцепившейся в его шею. — Пусти, пусти, задушишь, расслабься, отпусти, ах! Нет, не так… Боже, у-ух! — Курт внезапно затих, придавив Дикси. Она слизнула соленый пот, капающий с его лба. И подумала с облегчением: «Вот и все. Теперь бы под душ». Ей почти не было больно. «Операция» прошла отлично.
Свалив с себя Курта, Дикси благодарно поцеловала его в липкую от испарины щеку. В ванной комнате она обнаружила несколько капель крови, упавших на кафельный пол, и победно включила на полную мощь горячую воду.
Когда Дикси вернулась в комнату, Курт с каменным лицом курил, лежа в постели.
— Это что? — показал он на запачканные алыми пятнами простыни. — У тебя месячные?
— Н-нет… — виновато пролепетала она. — Я, наверно, должна была предупредить… Ты у меня первый.
— Что-что? — Курт вскочил, отшвырнув простыню, и схватился руками за голову. — Ох, я же круглый идиот! Вот что значит отсутствие бдительности и неверие в чудеса… Да… — Надев трусы и рубашку, он сел за стол, с прокурорским видом взирая на закутавшуюся в пеньюар Дикси.
— Кретин! Я думал, ты так сильно меня хочешь и поэтому вся сжалась… Ах, черт! Что теперь оправдываться… Тебе в самом деле восемнадцать? Невероятно…
— Послушай, все хорошо. Я благодарна тебе, Курт… Ты мне вообще нравишься. И, если хочешь, я буду сниматься в твоем новом фильме, — живо проговорила Дикси, не понимая, чем так огорчила Курта. Опыт общения с отцом сказался не лучшим образом: она совершенно не понимала мужчин, постоянно чувствуя себя виноватой в чем-то.
— И не мечтай! Заруби себе на носу: я женат и обожаю свою жену. Я дня не могу прожить без своих детишек. И вообще я совсем не бабник, что бы тебе ни говорили. — Повернувшись спиной к девушке, Курт спешно натягивал брюки.
— А! Ты боишься, что я могу забеременеть и стану надоедать… Ведь так, да? — обрадовалась своей догадке Дикси. — Глупости, у меня только что кончились месячные, я не думаю заводить детей и выходить замуж…
— Детка, ты плохо все рассчитала — я не добыча. Ни развода, ни алиментов, ни скандала у меня не будет. Поняла? — Курт напялил пиджак, в сердцах оторвав вцепившуюся ему в рукав розу. Ваза упала, расплескав по ковру воду. — К счастью! — зло рассмеялся Курт и, не глядя на оторопевшую девушку, стремительно покинул номер.
Собрав ни в чем не повинные цветы, Дикси вынесла их на балкон. Ночь дохнула свежестью и дурманом чужого праздника. В этом прибрежном отеле останавливалась преимущественно молодежь, чтобы отдохнуть, поразвлечься и, конечно же, предаться любви. Запах жареной рыбы из ресторанчика на нижней террасе, музыка, доносившаяся издалека, шум чернеющего невдалеке соснового леса, поднимающегося по крутому берегу, — все говорило о недоступных Дикси радостях.
«Ну что же, дело сделано. Теперь ты не сможешь меня оскорбить, потому что будешь прав, папочка…» Дикси бросила цветы вниз. Вряд ли ей удастся когда-нибудь полюбить розы.
Когда «Королева треф» вышла на экраны, занятия в университете шли полным ходом. Официальные церемонии и дружеские встречи, состоявшиеся по случаю премьеры фильма, Дикси проигнорировала. Не хотелось встречаться с Куртом Санси и попусту злить отца. Детские мечты о карьере звезды оказались наивными иллюзиями. Ничего из пережитого на съемках, кроме радостного куража перед работающей камерой, не оставило следа в душе Дикси. Ее попытка войти в мир кино не нанесла урона самолюбию и обошлась без потерь на семейном фронте. Дебют Дикси Девизо критика признала чрезвычайно удачным, и это, кажется, даже несколько польстило отцу.
Взрывной механизм сработал с предательским запозданием: втайне от семьи Эрик решил посмотреть «Королеву треф». Это было первым его посещением кинотеатра за последние двадцать лет. Покупая билет, директор банка «Конто» чувствовал себя развратником, наведавшимся в грязный бордель. А после того, как на экране появилась полуобнаженная Дикси, кувыркающаяся в траве с мускулистым загорелым парнем, он совсем сник, ощущая небывалую тяжесть в груди и затылке. Эрик с трудом пробрался среди хохочущих зрителей к выходу и побрел домой, оставив на стоянке свой автомобиль.
На голубоватых от неоновых фонарей дорожках парка лоснилась мокрым глянцем палая листва, среди старых деревьев тихо шелестел дождь. В ушах Эрика стучали, прорываясь к воспаленному мозгу, неумолкающие барабаны, перед глазами вспыхивали огненные сполохи, рассыпаясь мириадами слепящих искр…
…Проводив доктора, Патриция была близка к истерике. Тяжелый инсульт случился с мужем вследствие нервного перенапряжения. Эрика потрясли экранные «подвиги» дочери.
— Теперь об этом узнают все… Все узнают, что у меня есть дочь… — шептал он в полубреду, страдая от жгучего позора. — Ну скажи, скажи мне ради всего святого, Пат, почему она стала такой? — Приподнявшись на подушках, он вцепился в плечи жены и заглянул в лицо полными слез глазами. — Там, в этом фильме, была другая — робкая, чистая девушка… Но Дикси ее ненавидела и победила…
Патриция в болезни Эрика винила себя. Все время, пока шла работа над фильмом, она внушала мужу, что Дикси играет роль весьма достойной, воспитанной девушки, являющейся светлым примером для окружающих. Эрик увидел невинного ангела, но в исполнении другой, а Дикси — Дикси, конечно же, изображала разнузданную шлюху!
В одном Эрик Девизо оказался прав — легкомысленная Элизабет действительно затмила главную героиню фильма, став кумиром молодежи. Слава и угрызения совести пришли к Дикси одновременно. Она проклинала себя за эту роль, погубившую отца, и наслаждалась вниманием, обрушившимся на нее со всех сторон.
На улицах и в университете юную актрису узнавали, заговаривали с ней, просили автограф.
Дикси приглашали на благотворительные балы и в жюри различных конкурсов, ей присылали цветы, подарки, пытались взять интервью и просто добивались ее внимания весьма достойные кавалеры. Она перестала отвечать на телефонные звонки, велела выбрасывать всю корреспонденцию и ограничивала выходы из дома посещением занятий. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы Эрик, как пророчили врачи, остался инвалидом. Возможно, в финансовом мире появилась бы новая деловая женщина. Но Эрик выздоровел.
Некоторая замедленность речи напоминала о перенесенной болезни, однако глава «Конто», не пожелав поправить свое здоровье в санатории, снова занял директорское кресло. А за спиной почтеннейшего Эрика опять возродился всегдашний заговор Патриции и Дикси.
Несмотря на сообщения о том, что талантливая дебютантка категорически отказалась продолжить работу в кино, попытки подписать контракт с полюбившейся публике актрисой не прекращались.
Патриция не заводила разговоров с дочерью о ее планах на будущее и не затевала дискуссий — она точно знала, что звезда Дикси взошла и ничто не может изменить предначертанную ей судьбу.
Однажды, в июне 1980 года, когда Дикси, объявив об успешном завершении второго курса университета, ушла в свою комнату оплакивать горькую долю несчастной студентки, Патриция показала ей присланный по почте сценарий.
Рукопись называлась «Берег мечты», а коротенькое письмо с предложением «попытать счастье под командованием занудного Старика» было подписано самим Умберто Кьями.