Часть 2

Она почувствовала, что он здесь, еще до того, как различила сухощавую фигуру на фоне темных, вяло перешептывающихся деревьев. Почувствовала и с какой-то горькой радостью прошептала: «Князь ты мой, князь…» И уже потом, когда Антон отделился от ограды и неуверенно остановился, словно боясь сделать лишний шаг, торопливо пошла ему навстречу. Ее тонкие каблучки звонко цокали по асфальту, и сердце ухало часто и гулко. Так гулко, что Поле казалось, будто его удары перекрывают доносящееся из парка завывание какой-то рок-группы. Одет Антон был так же, как вчера: в черные джинсы и черную рубашку, и волосы его, прямые, темные, были по-прежнему забраны в «хвост». В общем, выглядел он, как тысячи современных молодых мужчин, но все же чувствовалась в нем эта особенная, княжья порода. Она сквозила и в неповторимом достоинстве осанки, и в манере держать красивую голову, и во взгляде, глубоком, почти тревожном. И в голосе…

— Ты пришла… — глухо произнес Антон, когда она остановилась в двух шагах от него. — Ты пришла. Я знал, что ты придешь.

— Да я и сама ничего не знала еще полчаса назад, — Поля хотела улыбнуться, но улыбка получилась печальной, — откуда же ты-то…

— А я знал! — он подошел и с торопливой горячностью прижал к своей груди ее голову. Поля почувствовала, как ласковые пальцы начинают перебирать ее волосы, как гладят шею, забираясь под ворот платья. Теплая, упоительная нега мгновенно разлилась по ее телу, но она все же заставила себя мягко отстраниться.

— Подожди, Антон, подожди, пожалуйста! Я должна тебе сказать, что пришла только потому, что…

— «Только»? — он приподнял ее лицо за подбородок и усмехнулся. — И я тоже хочу сказать тебе одно «только». Только не говори мне, что пришла исключительно из-за мужа, которого уличила в неверности, которого застала с той журналисткой и которого все равно не можешь выкинуть из головы даже сейчас… Я не хочу этого слышать. Понимаешь, не хочу!

Она промолчала, скользнув своей рукой в его теплую жесткую ладонь, и они вместе, ни о чем не договариваясь и вообще не произнося ни слова вслух, пошли к порталу парка с высокими полукруглыми арками. Несмотря на поздний час, по аллеям бродило еще довольно много людей. В основном нефанатствующая молодежь, случайно зашедшая на концерт рок-группы и уже, по-видимому, уставшая от грохота аппаратуры. Да и до концерта ли было этим молодым, до умопомрачения целующимся чуть ли не под каждым фонарным столбом? И от этих чужих, странно волнующих поцелуев или от того, что Антон время от времени нежно и сильно сжимал ее пальцы, сердце Поли заходилось сладко и тревожно.

Они остановились у пруда, по которому в дневное время чинно разъезжали катамараны. Прямо над их головами вздымалась к небесам одинокая и страшная вышка «Тарзана».

— Знаешь, я ведь не была здесь уже несколько лет, — задумчиво проговорила Поля, вглядываясь в дрожащую на воде лунную дорожку. — А когда-то стояла вот на этом самом месте и кормила хлебом лебедей. Здесь тогда были лебеди. Белые и черные…

— Они и сейчас есть, — Антон кивнул головой вправо. — Видишь будочки на воде? Только поздно, и они уже спят…

— Да-да, — рассеянно отозвалась она. — Мне тогда больше нравились черные, а Борьке — белые. А Олег, это один мой приятель, все издевался надо мной, говорил, что люди с неразвитым вкусом всегда любят банальное, кажущееся им оригинальным: если лебедей, то черных, если число, то обязательно тринадцать. А Надя тогда сказала, что черные лебеди, так же, как число тринадцать, приносят несчастье, и признаваться в пристрастии к ним — искушать судьбу…

При воспоминании о Наде и о том, что она сегодня видела в «Эстелле», сердце Поли болезненно сжалось. Она секунду постояла, прикрыв глаза, а потом встряхнулась и с фальшивым оптимизмом произнесла:

— Впрочем, это все ерунда! Ты прости, что я опять о Борьке заговорила, просто накатило как-то…

— Говори, — Антон тихонько обнял и сжал ее плечи. — Тебе надо выговориться. А мне нужно это услышать. Пожалуйста, говори…

Она немного помолчала, глядя на воду и прислушиваясь к отдаленному грохоту музыки. Рука Антона по-прежнему лежала на ее плече.

— А знаешь, — Поля тихо улыбнулась, — он ведь тоже когда-то обнял меня здесь в первый раз… Нет, до этого мы даже умудрились поцеловаться на гулянке, и мне казалось, что это уже все — любовь до гроба. Но утром Борька снова вел себя исключительно как друг. Будто ничего и не было вообще. Я чуть с ума не сошла от неопределенности… А потом мы вчетвером: я, Борька, Олег и Надя… Да, Надя… — она вздохнула, — в общем, решили мы пойти сюда покататься на аттракционах. Я, если честно, все эти качели-карусели не только не люблю, но и боюсь до ужаса. Но тогда это было не важно. Все полезли на колесо обозрения, ну и я, естественно, тоже. А высота для меня — это что-то… Начали мы вверх подниматься, я чувствую — внутри все обрывается, голова плывет, колени дрожат. Они заметили, что я побледнела, сначала смеяться стали, а потом поняли, что это серьезно. Давай наперебой советы давать: глаза закрой, вниз не смотри… А Борька просто взял меня и обнял. Я еще все думала: «Интересно, когда на землю спустимся, он уберет руку или нет?» Не убрал… Мы потом пошли дальше. Олег начал острить, что для таких, как я, надо придумывать колесо «горизонтального обозрения», чтобы кататься по тому же самому кругу в полуметре от земли. А Боря все так и обнимал меня за талию. Вот с этого дня у нас, по сути дела, и началось…

Она замолчала, подняла глаза на Антона и чуть не задохнулась от жалости. Лицо его, красивое и смуглое, было искажено таким неподдельным страданием, что ей самой стало больно.

— Прости меня, пожалуйста! — проговорила Поля торопливо, прикасаясь пальцами к его щеке. — Какая же я все-таки эгоистичная дура, не должна была я всего этого тебе рассказывать! Ну прости меня, а?

И он вдруг сжал ладонями ее виски, поднес свое лицо близко-близко и горячими, требовательными губами раздвинул ее губы. Его язык скользнул внутрь и затрепетал там, касаясь зубов, щекоча небо. И рот его прижался к ее рту так плотно, что, казалось, никакая сила не может разъединить их в этот момент. Поля почувствовала, что колени ее подгибаются, а в животе становится так холодно и пусто, будто она вместе с кабиной лифта обрывается вниз. Она сдавленно охнула и обвила шею Антона руками.

Сознание, вместе с неуверенной мыслью: «Что же это я делаю?», вернулось к ней через минуту. Поля торопливо отстранилась, упершись ладонями в его грудь. Но, заглянув в улыбающиеся, счастливые глаза, поняла, что пропала.

— Не беги от меня, Поля! Не беги, желанная моя! — проговорил Антон, сжимая обе ее руки в своих. — Тебе самой этого не хочется. И, кроме того, тебе сейчас со мной было хорошо, правда?..

Поля только покорно и растерянно кивнула. И снова во влажном воздухе повисло молчание.

— Я пальцами чувствую у тебя на ладонях мозоли. Откуда? — спросила она только для того, чтобы разрядить паузу.

— Землю копал! — он легко рассмеялся. — А ты что же думала, раз поэт, то и мозолей быть не может? По-твоему, поэты дни и ночи напролет сидят на подоконниках и декламируют стихи, откидывая вольные пряди со лба?

— Был у меня один такой знакомый… В смысле «вольные пряди» откидывал…

— Да, — непонятно с чем согласился Антон.

Они стояли друг напротив друга, глядя в глаза и переплетая горячие, ищущие пальцы, пока, откуда ни возьмись, вдруг не налетел дождь и гладь пруда не вздулась частыми огромными пузырями.

Уже в машине Антон снова обнял ее и приник губами к нежной ямочке между ключиц.

— Поедем ко мне, поедем, — сбивчиво зашептал он, скользя ладонями по спине, от лопаток к бедрам.

— Поедем, — согласилась Поля, задыхаясь и уже не пытаясь отстраниться. — Куда ехать? Говори.

Он вдруг резко мотнул головой и выпрямился.

— Понимаешь, с этого, наверное, надо было начать наше знакомство, но я так боялся тебя разочаровать… В общем, помнишь, я говорил, что у меня временно нет телефона?

Поля кивнула. Антон усмехнулся, достал из кармана пачку сигарет, чиркнул зажигалкой и, спохватившись, взглянул виновато и вопросительно.

— Кури, кури, — успокоила она его.

— Так вот, — он нервно затянулся. — «Временно» — это уже почти год. Год с того времени, как мы развелись с женой и я переехал обратно в литинститутовскую общагу… Да, я живу в общаге, как какой-нибудь студент. Ну и как тебе, красавица из роскошной иномарки, моя новость?

Поля впервые заметила, что, когда Антон нервничает, между бровей его залегает глубокая скорбная складочка. И ей захотелось поцеловать эту складочку и разгладить ее губами. Еще минуту назад ее переполняло острое, невыносимое желание, теперь же она ощущала прежде всего нежность.

— Господи, это ведь все не важно, — она провела указательным пальцем по его бровям, от виска к виску, — где ты там живешь, в общежитии или во дворце. Что ли я общежитий в своей жизни не видела? Или дворцов не насмотрелась?.. Ты лучше скажи, меня на вахте пропустят без паспорта? А то у меня из документов с собой только права…

— Какая же ты… — проговорил Антон задумчиво, потом щелчком выстрелил окурок в форточку и нежно поцеловал ее руку.

За руль он попросился сесть сам, сказав, что не вынесет, если его на любовное свидание, как какого-нибудь альфонса, повезет женщина. Да Поля и не противилась. Устроившись на переднем сиденье, она смотрела на мелькающие за окном дома с освещенными окнами, на фонари вдоль дороги и на дождевые лужицы, в которых вспыхивали отблески фар. Антон молчал, молчала и она. И когда они наконец подъехали к массивному «сталинскому» дому на улице Добролюбова, Поля уже ощущала что-то, скорее, похожее на растерянность.

Мимо бабушки на вахте прошли без проблем. Лифт, правда, не работал, поэтому на шестой этаж пришлось подниматься пешком. Несколько раз на лестнице им попадались совершенно пьяные «творческие личности», немедленно начинающие лезть к Антону с приветствиями и рассматривать Полю заинтересованно и похотливо. Но не это тревожило ее и даже не бешено ревнивый взгляд девушки с кастрюлькой в руках, встретившейся им на площадке пятого этажа. Мысль, бьющаяся в висках, как испуганная канарейка в клетке, не давала ей покоя: «Что я делаю? Господи, зачем я это делаю?»

Жил Антон, к счастью, один. И поэтому ей не пришлось переносить унижение вежливого выдворения друзей из комнаты. Пройдя мимо стола с компьютером и дискетами, Поля села на кровать и отвернулась к окну. Он подошел неслышно, опустился рядом с ней на корточки, коснулся лбом колен. Она с невыносимой ясностью представила, как снимет он с нее туфли, скомкает подол платья, подбираясь к бедрам, как стиснет ее колени, а потом разведет в стороны. Представила и не ощутила ничего, кроме презрения к себе.

— Передержал я тебя, — вдруг пробормотал Антон глухо, не поднимая лица от ее колен. — Думаешь, я сам не понимаю, что тебе больше всего на свете хочется сейчас уйти?.. Не бойся, силой я удерживать не буду. Только посижу вот так еще чуть-чуть, а потом отвезу тебя домой… Или ты сама уедешь, если не можешь больше меня видеть.

— Ну зачем же так? — она неуверенно провела рукой по его все еще влажным от дождя волосам. — Ты ведь не виноват в том, что все так получилось. Это я сама…

— Ты сама? — он вдруг поднял голову. — Все ты сама! Бедная, гордая девочка. И в том, что с мужем у тебя проблемы, — сама виновата, и в том, что спать с первым встречным не можешь, — виновата, и ведь в том, что не любишь меня, — тоже виноватой себя чувствуешь? Так ведь?.. Только хорошо, что ты к тому же еще и честная, потому что не надо мне ничьей любви, даже твоей, из жалости… Вот что, давай я чайник поставлю, ты немного согреешься, а потом сразу поедешь.

Антон резко выпрямился и, стараясь не смотреть на Полю, направился к тумбочке в углу. Но она-то смотрела на него! На его широкие плечи, на смуглую шею с мысиком темных волос, на узкие бедра, туго обтянутые джинсами, на руки, двигающиеся размеренно и как-то механически. И фраза: «Иди ко мне!» — вырвалась у нее почти против воли, почти случайно.

Он порывисто обернулся и замер, глядя на нее горящими отчаянными карими глазами и сжимая побелевшими пальцами ручку нелепого заварного чайника. Потом поставил чайник прямо на пол, хотя тумбочка была совсем рядом, перешагнул через него, почти подбежал к кровати. Выдохнул: «Поля, Поля, любимая моя!» — и, обхватив ее бедра, уткнулся лицом в живот.

Чувствовалось, что женщин у него и в самом деле было немало: с затейливой итальянской застежкой на платье он справился в два счета. Так же легко и мгновенно расстегнул лифчик. Поля подумала об этом с отголоском ревнивого удивления. Но очень быстро ей стало и не до удивления, и не до ревности. Пальцы Антона, умелые, нежные, лаская грудь, живот, бедра, доводили ее до полуобморочного состояния. Выгибаясь в мучительной судороге на общежитской кровати с панцирной сеткой, она шептала: «Да, еще, еще… Как хорошо, милый!» И думала о Борьке, и помнила о Наде, и, наверное, от этого чувствовала еще острее и пронзительнее.

В какой-то момент, когда терпеть уже стало невозможно, Поля открыла глаза и с удивлением поняла, что Антон еще даже не раздет. Он стоял над ней на коленях, руками разводя в стороны ее ноги. Волосы его, выбившиеся прямыми длинными прядями, спадали на раскрасневшееся лицо. И такое горячее, острое желание читалось и в изломе его губ, и в затуманенном взгляде, слышалось в дыхании, сбивчивом, прерывистом, что она даже застонала. Приподнялась на подушке, притянула его к себе за плечи и прошептала:

— Раздевайся.

Потом сама расстегнула пряжку и «молнию» и сама стянула джинсы с его узких напрягшихся бедер. А уж рубашку он сорвал одним движением. Так резко, что Поле даже показалось, будто металлические кнопки брызнули в разные стороны.

— О Господи, как же я хочу тебя! — простонал Антон, подминая под себя ее ждущее распаленное тело. Ей необходима была сейчас эта его незнакомая тяжесть. И она раздвинула колени и пропустила его туда, внутрь себя, закричав от наслаждения и мучительно закусив нижнюю губу. Задвигавшись в ней сильно и ритмично, он вроде бы даже немного успокоился. Поднял голову со взмокшим от пота лбом, улыбнулся счастливой, любящей улыбкой:

— Как же мне хорошо с тобой, радость моя!

— И мне с тобой, — выдохнула она, с трудом приоткрывая дрожащие веки.

— А сядь на меня сверху, девочка…

— А вдруг не получится? У меня все силы куда-то делись.

— Ничего, я помогу.

Он перекатился на бок, легко поднял ее над собой, усадил на живот, плоский, твердый, с рельефно выделяющимися мышцами, спустил ниже. И снова она застонала, откидываясь назад и упираясь напряженными руками там, позади себя, в его жесткие колени. Антон поднимал и опускал ее над собой, и она, как в полусне, видела то приближающуюся, то удаляющуюся лампочку под потолком.

Он довел ее умело и нежно до того момента, когда она заколотила судорожно раскрытой ладонью по звенящей сетке и забилась в частых, нахлестывающихся друг на друга конвульсиях. И, почти скинув ее с себя, сам торопливо откатился в сторону. Отдышавшись, Поля приподнялась на локте и с нежностью всмотрелась в его все еще напряженное, ставшее вдруг родным лицо.

— Ты прости, что в конце так… — прошептал Антон, разлепляя влажные ресницы. — Я ведь просто не знал, можно в тебя или нет… А так выходить из тебя не хотелось, Бог ты мой!

Она улыбнулась и снова легла на подушку. По телу разливалась приятная усталость. И она не чувствовала ничего, кроме этой усталости, — ни стыда, ни раскаяния. За окном прошелестела шинами какая-то машина, свет ее фар отразился на потолке.

— Поль, — Антон нежно провел указательным пальцем от ее лба к подбородку, — сейчас машина проехала, окно осветила, и тень от шторы упала на твое лицо… Я раньше и представить себе не мог, что простая тень от шторы, лежащая на женском лице, — это так прекрасно… Глупости говорю, да?

— Говори, — отозвалась она, — говори… Тем более что скоро уже все это кончится. Мне пора домой.

Он и не убеждал ее остаться, покорно кивнул, соглашаясь. Оделся, проводил до выхода из общежития.

— Когда мы увидимся? — спросил со светящейся в глазах безнадежной грустью.

— Я не знаю, увидимся ли вообще, — Поля обвела пальцем контур его губ. — Ты только не подумай, что я кокетничаю или цену себе набиваю: мол, в прошлый раз говорила, что не придет, — прибежала, и в этот раз опять то же самое… Я, правда, не знаю, что будет завтра, что будет дома. Боря уже наверняка там… Впрочем, это только мои проблемы. Иди спи, князь, вид у тебя усталый.

— Князь? — он удивленно приподнял бровь.

— Ну да. Ты же потомок Трубецких, кажется?

— А-а, так, по боковой линии… — Антон легко махнул рукой. — Но мне нравится, когда ты меня так называешь, — и печально добавил: — Не пропадай надолго, ладно? Я, кажется, уже теперь не смогу без тебя…

— Привет! — сказал Борис, открыв дверь, и улыбнулся.

«А улыбка-то у тебя, друг, несколько кривоватая и вымученная, — мысленно отметила Поля, проходя мимо него в холл. — Хотя что мне теперь до твоей улыбки? Да и вообще до тебя?»

Ей хотелось помнить только Антона, думать только об Антоне. И тело ее, расслабленное, утомленное, все, до кончиков пальцев действительно еще помнило его. Но чуткие ноздри уже помимо ее воли торопливо и унизительно втянули воздух. Духами на этот раз от Бориса не пахло.

«Осторожный стал! — с горечью подумала она. — Наверное, после того случая с псевдоаттракантами… Хотя с Надей как не быть осторожным? Ту гадость, которой она поливает себя вот уже десять лет, ни с чем не спутаешь и ни за какую рекламную новинку не выдашь, как ни старайся… А, впрочем, мне все это уже безразлично… Должно быть безразлично»…

Борис стоял у зеркала, скрестив руки на груди, и задумчиво следил за тем, как жена снимает туфли. Когда Поля ступила босыми ногами на палас, он вдруг спохватился:

— Подожди, вот идиот! Совсем забыл…

Метнулся в комнату, через минуту вернулся с огромным роскошным букетом садовых ромашек. И еще прежде, чем он произнес: «Это тебе!», — Поля почувствовала, что ей неудержимо хочется плакать. «Спасибо» она выговорила с неимоверным трудом, взяла цветы за влажные, видимо, только что из вазы, стебли и прошла в спальню. Больше всего на свете ей хотелось сейчас яростно швырнуть ни в чем не повинные ромашки о стену так, чтобы они, изломавшись, рассыпались в разные стороны, а потом закрыться на замок и вдоволь нарыдаться. Но за спиной слышалось дыхание Бориса, поэтому она только поставила их в белую керамическую вазу, стоящую на тумбочке, и, полуобернувшись, спросила:

— Ты давно приехал?

— Не очень, — ответил он явно неохотно.

— А что так? Деловая встреча?

— Вроде того…

— С кем, можешь сказать?

— Нет, Поль, прости, не могу, — Борис легонько сжал ее плечи и принялся массировать их круговыми движениями. — Правда, прости…

«Какой же у меня все-таки муж уникальный! — подумала она с горькой иронией. — Ну где еще такого найдешь, чтобы ходил налево и при этом еще прощения просил за то, что не предоставляет полной информации? Золото просто, а не муж!»

А пальцы его, сильные и нежные, продолжали массировать ее уставшие плечи, и Поля даже как-то не сразу сообразила, что надо отстраниться, такой привычной была эта спокойная ласка.

— Слушай, ты тоже прости, — она отвела его пальцы рукой, — но я сегодня очень устала и хочу спать. Поэтому не надо массажа, я уже буду расправлять постель.

— Как хочешь, — Борис пожал плечами и вышел из спальни.

Поля сдернула с кровати покрывало, сняла платье и легла, накрывшись шелковой простынью. Она бы и не заметила, наверное, повседневной, прохладной мягкости дорогого белья, если бы спина не чесалась до сих пор от шерстяного одеяла, на котором они занимались любовью с Антоном. И ей вдруг вспомнились с бесстыдной яркостью и комната с убогими занавесками, и кровать с панцирной сеткой, и искаженное сладкой судорогой лицо чужого мужчины со взмокшим лбом и полуприкрытыми глазами. Поля прерывисто вздохнула и подтянула простыню к подбородку. Сладкая истома, последние несколько часов владевшая ее телом, постепенно уступала место брезгливости и отвращению к самой себе.

«Я ведь не люблю его! Не люблю! — подумала она, перевернувшись на спину и уставившись в потолок. — Это абсолютно точно. Пусть красивый мальчик, пусть безумно обаятельный… Ну нравится мне его горячность, льстит его влюбленность. Но ведь больше-то ничего нет!.. Тогда зачем все это? Борьке назло? В порядке мести? Вдвойне глупо и вдвойне отвратительно».

Часы на стене тикали мерно и равнодушно. Поля убрала ладонью волосы со лба и села в кровати. Она остро чувствовала необходимость того, что еще час назад казалось ей почти кощунственным — тщательно, до красных полос, растираясь мочалкой, помыться после свидания с Антоном. Она уже спустила ноги на пол, когда в дверях появился Борис.

— Поль, — он прошел через комнату и присел на край кровати рядом с ней, — мне кажется, нам надо серьезно поговорить.

— Да? — она нервно затеребила тесемку ночной сорочки. — И о чем же?

— Хотя бы о том, что в последнее время происходит между нами.

— А что, между нами что-то происходит?

— Поль, не надо, — Борис положил руку ей на плечо. Она дернулась. Рука упала нелепо и смешно, стукнувшись о матрас. Он сцепил пальцы, хрустнул костяшками, но все же продолжил: — Я понимаю, что ты сегодня усталая и колючая, но тем не менее выслушай меня, пожалуйста. Это важно… Я хочу попросить у тебя прощения…

Поля почувствовала, как сердце ее часто-часто заколотилось где-то у самого горла.

— За что? — спросила она одними губами.

— Ну… ты, конечно, сама все знаешь и понимаешь, а звучит это глупо… В общем, я в последнее время мало уделял тебе внимания, и из-за этого в наших отношениях возник холодок. Естественно, деловые проблемы — это не оправдание, но…

— Деловые проблемы?! — голос ее с почти радостным удивлением взмыл ввысь к концу фразы. — Мне не послышалось? Ты сказал «деловые проблемы»?

— Да, — проговорил Борис растерянно.

Поле показалось, что смех, глубокий и страшный, возник где-то вне ее и потом уже обвил ее собственный голос, как плющ ветку. Она запрокинула лицо к потолку и истерично захохотала:

— Деловые проблемы!.. Ха-ха-ха… Деловые проблемы!.. Ох, надо было сразу догадаться, что ты опять будешь врать. Мы ведь врем друг другу, мы ведь не говорим друг другу правды и острые углы огибаем так старательно, что любо-дорого посмотреть, правда?.. Боречка, а почему ты не спрашиваешь, где я ночевала вчера и почему я так поздно пришла сегодня? Ты ведь не спрашиваешь, потому что тебе так спокойнее и удобнее? Потому что тебя такой расклад абсолютно устраивает?

Лицо Бориса стало белым как мел, а на щеках быстро и страшно заходили желваки. Поля следила за ним сквозь туман бессильных слез, застилающих глаза, и продолжала говорить быстро и сбивчиво, будто боялась не успеть:

— Конечно! Мы же с тобой просто как семейка «новых русских» из анекдота: муж с сотовым телефоном и толстой пачкой баксов в кармане, а жена — с абонементом на посещение солярия и билетом на Багамы. У каждого свой интерес, и ни к чему им что-то знать друг о друге… Подхожу я на роль тупой «новорусской» жены? Правда, Боренька? Помнишь, что ты мне ответил, когда я сказала тебе, что хочу пробиться с идеей этой злосчастной передачи о кино на телеканал, сказала, что снова хочу работать? Ты же заявил, что светский салон со звездами я вполне могу устраивать у себя на дому и нечего, дескать, тратить на это драгоценное эфирное время!

— Я не помню, когда говорил тебе такое…

— Зато я помню! — собственный смех уже пугал и душил ее, но она все не могла остановиться, сотрясаясь в мелких частых судорогах. — Это ведь благодаря тебе я стала тем, чем стала: скучной, нудной, неинтересной бабой. Тебе ведь теперь самому со мной скучно, правда?.. А ведь ты, наверное, с самого начала намеревался ткнуть меня носом: дескать, жри то, что хотела! Ты ведь тоже, как Наденька, считаешь, что я с самого первого дня просто сделала на тебя ставку, просто спрогнозировала, что ты будешь богатым?

— При чем здесь Надька-то? Поля, опомнись! — Борис схватил ее за плечи и сильно тряхнул. Но она вырвалась и завопила еще громче, еще отчаяннее:

— Ах, Надька ни при чем? Конечно, только я «при чем»! Я сама во всем виновата! Ты же так и не смог мне простить своей драгоценной потерянной свободы, не смог простить того, что я тебя на себе женила? Так ведь?.. Ты ведь и не любил меня никогда, наверное?

— Поля, перестань! Что ты за чушь несешь? — он пытался удержать ее яростно мотающуюся голову и заглянуть в глаза. А Поля все кричала и металась, и вместе с ней металось ее отражение в зеркальном изголовье кровати. Тогда Борис коротко и хлестко ударил ее по щеке. Она всхлипнула, закашлялась, подавившись собственными слезами. Провела тыльной стороной ладони по покрытому испариной лбу и внятно произнесла:

— Я, Боря, говорю правду, чистую правду… И ты это прекрасно знаешь. И женила я тебя на себе, и в постель затащила чуть ли не силой. Вот за это ты меня теперь и презираешь…

Они встречались уже два месяца, но свидания их по-прежнему оставались целомудренными. И каждый раз, прощаясь с Борисом у подъезда и прикасаясь своими губами к его, твердым, теплым, чуть обветренным, Поля задавала себе вопрос: «Почему?» В отличие от них Надя с Олегом уже давно перешли ту, запретную черту. Нет, наверняка она ничего не знала, но догадывалась. Да и невозможно было не догадаться, хоть раз увидев, каким жадным, исполненным особого смысла взглядом смотрят они друг на друга, с какой нежной интимностью прикасаются друг к другу руками. Они ни от кого не скрывались и никого не стыдились. Вот и в тот день ладонь Олега прямо под столом гладила коленку Нади. Поля сидела на соседнем ряду и просто не могла этого не видеть, хотя и заставляла себя думать исключительно о зачете. А зачет принимал новый преподаватель Анкудинов Георгий Вадимович, и, судя по всему, желанную роспись против графы «История России XIX века» получить было практически невозможно. Одна половина группы с фамилиями из верхней, от «А» до «И», части списка еще томилась в коридоре, а другая, сидящая в аудитории, уже успела проводить печальными взглядами четверых товарищей, получивших «неуд». И в том, что сначала на зачет были загнаны студенты с фамилиями от «К» до «Я», рассчитывавшие, что у них еще есть время подготовиться, тоже сказывалась необычайная анкудиновская вредность. Лет ему было от силы двадцать пять — двадцать шесть. И, может быть, как раз в молодости, в амбициозности и неудовлетворенности крылась причина его злости на окружающий мир. Поговаривали, что, защитив кандидатскую диссертацию, он рассчитывал с головой погрузиться в чистую науку, но что-то там не заладилось, и пришлось ему заняться преподавательской деятельностью. Студентов Анкудинов ненавидел люто, но особенно доставалось от него девушкам. И это тоже объяснялось вполне логично: тщедушный, прыщавый и гнилозубый, Георгий Вадимович пользовался у женского пола катастрофическим неуспехом. Сегодня третий курс сдавал зачет по отмене крепостного права, эта же тема была вынесена в заглавие анкудиновской диссертации. И это означало, что допуск на экзамен получить нереально. Но, как ни странно, вот уже десять минут Борис довольно успешно отвечал на каверзные вопросы, и похоже было, что завалить его не удастся.

— Ну ладно, давайте вашу зачетку. Слабенько, конечно, но так и быть, — Георгий Вадимович, недовольно вздохнув, протянул руку. Аудитория одобрительно загудела, и в этот момент входная дверь с тихим скрипом отворилась. На пороге появилась Наташа Щербакова, нервно тискающая черный беретик. Лицо ее хранило жалкое и испуганное выражение.

— Извините, я опоздала, — прошептала она чуть слышно. — Я только спросить хотела: мне сейчас готовиться или со второй половиной группы зайти?

— Ваша фамилия Щербакова, кажется? — с деланной вежливостью осведомился Анкудинов. — И вы наверняка учились в средней школе, прежде чем поступить сюда?

Несчастная растерянно кивнула.

— Но тогда вы должны знать, что буква «Щ» в русском алфавите стоит почти в конце, если быть точным, двадцать седьмой по счету. А это значит, что вы уже час должны сидеть передо мной, а не разгуливать по коридорам!

— Простите, я проспала, — снова прошептала Наташа. — Будильник не прозвенел…

Эта фраза стала роковой ошибкой. Георгий Вадимович немедленно заправил прядь жидких волос за ухо и смерил Щербакову взглядом, полным презрения. Дальнейшая его тирада не была непосредственно адресована ей, поэтому заговорил он, глядя куда-то в потолок.

— Я иногда задумываюсь, — произнес Анкудинов с нарочитой печалью, — есть ли предел человеческой тупости? Вот той самой тупости, которая заставляет людей смотреть мерзкие боевики вместо шедевров Тарковского, толкаться на дискотеках, вместо того чтобы почитать хорошую книгу. И вы знаете, прихожу к выводу, что нет — нет ей предела! Иначе мне не пришлось бы полтора года — изо дня в день — наблюдать откровенно идиотские лица и слышать одно и то же: «Будильник не прозвенел…» Ваши мозги настолько атрофировались, что даже оправдываетесь вы по отработанным, банальным и глупым схемам, будучи не в силах придумать что-то новенькое…

Кто-то на последнем ряду почти угрожающе процедил: «Ого! А не слишком ли вы круто?», кто-то хмыкнул. По аудитории пронесся недовольный ропот. Георгий Вадимович поднялся из-за стола, народ мгновенно замолчал.

— Так вот, — продолжил он, уже обращаясь к Наташке. — Меня совершенно не интересует причина, по которой вы опоздали: будильник, транспорт, землетрясение, наводнение. Возможно, вы просто, так сказать, пролюбезничали с молодым человеком и не смогли проснуться. Все это ваше дело, повторяю, ваше…

На глаза Щербаковой медленно наворачивались слезы. Она прикрывала скомканным беретиком дрожащий подбородок и силилась что-то выговорить, но Анкудинов слушать не пожелал.

— Дело-то ваше, — Георгий Вадимович снова сел и забарабанил пальцами по столу, — но я бы посоветовал, выбирая между возможностью полуночного флирта и зачетом, на первое место ставить все-таки зачет. Хотя… — он окинул ее быстрым взглядом, — в вашем случае, возможно, важнее и первое. Не знаю, не знаю…

Наташка побледнела и закрыла руками лицо. Удар явно пришелся ниже пояса. Она была некрасива. Некрасива настолько, что это бросалось в глаза. И у Анкудинова хватило гнусности заострить на этом внимание.

— Садитесь, садитесь. И не надо устраивать истерик. Я лишь требую уважения к себе и своему предмету. Все!

— Нет, не все, — Борис произнес это, опустив голову, но тем не менее абсолютно четко и ясно. — Вы должны извиниться перед девушкой, которую оскорбили.

Анкудинов попытался изобразить на лице брезгливое удивление, однако уши и шея его мгновенно и мучительно покраснели.

— Это лично вы так считаете? — уточнил он голосом, не предвещающим ничего хорошего.

— Я думаю, так считают все. В том числе лично я.

— Но отвечать-то вы можете только за себя?

— Хорошо. Пусть лично я так считаю.

— Тогда немедленно покиньте аудиторию, — Георгий Вадимович швырнул чистую, без своей росписи, зачетку Суханову и повелительным жестом указал на дверь. Выглядел он отвратительно и глупо. Борис пожал плечами, положил зачетку в карман и вышел из кабинета. Вслед за ним кинулась Поля.

Она нагнала его уже на аллее в Александровском саду. Суханов неторопливо брел по асфальтированной дорожке, спрятав руки в карманы и попинывая ногами пожухлые ноябрьские листья.

— Борька, Борька, подожди! — Поля ухватилась за его локоть. — Я за тобой от самого учебного корпуса бегу. Ты знаешь, мне кажется, вслед за нами еще несколько человек вышло. Во всяком случае, Сергеев — точно, да и Надька, наверное… Представляю, что теперь будет!

— А ты-то чего выскочила, дурочка? — он, улыбнувшись, одной рукой обнял ее за плечи. — Сидела бы себе и сидела.

— Не могла я после всего этого сидеть и ни за что бы не стала… Борька, если бы ты только знал, как я тобой горжусь!

— Ой, сколько пафоса, Полюшка!

— И ничего не пафоса!.. Ты просто уже не видел, как народ начал вставать со своих мест, как перекосилась физиономия у Анкудинова. Это было что-то…

— Да-а-а, «что-то»! — насмешливо протянул Суханов. — Теперь мое имя точно занесут в «Книгу почета студентов всех времен и народов». Ты только представь, сколько народу, ни черта не знавшего сегодня по истории, получило возможность свалить с зачета под благовидным предлогом, да еще и с гордо-оскорбленным видом!

— Перестань! Вечно ты всякую ерунду болтаешь! — Поля легонько стукнула его по затылку. И тут же, привстав на цыпочки, прижалась щекой к его щеке. — Борька, хороший мой Боренька…

Они шли по аллее, холодной и прозрачной. Под ногами у них шуршала листва, а воздух был чист до хрустальности.

— А знаешь, — вдруг произнесла Поля, — если бы про нас с тобой решили снимать фильм, то это был бы первый кадр, который я вырезала.

— Почему? — удивился Борис.

— Из-за банальности. Ну скажи, в каком кино ты не встречал кадра, где двое бредут по аллее, взявшись за руки? Или, еще того лучше, катаются на карусели? Или целуются на мосту? Это штампы все, штампы ужасные! И самое обидное, что их много, почти на каждом шагу!

— А какие еще, мой дорогой киновед? — он насмешливо прищурился.

— Ну-у, — Поля наморщила лоб, — например, когда в голливудских фильмах хотят отметить страсть героев, то обязательно вставляют картинку, как он прижимает ее к стене и задирает подол. Это для того, чтобы показать, как эффектно обнажаются длинные стройные ноги. Нет, ты обрати внимание, везде одно и то же… — она осеклась на полуслове и покраснела. Пример вышел не самый удачный и явно двусмысленный. А самое ужасное, что Суханов продолжал смотреть все так же пристально и насмешливо. Тогда она попыталась оправдаться:

— Нет, я почему про голливудские фильмы вспомнила? Просто совсем недавно посмотрела триллер с Алеком Стеффери, так там он занят в точно такой же сцене. И мне так обидно стало: вроде бы актер хороший, а в банальщине снимается. Я ведь одно время им очень увлекалась, фотографии из журналов вырезала…

— Так ты фанатка Алека Стеффери? — спросил Борис с беззлобной иронией.

— Нет, я — фанатка тебя, — ответила Поля совершенно серьезно. — Я люблю тебя, Боря, понимаешь, люблю… И ты, конечно, можешь считать меня развратной, но я хочу, чтобы у нас с тобой все было. То есть между нами, то есть…

Запуталась, опустила голову и выдернула свою руку в лайковой перчаточке из его теплой руки. Он некоторое время шел рядом с ней молча, потом снова поймал тоненькие пальчики и сжал, сильно, нежно, ласково. И заговорил, негромко, будто сам с собой:

— Понимаешь, Поля, мне тоже этого хочется, но я не уверен… Черт! В общем, я, может быть, не совсем такой человек, какого ты себе придумала, и самое неприятное, что я не знаю, чего буду хотеть завтра. Мне нужно знать, что ты сама уверена, что ты действительно хочешь этого. Что ты, в конце концов, не пожалеешь…

— Не пожалею, — прошептала Поля холодеющими губами и обняла его за шею…

Квартира в Строгино встретила их настороженной тишиной. Ксюха на неделю уехала на музыкальный конкурс в Ленинград, родители должны были вернуться с работы еще не скоро.

— Проходи, — с напускным спокойствием произнесла Поля, кивнув на комнату. — Я сейчас.

Пока Суханов расшнуровывал ботинки и вешал на крючок свою кожаную куртку, она шмыгнула в ванную и торопливо закрылась на шпингалет. Включила на полную мощность воду, села на пол возле раковины. Что положено делать в таких случаях, Поля не знала, к тому же от волнения ее начало тошнить. И она минут пять просидела, справляясь с дурнотой и бешеным сердцебиением, прежде чем встала под душ. К счастью, в ванной оказались и дезодорант, и подходящий к случаю шелковый халат. Она тщательно вымылась, обрызгала себя дезодорантом чуть ли не с ног до головы и, путаясь в длинном подоле, вошла в комнату.

Борис сидел на ее кровати, слегка наклонившись вперед, и задумчиво изучал рисунок собственных носков. Услышав шорох в дверях, он поднял голову. И Поле вдруг стало невыносимо стыдно оттого, что она вырядилась в этот халат, как заправская соблазнительница, оттого, что притащила его сюда, оттого, в конце концов, что сама предложила заняться любовью.

— Может, не надо ничего? — проговорила она, запинаясь и холодея от мысли, что он ответит: «Да, наверное, не надо». Но Суханов только улыбнулся и сказал:

— Иди ко мне, хорошая моя…

Ненавистный халат оказался на полу уже через несколько секунд. Поле почему-то казалось, что она будет чувствовать себя ужасно скованно, будет стесняться и собственной, и Бориной наготы. Но неожиданно обнаружила, что ей нравится смотреть на его загорелое тело с узкими бедрами и широкими плечами, проводить ладонью по его сильным ногам, заросшим жесткими курчавыми волосами. А на себя она и не смотрела. Она узнавала себя благодаря его рукам, вслед за ними мысленно прорисовывая каждый изгиб, каждую линию. Все оказалось естественно и просто.

Борис даже не сделал ей больно. Только сказал: «Потерпи немножко. Не бойся». Почему-то он не сомневался в том, что у нее еще никого не было. «Наверное, мужчины всегда догадываются о таких вещах», — сказала себе Поля уже потом. А тогда она просто прикоснулась губами к бьющейся жилке на его виске и прошептала: «Ничего я с тобой не боюсь, я же тебя люблю!» Он приподнялся на локтях, обнял ее за плечи и вошел в нее, сильно, уверенно и в то же время мягко. Тогда, в первый раз, она не ощутила ничего, кроме пронзительной радости от того, что они, наконец-то, по-настоящему вместе, как муж и жена. А Борька, похоже, немного расстроился, хотя и всячески пытался это скрыть.

— Ничего, — утешал он то ли ее, то ли себя. — Женщина в первый раз и не должна ничего чувствовать. Это только в романах пишут, что все удовольствия сразу… Эх, а как хочется все-таки верить романам!

Поля лежала у стенки, подвернув руку под голову, и смотрела на него с усталой нежностью. Ей о романах думать не хотелось, а хотелось просто лежать так, касаясь бедром его ноги, всю жизнь. Но короткая стрелка на будильнике неумолимо ползла к пяти часам: скоро должна была появиться с работы мама. Поэтому пришлось встать, одеться и засунуть в стиральную машину испачканную простынь.

Простились они у порога. Борис взял ее пальцы в свою руку, поднес к губам и сказал:

— Ты очень красивая!

— Не надо так говорить, — Поля мотнула головой. — Это звучит как-то… прощально.

Он усмехнулся:

— Прощально… Похоже, я уже никуда от тебя не денусь. Мне и страшно от этого, и хорошо.

Когда за Сухановым закрылась дверь, она все-таки не выдержала, выскочила на лестничную площадку и повисла на нем, целуя куда попало: в глаза, в шею, в нос. А он только ловил губами ее волосы и шептал: «Поля, Полечка…»

«Поля, Полечка…» Сон оборвался резко и без особой причины. Поля с трудом разлепила заплаканные, опухшие глаза и перевернулась на спину. Памятью о вчерашней вечерней истерике осталась только саднящая боль в висках да еще тревожный запах валериановых капель. Она помнила, как уже почти успокоилась, как Борис попытался ее обнять, и она опять зашлась после этого в полуплаче-полусмехе. Как потом он, зажимая ее голову у себя под мышкой, вливал в рот валерианку из высокого стакана. А она кричала, царапалась и требовала, чтобы ее немедленно отпустили.

Сейчас, утром, было только стыдно и противно. Сама-то она знала, что в ее поведении не было ни дешевого актерства, ни демонстративности, но Суханов наверняка понял все иначе. Стараясь не скрипнуть пружинами матраса, Поля повернулась. Борис спал на спине, неудобно запрокинув голову. Даже во сне с его лица не сходило вчерашнее выражение тревоги и злой обиды. Уголок губ подергивался часто и нервно. Она впервые пожалела, что в их квартире нет второй спальни. Хотя на последующие ночи вполне мог сгодиться и диванчик в кабинете.

Когда Поля пошевелилась, чтобы слезть с кровати, Суханов неожиданно проснулся. Открыл глаза, протянул к ней руку.

— Поля, — в голосе его совсем не чувствовалось сонливости, — иди ко мне, пожалуйста… Все у нас с тобой будет хорошо.

Она молча покачала головой и торопливо потянулась за пеньюаром.

«Пока дома не задрожат, пока не будут тротуары шуршаще приторны и стары, как новоявленный Арбат», — словно заклинание, повторяла она, почти бегом поднимаясь по лестнице. Да это и было заклинание. Поля загадала: если вспомнится целиком хотя бы одна строчка из стихотворения, которое Антон читал тогда вечером, то они встретятся и не разминутся по глупой случайности. Вообще похоже было на то, что боги к ним благосклонны. Во всяком случае, до общежития на улице Добролюбова она добралась очень быстро, не попав по пути ни в одну пробку. Мимо бабушки на вахте прошла без проблем: та даже не попросила Полю оставить документы, хотя она, в изысканном бледно-сиреневом платье из воздушного шифона и туфельках на прозрачных каблучках, явно смотрелась чужой на фоне похмельно-подозрительных личностей в трико с пузырями на коленках. Немного неприятным было то, что навстречу по лестнице спускалась вчерашняя «девушка с кастрюлькой». Сегодня она была без кастрюльки, с белой кожаной сумочкой через плечо и ниточкой речного жемчуга на шее, но взгляд ее, ревнивый, яростный, ничуть не изменился. Впрочем, Поля заставила себя просто не думать о ней.

Антон оказался дома. Дверь он открыл с чрезвычайно недовольной физиономией. Но стоило ему увидеть Полю, как лицо его просветлело.

— Поля, радость моя, — он обнял ее за плечи, прижимая к себе. — Как хорошо, что я еще не успел уйти, а ведь я собирался в булочную.

— В булочную? — с улыбкой переспросила она.

— Да, в булочную, — Антон тоже неуверенно улыбнулся. — А что в этом смешного?.. В самую дальнюю булочную, за самым свежим хлебом. От соседей сбегаю. Они заколебали уже: среди бела дня какую-то спонтанную гулянку организовали, пятнадцатый раз, наверное, приходят, то за солью, то за стаканами, то за кассетами, а то и пить с собой зовут. Я почему и дверь-то открыл такой мрачный…

— Да нет, просто… В общем, когда я к тебе ехала, уже и про волю богов подумала, и про перст судьбы, и про высшую предопределенность — в смысле встретиться нам или не встретиться. А тут булочная!

— А там — вчерашняя кровать, — жарко шепнул он, кивнув в сторону окна. — Помнишь вчерашнюю кровать, лапочка?

— Это та, с панцирной сеткой, которая, как ни странно, не скрипит?

— Что же в этом странного? — Антон, по-прежнему прижимая Полю к себе, увлек ее в комнату и свободной рукой прикрыл за ее спиной дверь.

— Действительно, что? Это ведь естественно, что ложе Казановы не скрипит?.. Сколько женщин здесь было до меня и сколько еще будет после меня? — Поля произнесла это беззлобно и немного грустно. Светлая и прозрачная грусть, смешавшаяся со счастьем, плескалась в ее глазах, когда она покорно шла к постели, не размыкая рук, обвивающих шею Антона. И казалось, будто они вдвоем танцуют странный танец.

— Да какие еще женщины, прекрасная моя? О чем ты?.. Мы с тобой одни во всем мире, словно Адам и Ева. Я и думать-то ни о чем другом не могу!

Кровать все-таки скрипнула, все-таки пропела тихонечко пружинами, когда на нее опустились два тела сразу. Антон дрожащими от нетерпения пальцами принялся торопливо расстегивать серебряные пуговички, но Поля выбралась из-под него и села, прислонившись спиной к стене.

— А я могу, — она вздохнула и отвела взгляд к окну. — Могу о другом думать. Ты, наверное, скажешь: «Вот дурочка какая! Три дня знакомы, ничем, по сути дела, не связаны, а уже какая-то ревность!» Но я почему-то никак не могу выкинуть из головы ту девушку с кастрюлькой…

Она почувствовала, что что-то не так уже через секунду. Повисшее молчание было тяжелым, как грозовая туча. Поля обернулась. Антон сидел, уставившись в пол, тонкие черты его красивого лица были искажены страданием и обидой, между бровей залегла глубокая скорбная морщинка.

— Что такое? Что случилось? — она осторожно прикоснулась к его пальцам.

— Ничего, — он сцепил руки на затылке и откинулся на спину. — Просто мне с самого начала надо было догадаться, что все это так. Да и смешно было на что-то рассчитывать! Ты — красивая, умная, имеющая все, и я — бедный поэт без гроша в кармане…

— О чем ты?

— А ты не понимаешь? Да о том, что мы с тобой «ничем, по сути дела, не связаны». Это я процитировал. Ты не догадываешься, кого?.. А я-то, идиот, вообразил себе, что ты тоже что-то испытываешь ко мне! Прости, не надо было этого говорить…

— Князь мой, князь! — вздохнула Поля с облегчением и порывисто прижалась губами к его острому кадыку. — Да если бы тебя не было сейчас в моей жизни, я не знаю, как бы и жила! Ты для меня сейчас просто какой-то спасательный круг…

А потом был розовый блик солнца на подушке, их смешавшееся горячее дыхание, одеяло, скомканное в ногах, и сосед, упрямо ломящийся в дверь с криками: «Антоха, открой, дай открывашку!»

Когда все закончилось, и они, счастливые, оглушенные, немного пришли в себя, Антон сел на кровати и пальцами заправил за уши влажные от пота волосы, отчего сразу стал выглядеть смешно и трогательно.

— Нет, ну что за люди! — проворчал он недовольно. — И долбятся, и долбятся! Неужели непонятно: если не открывают, значит, или «дома нет никого», или никого не хотят видеть… Сильно они мешали тебе, Полечка?

— Да я вообще ничего не слышала, — она улыбнулась.

Ах, как все-таки был безупречно красив и его четкий профиль, и его широкие развернутые плечи, и грудь, смуглая, почти безволосая, с двумя темно-коричневыми кружками сосков! Он встал с кровати, подошел к столу, взял пачку сигарет.

— Антон, — неожиданно спросила Поля, — мне все-таки очень важно знать, кто эта девушка?

— Да какая девушка? — он удивленно вскинул бровь.

— Ну та, с кастрюлькой, которая нам встретилась вчера. На ней еще был зеленый ситцевый халатик с тоненьким пояском и китайские тапочки.

Похоже, он действительно не помнил. И ей пришлось довольно долго объяснять и про русые волосы, сколотые на затылке, и про чуть подтянутые к вискам глаза, и про родинку где-то на лице, кажется, на правой щеке, прежде чем Антон наконец сообразил.

— А-а, это Татьяна, — протянул он безрадостно и скучно, — а я думал, о ком ты…

— У тебя что-то с ней было, правда?

— Ну было, что теперь об этом вспоминать? Да и было-то так, ерунда какая-то…

— Тебе неприятно об этом говорить? — Поля коснулась теплыми пальцами его щеки. Он с почти детской обидой во взгляде отстранился.

— Понимаешь, есть на самом деле вещи, о которых вспоминать неприятно, и женщины, при одной мысли о которых — тошнит… Знаешь, как эти дамы называются? Яйцеловки! Которым все равно, какого мужика поймать, лишь бы замуж выйти. Я не хотел тебе рассказывать, но раз уж заговорили… В общем, я тогда только-только развелся с женой, мне было погано и мерзко. Да и, кроме того, я — не мальчик, без женщины жить не могу. Короче, провели мы с Татьяной несколько ночей, по обоюдному согласию и желанию. Никто, заметь, никого не насиловал! Ну а потом я подумал, что затягивать все это не нужно, и предложил расстаться. А она мне, нате — радуйтесь, сообщает, что беременна! Я говорю, мол, иди, подруга, делай аборт, на роль благородного отца я не гожусь, поэтому тянуть до последнего и на штамп в паспорте рассчитывать глупо. Тут моя Татьяна вдруг окрысилась и заявляет: «Ты — козел!» Я сказал, что после этого вообще с ней разговаривать не буду, и хлопнул дверью…

— Ну а аборт-то она сделала? — Поля разлепила пересохшие губы.

— Сделала, конечно… Более того, она почти сразу же начала встречаться с одним парнем из нашей общаги, сейчас живет с ним, а на меня все равно зверем смотрит… А ты что вдруг так побледнела?

— Да ничего, — она судорожно повела плечами. — Так, о своем подумалось, вспомнилось…

Антон подвинулся к ней поближе и положил голову на плечо:

— Что, мерзко звучит история, да? Я бы, наверное, если со стороны все это услышал, сам себе руки не подал, — он невесело усмехнулся. — Только в жизни все, Полечка, гораздо сложнее, чем в правильных книжках. И одно я знаю точно: жениться надо только на любимых и детей заводить тоже исключительно по большой любви…

Поля зябко поежилась и посмотрела в окно. Закатное солнце жарко золотило пыльные листья тополей.

— Послушай, давай куда-нибудь сходим, — она торопливо сняла со спинки стула лифчик и платье. — Я не могу, не хочу больше здесь оставаться. Мне кажется, здесь стены прозрачные и все на нас таращатся. Посидим где-нибудь, перекусим…

— Полечка, Поля, — Антон печально и как-то по-шутовски покачал головой, — не понимаешь ты все-таки, что такое — бедный поэт. Максимум, что я могу тебе на сегодня предложить, — это пара баночек «Хольстена» на лавочке в парке. Я пока, к сожалению, на мели.

— Ну и что? — Поля пожала плечами. — У меня-то деньги есть. Что за архаизм какой-то — «платить должен мужчина»!

— Нет, я так не могу.

— Да перестань, пожалуйста, — она потерлась щекой о его щеку. — Ты ведь поэт, ты как никто другой должен понимать, что деньги — это тлен, ничто и не стоит делать их смыслом существования, придавать им слишком большое значение. Не молишься же ты на тюбик зубной пасты, потому что он выполняет какие-то свои функции, делает твою жизнь удобной? Вот так и деньги… Не понимаешь, нет?

— Да я-то понимаю, — Антон отстранился и посмотрел на нее с интересом, — но мне удивительно, что и ты это понимаешь… То есть не удивительно, я не то хотел сказать. Радостно!.. Знаешь, Полечка, выходит, что мы с тобой живем в одном измерении. И если бы ты только знала, как мне от этого хорошо…

Из подъезда общежития вышли минут через десять. Антон уже привычно сел за руль, и они поехали в «Сирену» на Большую Спасскую. «Сирену» посоветовала Поля, частенько ужинавшая там с Борисом и любившая этот ресторан. К счастью, в ее любимом зале «на самом дне» оказались свободные места. Очень уж ей хотелось удивить и порадовать Антона, ценившего комфорт и красоту. И желанный эффект был достигнут. Войдя в зал, он на секунду замер на пороге.

Прямо у ног плескалось море. Настоящее, прозрачно-бирюзовое, с золотистыми искорками, мерцающими в воде. Стеклянный пол замечался не сразу, да и столики в окружении плетеных кресел, стоящие в центре, — тоже. Зато завораживали, притягивали взгляд стерляди и осетры, неторопливо плавающие среди редких водорослей. Их серебристые спины блестели и переливались, а выпуклые глаза смотрели на мир холодно и равнодушно.

Через несколько минут официант принес раков с соусом из лангустов, осетрину, запеченную на вертеле на дубовых углях, пару салатов и белое французское вино.

— Тебе здесь нравится? — негромко спросила Поля.

— Да уж, конечно! — он откинулся на спинку кресла. — Возрождается, возрождается в русских людях стремление к красоте, и это не может не радовать… Черт, здорово-то в самом деле как! Деньги, конечно, тлен, но…

— Давай все-таки не будем о деньгах, — она на секунду прикрыла глаза и покачала головой. — От этих разговоров я устала дома. Деньги, деньги, деньги… И больше ничего. Ты знаешь, Суханов ведь раньше был другим…

— Может, и о твоем Суханове не будем? — Антон посмотрел на нее исподлобья. — Нет, если тебе очень хочется, конечно…

— Нет, прости…

Они некоторое время помолчали, избегая смотреть друг другу в глаза. Льдистые отблески воды играли на стенках хрустальных фужеров, таинственно мерцало столовое серебро. Первым тишину нарушил Антон.

— Ты прости меня, — он убрал со лба волосы, — это была фраза законченного эгоиста. Ты же сразу закрылась, как жемчужинка в раковине, и в этом виноват я.

— Не надо. У меня в последнее время и так появилась нехорошая привычка: во всех своих несчастьях винить других. Карьера не сложилась — муж виноват, личная жизнь рушится — подруга-стерва… Я ведь тебе так и не сказала: не было никакой Ирочки Ларской. Нет, может, и была, конечно, но раньше. А сейчас Борис развлекается с моей подругой Надеждой. Банально как, да?.. Вообще моя жизнь — череда банальностей, и я сама — просто символ тривиальности, совсем как мой кот Фантя. Он персидский, толстый и пушистый и ест исключительно рекламный «Вискас» с «Кити-кетом».

— Поля, не нужно, — Антон слегка наклонился над столом и коснулся ее пальцев.

— Нужно, — она упрямо мотнула головой. — Меня и подозревают-то всегда в какой-то пошлости мышления… Знаешь, я ведь, когда собиралась снова заняться журналистикой, тайком от Суханова сходила на один из телеканалов и предложила концепцию своей передачи о кино. А толстый начальник, даже не дочитав заявку, спросил: «И что же вы, девушка, хотите предложить нам оригинального? Чем это лучше будет «Тихого дома», скажем? Вы, наверное, собираетесь раскрыть зрителю альковные тайны Брюса Уиллиса и Деми Мур? Или рассказать, например, что звезды — такие же люди, как мы? Что они так же едят гамбургеры, пьют колу, занимаются детьми, ездят в отпуск?» Я тогда даже не дослушала его тираду, просто развернулась и ушла… Вот скажи, что мне сделать для того, чтобы меня начали воспринимать по-другому? В какую сторону самой измениться? Как жизнь свою изменить?

Антон усмехнулся и с невыразимой нежностью погладил ее кисть.

— Не надо тебе меняться, чудесная моя, — он обвел указательным пальцем луночку вокруг ногтя. — Дело-то все в том, что не нужно тебе меняться. И, самое главное, не нужно никому ничего доказывать. Ты — прекрасна, такая, как есть. Карьера, самореализация — это все такой же тлен, как деньги. Главное — то, какая ты внутри… А внутри ты — такая же прекрасная, как снаружи. Если честно, никогда не встречал ни в одной женщине такой чистоты линий и гармоничности пропорций. К твоей груди припадаешь, как к чаше с драгоценным вином… У тебя и в самом деле груди, как две великолепные чаши…

Под его пристальным, обжигающим взглядом Поля покраснела.

— Вот что значит поэт! Говоришь-то как красиво…

— А что? — Антон вдруг проказливо подмигнул. — Нормальный мужик бы сказал просто и ясно: «Титьки красивые», да?

Они оба рассмеялись, но как-то уже нервно и коротко. Можно было ничего больше не говорить, глаза говорили за них: «Хочу тебя! Сейчас. Скорее…» Даже вино они не допили и осетрину оставили на тарелках. Поля отдала деньги Антону, он рассчитался. Уже в машине целовались до головокружения, и он гнал, гнал быстрее, обгоняя ползущие впереди автомобили, срезая расстояние по каким-то немыслимым переулочкам. Остановились только раз у какого-то киоска. Антон пожаловался, что у него кончились сигареты, Поля предложила купить. Он начал отказываться, тогда она вышла из машины сама и взяла для него целый блок «Парламента». Правда, для того чтобы он сказал, какую марку курит, пришлось пригрозить, что все равно купит сигареты, но выберет блок какого-нибудь дамского «Вога». Ему ничего не оставалось, как смириться…

Ей нравилось доставлять ему эти маленькие радости, нравилось видеть смущенную улыбку на его лице. Ах, как любила она его в этот вечер! Целовала, страстно и упоенно, ласкала пересохшими губами все его смуглое мускулистое тело, почему-то пахнущее степной травой. И стоны его нетерпеливые слышать нравилось, и чувствовать, как судорожно сжимают пальцы ее нежные плечи…

А потом Антон, поднеся ко рту сигарету и выпустив в потолок колечко дыма, обреченно спросил:

— Ты сегодня опять уйдешь, да?

— Нет, — она положила голову к нему на колени, — сегодня я останусь…

Поля думала, что проведет ночь без сна, прислушиваясь к тихому дыханию Антона и пьяным крикам в соседней комнате, но неожиданно уснула почти сразу, провалившись в сон, как в мягкий сугроб. Когда она открыла глаза, за окном уже весело щебетали птицы, а солнце золотым дождем заливало комнату. Будильник, который они нечаянно уронили во время бурной ночи, так и валялся на полу «кверху лапками». Так что определить, который час, было невозможно. Поля тихонько перевернулась на спину и только тут поняла, что Антон тоже не спит. Он лежал рядом, опершись на локоть и с улыбкой изучал ее лицо.

— проговорил он, когда она коснулась ладонью его щеки.

— Это ты сейчас? Вот прямо сейчас, да? — Поля не смогла заставить себя произнести слово «сочинил», вдруг показавшееся детским и глупым.

— Конечно. Экспромт. В мире — любили… Искренний, но корявый, — Антон рассмеялся. — Впрочем, еще Мандельштам говорил, что точная рифма — это пошло.

— Уходить не хочется. Мне давно уже не было так хорошо.

— Ну и не торопись. Объяснишь мужу, что заночевала у подруги.

— Ага. У Нади, — она усмехнулась. — Нет, пора…

— Подожди, — Антон нежно опустил ее обратно на подушку. — В самом деле, подожди. Вот такие мгновения счастья в себе надо беречь. Я в последний раз что-то подобное чувствовал в прошлом году в Питере… Нет, там не женщина была, ты не подумай. Просто это огромное серое небо, громады строгих домов, купол Исаакиевского собора и ветер, пронзительный, льдистый. Хотелось жить, творить, сочинять стихи, читать их прямо на улицах, любить всех людей вокруг… Ты понимаешь?

— Понимаю. Очень хорошо понимаю.

— Эх, хочу в Питер! — он мечтательно вздохнул. — Жаль только, что с каждым годом осуществлять это становится все труднее и труднее, а скоро станет совсем невозможным. Ты помнишь, несколько лет назад билет до тогда еще Ленинграда стоил рублей пятнадцать, что ли? Это было вполне соизмеримо со стипендией, а сейчас…

— Антон, но если дело только в деньгах, — Поля, изнемогая от неловкости, закрутила колечко на пальце, — то это не проблема. Я тебе дам сколько нужно. Поезжай, пообщайся с друзьями.

Она боялась, что сейчас он выставит ее вон и выкинет следом вещи, что оскорбится, обидится. Но Антон только медленно провел ладонью ото лба к подбородку.

— А знаешь, — произнес он после паузы, — Питер — это для меня так много, что я даже отказаться не могу. Не могу, и все!.. Только вот поехать я хотел бы с тобой, без тебя мне даже кущи небесные не нужны. Сейчас от тебя надолго оторваться — все равно что кислород перекрыть самому себе.

— Так поедем вместе… Если ты, конечно, правда, этого хочешь.

— Больше всего на свете.

— Значит, едем, — сказала она и прижалась лицом к его груди.

Целью их первой совместной поездки с Борькой был Крым. Точнее, это была не совсем их поездка. В свадебное путешествие отправлялась новоявленная чета Сергеевых, а они шли «прицепом». Сначала хотели поехать вожатыми в Артек, но резонно рассудили, что дикие орды пионеров не располагают к романтике, поэтому остановили свой выбор на Гурзуфе. Правда, от общества пионеров они все равно полностью избавлены не были. Рядом с домом, в котором они сняли флигелек на две комнаты, стоял продуктовый магазин, и примерные артековцы тайком бегали туда за сигаретами. В конце концов, Поле так надоело постоянно наблюдать из окна своей каморки снующих туда-сюда женщин с авоськами и воровато пробирающихся красногалстучных детишек, что она занавесила стекло снаружи побегом могучего темно-зеленого плюща. В комнате воцарилась приятная полутьма, и в гости стала все чаще приползать Надя, страдающая от раннего токсикоза и не переносящая в связи с этим яркого солнечного света. Бедной Надежде поездка была не в радость: на пляж она днем выходить не могла, есть фрукты в больших количествах — тоже. Зато редкими вечерами, когда ей становилось полегче, забиралась в море и сидела там до одурения, как зоопарковский белый медведь, изнывающий от жары в своей искусственной луже. Один раз чуть не утонула — слава Богу, Борька рядом оказался. Но полегче Наде становилось чрезвычайно редко, и Поля вынуждена была в одиночестве шататься по рынку, отлучаться во время экскурсий в туалет и даже днем, после пляжа, гулять по окрестностям. Почему-то на Сергеева с Сухановым в Гурзуфе напала вселенская лень, и они взяли за правило ежедневно устраивать себе послеобеденный сон.

В тот день она тоже бродила одна. Спускалась к морю, смотрела на приникшую к воде классическую морду Аюдага и не менее классические Адаллары. Снова поднималась по узким, тонущим в зелени южных садов улочкам. Ей нравилось просто бесцельно фланировать по пыльной дороге, вдыхать густой и пьянящий запах акации и даже ловить на себе взгляды местных жительниц. Да они совсем не раздражали ее в тот день, эти взгляды, в которых откровенное презрение (о! отдыхающая!) смешивалось с подобием рачительного уважения (но ведь они источник дохода!). Ей нравилось чувствовать себя молодой, красивой, свободной, нравилось щуриться на солнце, придерживая рукой поля соломенной шляпки, и вбирать в себя теплое дыхание ветра, заставляющего платье из марлевки обвиваться вокруг ног.

По дороге домой Поля купила две булки свежайшего, покрытого румяной корочкой хлеба, большую бутыль молока и головку сыра. С улыбкой подумала о том, что придется разбудить Суханова и отправить его на поклон к хозяевам. Почему-то именно к нему они прониклись наибольшей симпатией и соответственно только ему разрешали приближаться к большому холодильнику, стоящему в основном, кирпичном доме. Впрочем, время близилось к вечеру, и вполне возможно, что Борис уже не спал. Так оно и оказалось. Подойдя к калитке, Поля услышала голоса.

— И все-таки я тебя не понимаю, — тянул Олег совсем еще сонно и лениво. — Если все так, как я себе представляю, то чего же ты тогда поперся, извиняюсь, в Тулу со своим самоваром? Девок тебе здесь мало, что ли? Или прельщает стабильность вкупе с гарантированной защитой от венерических заболеваний?

— Кончай молоть языком, — равнодушно бурчал Борис.

Говорили явно о ней, и услышанное ей совсем не нравилось. Затаив дыхание, Поля отодвинула виноградную лозу, заглянула в сад. Олег качался в гамаке, свесив ногу в резиновом шлепанце, Суханов, прислонившись к старой сливе, сидел на земле. Нади не было. Она, скорее всего, или спала во флигеле, или, закрывшись в деревянном туалете, как всегда, изнывала от токсикоза.

— Нет, ты не подумай, я к Польке очень хорошо отношусь, — Сергеев мотнул ногой, и шлепанец, качнувшись на большом пальце, упал на землю, — но твои мотивы для меня — темный лес… И потом, тебе же сначала очень нравилась Надя, да?

Борис промолчал.

— Что молчишь? Я же не собираюсь закатывать сцены ревности. Надюха — роскошная женщина, из тех, на которых все мужики на улице оборачиваются. Так что это вполне естественно.

— Да.

— Что «да»?

— «Да» — роскошная и «да» — естественно, — Суханов подобрал с земли сливу и откусил от нее чуть ли не половину. — И, если хочешь, «да», она мне нравилась… Но теперь уже все по-другому.

— Это точно, — мечтательно прищурив глаза, кивнул Олег. — Теперь она моя жена, ребенок вот будет… Ты знаешь, кстати, что Надька мне вчера заявила? Сказала, что ногти сыну буду стричь исключительно я, потому что она, дескать, уже заранее боится. Классно, да?

— Ох уж «сыну»! Ты прямо так заранее уверен в том, что у тебя родится именно сын? А если девчонка, что будешь делать?

— Не надо девчонку, надо наследника…

— Наследника! — Борис коротко рассмеялся и мотнул головой. — Какое такое наследство ты ему оставить собираешься? Поместье дворянское, что ли? Или сундуки с золотом? Или титул?.. Надо же, наследника!

Поля уже хотела выйти из своего укрытия — разговор ушел в сторону, и тема поездки Суханова в Тулу со своим самоваром, похоже, была окончательно оставлена в покое, — когда Олег заговорил снова.

— Слушай, а почему бы тебе не жениться на Польке? — он перевесился через край гамака. — Кинь мне сливу, будь другом… Ага, спасибо… Нет, в самом деле не такая уж глупая идея. Девка она симпатичная, умная, а, главное, любит тебя. Господи, да если бы Надька хоть сотую долю ее стараний прилагала, чтобы мне понравиться, я бы был на седьмом небе от счастья! И подкрашивается-то она каждый раз и перед пляжем, и после пляжа, и салатики тебе на тарелку подкладывает, и о высоких материях с тобой беседует — наверное, специально перед этим книжки умные читает…

Поля почувствовала, что мучительно и неровно краснеет. Это сравнение с Надей, которая вовсе ничего не делает для того, чтобы очаровать собственного мужа, вроде бы лестное для нее, тем не менее звучало унизительно. Унизительным было и насмешливое перечисление ее уловок: салатики, умные книжки, ежедневный макияж. Но самым обидным казалось то, что Борис молчал. Он задумчиво крутил в пальцах травинку и улыбался каким-то своим мыслям.

— Нет, знаешь, что меня на самом деле восхищает в ней, — не унимался Олег, — так это то, как старается она произвести на тебя впечатление. То расскажет, как познакомилась с Камбуровой, то как ходила в школе в альпинистский поход, то еще что-нибудь такое же сногсшибательное. И ведь наверняка половину сочиняет. Но тем не менее молодец, пытается, как это в их женских книжках пишут?.. Быть каждый день разной?.. Да, точно! Хочешь, я с точностью в семьдесят процентов предскажу, что Поля сегодня поведает нам?

— Ну, и?..

— А сегодня она расскажет, что снималась в кино, в массовке. Была где-нибудь на заднем плане, так что в кадре ее, мол, видно не будет… И знаешь, откуда я это знаю? Просто в бухте сегодня киношники массовую сцену из какого-то пиратско-средневекового фильма снимают, а она как раз в тех местах любит слоняться. В артистки-то она, конечно, вряд ли попадет, а посмотреть — посмотрит.

Про съемки Поля ничего не знала, иначе на самом деле обязательно спустилась бы в бухту. Но сейчас ее гораздо больше заботило то, что ответит Борис… Он еще раз откусил сливу, щелчком закинул косточку под куст, а потом неторопливо проговорил:

— Ты мне Полюшку не трожь! Она — девочка хорошая, обижать ее не надо. Что она там сочиняет, что — не сочиняет, не нам с тобой разбираться… И вообще стряхнул бы ты свои мослы с гамака и пошел посмотрел, как там Надька.

— А что, я не прав, что ли? — почти обиженно поинтересовался Олег. — И потом, что такого обидного ты нашел в моих словах? Девки, они и есть девки. И у Надьки свои причуды, и у…

— Замолчи, я сказал! — теперь под налетом ленивой вальяжности в голосе Суханова определенно угадывались нотки угрозы.

— Все, все, все! Ухожу, Марь Ивановна, ухожу, ухожу…

Жалобно скрипнувшую калитку Поля толкнула с чувством легкого, мстительного торжества. Правда, лицо ее при этом оставалось беспечно-веселым. Она собиралась сделать вид, что абсолютно ничего не слышала и, наверное, воплотила бы свои благие намерения в жизнь, если бы не последняя, больно царапнувшая по сердцу фраза Олега: «И все-таки странно: если ты так по-рыцарски к ней относишься, то почему не женишься?»

— О, Полька, с молоком и хлебушком! — радостно завопил Сергеев, когда она, обогнув пышный куст шиповника, появилась у гамака. Оживление его было подлинным. Олег обычно с искренностью младенца мгновенно забывал то, о чем говорил только что. Суханов улыбнулся одними глазами и взял у нее из рук сумку.

— А хотите знать, что я делала сегодня? — Поля, сняв шляпку, нервно сдула со лба челку. — Сегодня я дебютировала в кино. В бухте снимали что-то такое пиратско-средневековое, и я играла в массовке. Правда, стояла на самом-самом заднем плане, так что меня, наверное, в кадре видно не будет, но все равно попала в артистки…

Вечером они с Борисом пошли в кафе «Прибой». По местным меркам оно считалось чуть ли не банкетным залом, но на самом деле было довольно маленьким: столиков десять внутри и столько же снаружи… Выбрали себе место на террасе у узорчатой оградки, увитой цепкими виноградными лозами, заказали вина, печеных фруктов и сыра. Было тепло и тихо. (Вокалист-абориген, к счастью, в этот день отдыхал.) Только стрекотали цикады, да где-то совсем близко, шурша песком, всползали на берег ласковые волны.

— Боря, а почему ты, правда, на мне не женишься? — спросила Поля, когда бутылка «Бастардо» уже наполовину опустела. — Мы вроде бы давно вместе, все у нас хорошо. Во всяком случае, мне так казалось… А об этом как-то даже разговор ни разу не заходил.

Он, наверное, ждал этого ее вопроса, потому что опустил голову и даже кивнул с тоскливой обреченностью, а когда снова поднял глаза, в них без труда читалось: «Ну вот, я так и знал, что этим кончится»…

— Полюшка, — он взмахом руки согнал с ломтика сыра какую-то мошку, — хочешь честно?

— Да, хочу.

— Я просто не понимаю, зачем это нужно. На данном этапе, во всяком случае… Никакие бюрократические препоны, которые можно было бы обойти только с помощью штампа в паспорте, нам пока не грозят. Любить мы друг друга можем и без печати на девятой странице, вместе быть — тоже…

— Даже номер страницы наизусть выучил, — Поля горько усмехнулась, — так боишься, бедненький…

— При чем тут «боишься»? — Борис пожал плечами. — Просто не вижу смысла… Знаешь, у меня одноклассница такая была, Лена Сидорова. Троечница, между прочим. Так вот, когда все в восьмом классе вступали в комсомол, она сказала, что не будет этого делать. Ну, естественно, передовая общественность принялась убеждать несознательную Сидорову, что, став комсомолкой, она сможет принимать участие во всех «интересных комсомольских делах»: всяческих там агитбригадах, КВНах, конкурсах… Мы тогда еще не знали, что это Сидорова — передовая, а мы — отсталые… А она и спрашивает у нас спокойненько так: «А что, если я не стану комсомолкой, то не смогу во всем этом участвовать? Вы меня выгоните?»

— Нет, мы вас не выгоним… — все с той же печальной усмешкой продолжила Поля. — Мы вас конечно же не выгоним. И вы это прекрасно знаете.

Борис поморщился и залпом допил остатки вина в бокале. Потом протянул руку и тихонько сжал ее кисть. Ладонь у него была горячая и сухая.

— Поля, — он попытался заглянуть в ее глаза, но она торопливо отвела взгляд, — ты же понимаешь, что я совсем не это имел в виду? И сказать хотел совсем другое… Да понимаешь ты все, что самое смешное! Отлично понимаешь… Нет, если для тебя так важна печать в паспорте, то, конечно, можно…

Она вскочила на ноги так стремительно, что даже опрокинула легкую пластмассовую вазочку с хилым цветком, украшающую стол. Где-то за густой зеленью виноградников синим лоскутом мелькнуло море.

— Ты ведь сказал эту последнюю фразу, чтобы пристыдить меня? — Поля говорила полушепотом, но этот шепот ее был больше похож на крик. — А я вот, глупая, не понимаю, чего тут стыдиться? Что постыдного в том, что я хочу стать твоей женой? Не чьей-то там вообще, а именно твоей! Что, ты думаешь, я не смогла бы быстро и удачно выйти замуж, если бы захотела? Если так, то ты сильно ошибаешься. Я — не дура, не уродина, и поклонников у меня всю жизнь было предостаточно. Да и вообще не во мне дело… — она вдруг устало вздохнула. — Дело в тебе, в твоей боязни потерять драгоценную свободу и еще в той фразе, помнишь? «Я не знаю, чего хочу и чего буду хотеть завтра»…

Борис собирался что-то ответить, но Поля только горько покачала головой, повесила на плечо сумочку и быстро сбежала вниз по ступенькам террасы.

Сначала она летела бегом, петляя от улочки к улочке и слыша за спиной торопливые шаги. Потом шаги куда-то пропали. Поля остановилась и прислушалась. Бориса и в самом деле не было. Она расстегнула сумку, достала сигарету и прикурила. Курилось плохо, без удовольствия, дыхание все еще не восстановилось после незапланированной пробежки. Кроме того, противно дрожали пальцы. Сделав три или четыре глубокие затяжки, она бросила окурок на землю и затушила его носком туфли. Где-то за соседним забором яростно и громко залаяла собака. Поля поправила ремешок на плече и быстро пошла вниз по улице. В самом деле, уже надо было торопиться: темнота, непроглядная, тяжелая, как бархат, опускалась на Гурзуф стремительно и неумолимо. Ей казалось, что она четко представляет себе короткую дорогу до дома: в конце улицы поворот налево, потом еще поворот, и метров двести до столь любимого артековцами продуктового магазина, но на деле все оказалось не так просто. Во всяком случае, на том месте, где должен был находиться маленький домик из красного кирпича, вдруг возникло массивное строение за высоким забором с неизменной табличкой: «Осторожно, злая собака!» Табличку Поля разглядела уже с трудом: действительно становилось очень темно. Она заторопилась и поэтому не заметила канавы, предательски разверзшейся у нее под ногами…

Больше всего было жаль новых туфель с сеточкой на пятке и маленьким каблучком. Даже в темноте было видно, что грязь налипла на них сплошным вязким слоем. А еще было жаль ногу. Выбравшись из канавы на дорогу, Поля осторожно ощупала лодыжку и поняла, что та угрожающе распухла. О переломе, слава Богу, можно было не думать: идти худо-бедно она могла, но все равно приятного было мало.

Как назло, поблизости не валялось ничего даже отдаленно похожего на палку. Импровизированную трость сделать было не из чего. Сильно припадая на одну ногу, Поля заковыляла вперед. Домишки, еще пять минут назад выглядевшие аккуратными и довольно компактными, теперь почему-то стали длинными, как самолетные ангары. Ей уже казалось, что улица эта в принципе не может закончиться, когда впереди вдруг огромным зеркалом блеснуло море.

Оно и вправду было похоже на зеркало, старинное, тусклое, отражающее бесконечное звездное небо. Теперь, ночью, в нем не было и тени полуденной, пляжной беззаботности. И даже не оттого, что на волнах не колыхались людские тела, резиновые матрасы, мячи, игрушки, а в воде не висели студенистыми цветками медузы. Дело было в другом. В какой-то особенной, первозданной тайне, которой дышало все вокруг.

Поля опустилась на песок, осторожно вытянув вперед больную ногу, и тихонько заплакала. И почти тут же услышала за спиной шаги.

— Вот ты где? — Борис сел рядом и обнял ее за плечи. — А я тебя ищу!.. Ну, надо сказать, от погони ты скрываешься профессионально и ловко, как заяц.

Она с улыбкой кивнула и отвернулась, чтобы он не увидел блестящих на ее лице слез. Но он все-таки заметил, провел пальцем по щеке, вздохнул тяжело и виновато.

— Поль, а, Поль, прости меня, пожалуйста… Я сейчас разговаривал с тобой, как последний свинтус. Лену эту Сидорову зачем-то в пример взялся приводить? Прости, а?

— Нет, это я — свинтусиха, с этим своим замужеством дурацким… Ты только не подумай, что для меня эта тема действительно такая животрепещущая. Просто я сегодня подслушала в саду ваш разговор с Олегом, и так мне стало обидно… И из-за кино из-за этого, и из-за салатиков. Ну ты ведь и сам все знаешь…

— Знаю, — Борис подобрал с песка ракушку, крупную, витую, похожую на веретено. — Так давай на время забудем об обидах и поговорим обо всем спокойно.

— Мы не будем больше об этом говорить, — Поля взяла ракушку из его пальцев и прижалась к его раскрытой ладони щекой. — Мы не будем об этом говорить, ладно? И давай считать, что этого сегодняшнего разговора не было никогда вообще. В принципе его не было, понимаешь? — она немного помедлила. — Потому что, ты будешь смеяться, но я боюсь… Говорят же, что мужчины стремительно сбегают, когда начинают подозревать, что их хотят охомутать!.. Так вот, я не хочу, чтобы ты убегал, я ведь и без всякого штампа в паспорте люблю тебя, правда…

Он усмехнулся, взъерошил пальцами волосы:

— Эх, Полечка!.. Куда же теперь от тебя убежишь, если все тайные намерения рассекречены? Знаю-знаю, мол, что хочешь смыться! Делать нечего, придется остаться…

— Но я…

— Да шучу я! Шучу! Господи, Полька, какая же ты иногда бываешь глупенькая!.. Я ведь тебя тоже люблю. Хотя почему «тоже»? Я тебя просто люблю…

Это потом уже она подумала, что после признания в любви в контексте предыдущего разговора вполне логично должно было последовать предложение. Потом оценила быстроту и готовность, с которой Суханов согласился не возобновлять душещипательных бесед на тему семьи и брака. А тогда она тревожилась только о том, что Борька обязательно испачкает руки об ее омерзительно грязные туфли. Впрочем, опасения оказались напрасными: снял он их осторожно, придерживая двумя пальцами за каблучки. Отставил в сторону и по очереди поцеловал обе ее горячие ступни. Потом поднялся губами к коленям, медленно собирая гармошкой платье.

— А если кто-нибудь решит ночью искупаться? — с тихим смешком спросила Поля, ложась спиной на песок.

— А кто решит искупаться, тот сам виноват, — Суханов торопливо расстегнул ремень на шортах. — Ночью спать надо, а не по пляжу шарахаться…

Потом ей вдруг подумалось, что ночь не только нежна, но и бесстыдна. Иначе почему бы она смотрела на них отовсюду тысячеглазыми крупными звездами? Впрочем, что была нежность ночи по сравнению с ласковой горячностью Бориса? Что было тепло раскаленного за день воздуха по сравнению с теплом его сильного, близкого тела? Даже на песок, лезущий в глаза, забивающийся в волосы, Поля тогда не обращала внимания. Вспомнила о нем уже потом, когда Борис сел, натянув светлые шорты, и энергично встряхнул головой, как собака, только что выбравшаяся из воды.

— Что, романтика требует жертв? — с улыбкой спросила она, смахивая с платья осевшие на него песчинки.

— Ох, и еще каких! — пожаловался он. Но главная жертва ему еще только предстояла: до самого дома Полю с ее распухшей щиколоткой Суханов нес на руках…

С Галкой Лесиной она познакомилась три месяца спустя в пахнущем хлоркой холле женской консультации. Народу было еще очень много, а до конца приема оставалось всего каких-нибудь полтора часа. Женщины нервничали, обсуждали врачей, которые больше чай пьют, чем делом занимаются, нашу систему здравоохранения, которая заставляет людей вот так давиться в очередях, пациентку, которая зашла в кабинет в чрезвычайно узких, супермодных брюках и не выходит вот уже целую вечность, потому, наверное, что не может их с себя стянуть… Не психовал, пожалуй, только пушистый сибирский кот, вальяжно прогуливающийся от окна к окну, да еще Галка, с завидным спокойствием читающая книгу, обернутую в «Московский комсомолец».

Тем временем из мини-операционной, куда только что зашла врач, понеслись жалобные душераздирающие крики. Поля вздрогнула и скорее для себя самой, чем для Галки, произнесла:

— Господи, это что же там делают?

— Спираль удаляют — меланхолично отозвалась та, не поднимая глаз от книги.

— А что, это так больно?

— Ну-у, кому высморкаться трагедия, а кому и родить, как чихнуть, — Галка философски пожала плечами и наконец соизволила взглянуть на собеседницу. — А ты что, тоже со спиралью?

Лет ей было, наверное, около тридцати, но стильно небрежная прическа, беззастенчиво выдающая в ней парикмахершу, щедро добавляла еще года три-четыре. Темно-русые волосы, обесцвеченные «перьями», густо пахли лаком, в ушах поблескивали крупные серьги с рубинами.

— Да я, в общем-то, тоже по этому поводу… — пробормотала Поля, уже жалея, что начала разговор. — Но мне казалось, что в удалении спирали нет ничего страшного.

— Это точно… Кстати, будем знакомы, меня зовут Галина… Так вот, что я хотела сказать?.. Ты на это, — она кивнула в сторону белой двери с металлической табличкой, — внимания не обращай. Там психическая одна. Не в том смысле, что натуральная шизофреничка, а так, особа нервически-анемическая. Она кровь из пальца сдала и то в кресло упала, как подкошенная… А спираль удалять не больно. Поверь мне, есть множество вещей и побольнее. Ты, кстати, замужем?

— Нет, — ответила Поля, почему-то мучительно покраснев.

— А-а-а! — со значением протянула Галина и снова уставилась в книжку.

Через пару минут из операционной почти выползла худосочная девица в красном, крупной вязки свитере и черных лосинах, держась за стенку, дошла до лестницы и начала медленно спускаться вниз. Кот проводил ее долгим и равнодушным взглядом. Народу между тем не убывало, а только прибывало: откуда-то под вечер появились сразу несколько беременных, которых по правилам полагалось принять без очереди, из регистратуры в сопровождении медсестры поднялась бабушка лет семидесяти с трясущимися руками.

— Зря сидим, — снова изрекла Галина, прикрывая книжку на закладку. — Все равно она нас сегодня уже не примет. А если и примет, то посмотрит наспех, и толку от этого не будет никакого.

— Вы полагаете, что ждать не имеет смысла?

— Естественно, — она даже как-то удивленно пожала плечами. — А тебе в особенности!

— Почему же мне в особенности? — поразилась Поля.

— Потому что то, что ты собралась делать, лучше не делать. Поверь мне… Ты ведь ребенка собралась от любимого мужика рожать, да?

Поля, ошарашенная ее откровенностью и некоторой бесцеремонностью, еще и сказать-то ничего не успела, а Галина уже пояснила:

— Понимаешь, я в салоне красоты работаю, и каждый день через меня столько женщин проходит, что в нашей, бабской, психологии я уже лучше любого психоаналитика ориентироваться научилась. Особенно когда у человека, как, например, у тебя, все на лбу написано… Я же про тебя, как Шерлок Холмс, могу очень многое рассказать.

— Например? — Поля улыбнулась одними уголками губ. Разговор понемногу начинал ее забавлять.

— Ну, например, ты наверняка студентка какого-нибудь гуманитарного вуза и мужик твой — личность исключительно творческая и высокоразвитая. Живешь ты с родителями, зарабатывают они неплохо. Точно такую юбочку, как твоя, только сиреневую, мне на прошлой неделе предлагали за шестьдесят рублей… Что еще? Любовь у тебя, естественно, безумная и безнадежная в плане перспектив. Я права?

— Отчасти, — Поля неопределенно закусила нижнюю губу. — Только почему вы считаете, что мне не следует удалять спираль?

— Да потому, — изрекла Галина с некоторым даже торжеством, — что ребенок — не котенок. Он тебе на всю жизнь. А без отца его растить — ох как тяжело! Это ты сначала поумиляешься и порадуешься: папины глазки, папин носик, папины ушки — вот, родила себе копию Васеньки или Петеньки любимого. А потом начнутся ссаные пеленки, сопли, ночные вопли. Будешь ты днем заспанными глазами смотреть на добропорядочных пап, гуляющих с колясками, и кусать себе локти.

Поля отвернулась и с преувеличенным усердием принялась разглаживать на коленях бежевую трикотажную юбку. То, что говорила ее новая знакомая, было банально, но тем не менее почему-то задевало. Может быть, потому, что сквозь эту банальность, произнесенную вслух, язвительно проглядывала правда, замечать которую не хотелось.

Высунувшаяся из двери акушерка пихнула ногой кота и радостно объявила, что через полчаса прием заканчивается и те, кто без талонов, могут не ждать. Очередь у кабинета неодобрительно загудела.

— Ну что, я пошла, — Галина бросила книгу в черную кожаную сумку с позолоченной застежкой и встала из кресла. — Что с талонами, что без талонов, все равно!.. А тебе я вот что хочу сказать, подруга: мужика на себе надо женить. Сами они существа несознательные, и к загсу их нужно вести за ручку. По собственному желанию и без подсказки они только в постель прыгают. Так что подумай и не делай глупостей…

Нагнала ее Поля уже на улице. Галина в рыжем замшевом пальто с опушкой из ламы размашистым шагом двигалась к автобусной остановке.

— Что, передумала спиральку-то вытаскивать? — спросила она, в общем-то, и не нуждаясь в ответе. — Ну вот и правильно! Пойдем, что ли, ко мне в гости, чайку попьем?

Человеком она оказалась необычайно легким и открытым, и в квартире ее все было такое же легкое и открытое: полукруглые светлые арки из комнаты в комнату, пастельных тонов паласы, тонкие прозрачные занавески. Сидя на кухне и попивая чаек с вареньем, Поля размышляла о том, что наверняка она не первая «заблудшая», которую тут угощают, а заодно и наставляют на путь истинный. Галина возилась у плиты, стряпая «быстрые» булочки и не переставая возмущаться:

— Нет, ну надо же! Третий курс МГУ! Подумать только! Да если бы я в МГУ училась, то только бы, наверное, и делала, что над учебниками сидела, чтобы не дай Бог не выгнали. А она в декрет собралась!.. Ты просто счастья своего не понимаешь! Там столько людей интересных, иностранцев опять же, а она ребеночка захотела!

Поля уже не оправдывалась, а только смиренно внимала ее речам, выплевывая косточки в ложечку и аккуратно выкладывая их на край блюдца.

— Драть тебя некому и воспитывать. И, кстати, маникюр тебе делал какой-то коновал. Приходи ко мне в следующий раз, ноготочки оформим — любо-дорого будет посмотреть… А с Борисом твоим, — она почему-то делала в имени Борис ударение на первый слог, — нужно действовать радикально. Похоже, он из породы мужиков, которых в загс не за ручку, а трактором надо тащить…

— Я попробовала как-то, — Поля печально усмехнулась, — и что из этого получилось? Сама перепугалась, первой заминать разговор кинулась. И в результате ничего не изменилось. Ну ровным счетом ничего… Я почему, собственно, и решилась завести малыша. Подумала просто, что если нет прогресса в отношениях, начинается неизбежный регресс. И если Борька уйдет, по крайней мере, ребенок его у меня останется…

— Ну если ты хотела в быстром темпе свернуть ваши отношения, то лучшего способа для этого, конечно, не найти, — Галина авторитетно покачала головой. — Потому что из всех методов надеть мужику на палец обручальное кольцо существуют только два идиотских. Первый — напрямую спросить: «Почему ты на мне не женишься?» — и закатить истерику, второй — заявить, что беременна. Первый ты уже испробовала…

— А что, таких методов существует неисчислимое множество?

— Естественно! — Галина опустилась на табурет, держа на весу измазанные тестом руки. — Действовать надо так, чтобы потенциальный муж был уверен, что он сам принял решение. И потом, апеллировать нужно к чему угодно, но только не к жалости… Вот у меня одна знакомая была, так та вообще лоханулась. Хотя вроде баба неглупая. В общем, появилась у ее супруга дамочка на стороне, он официально объявил, что у него любовь несусветная и из семьи он уходит. Та думала-думала и ничего лучше не придумала, как заявить, что у нее эрозия шейки матки, предраковое заболевание, что, может быть, она вообще умрет и если ему, конечно, не стыдно, то он может идти на все четыре стороны… Ну, естественно, она на его медицинскую дремучесть рассчитывала и, в общем, не прогадала — муж поверил. Остался ее выхаживать, с любовницей потихоньку разошелся. А через полгода все-таки слинял. «Я рад, — говорит, — что твое здоровье поправилось. Но, прости, как вспомню, что у тебя там было, так не встает, и все, хоть убей!»… Это к вопросу о том, что «брат любит сестру богатую, а муж жену здоровую».

Поля поднесла близко к лицу полусогнутые пальцы и принялась внимательно изучать свои ногти.

— Так что, — проговорила она после некоторой паузы, — все твои многочисленные методы недейственны или с побочными эффектами?

Галина победно повела бровью, неторопливо развернулась обратно к плите и уже оттуда, не поворачивая головы, выдала:

— То, что ты наконец созрела для подобного вопроса, — признак обнадеживающий. Это значит, от теории можно переходить к практике. Тебя ведь интересует, что можно сделать в твоем конкретном случае?.. А я тебе скажу! Вы — интеллигенция, у вас там все на полутонах и нюансах основано, поэтому действовать нужно тонко и не в лоб. Скажи своему Борису, например, что родители твои переезжают в Ленинград, в Саратов, в Зимбабве, к черту на кулички, и ты, естественно, должна следовать за ними, так как у тебя элементарно не останется в Москве жилья. Поблагодари его за все, что у вас было, скажи, что никогда не забудешь. И все это с оттенком легкой грусти. Причем! — она воздела к потолку указательный палец, на котором все еще болтался кусочек теста, и потрясла им почти угрожающе. — Делать это нужно непосредственно после бурной и страстной ночи, когда он еще лежит отсыхает и воспоминания о том, какая ты замечательная в постели, весьма свежи… Девяносто процентов из ста, что твой Боря подумает-подумает и предложит тебе руку и сердце. А нет, так этот способ тем и удобен, что всегда можно отмотать назад. Дескать, перевод родителей отменяется, мы остаемся, да здравствует любовь!..

Галина, с этим своим воздетым пальцем и воинственно ощетинившимися «перьями» прически, так и стояла у Поли перед глазами во время разговора с Борисом. Побеседовать с ним она решилась в тот же вечер, и все оказалось до смешного просто.

— Боря, я должна тебе сказать, мы скоро уезжаем… — проговорила она, запинаясь и чувствуя, что краснеет. — Я тебе очень благодарна, все, что нас связывало, — чудесно, и вообще…

— Чего-чего? — он приподнялся на локте и с интересом заглянул в ее отчаянные глаза.

— Я говорю, родители уезжают, поэтому я должна поехать с ними. И мы, наверное, больше не увидимся…

Желтоватый свет торшера падал Борису на лицо, золотил светлую прядь волос надо лбом и почему-то делал серые глаза почти янтарными, как у того кота в консультации. В комнате было тихо, только мерно тикал будильник, равнодушно намекающий на то, что хозяин квартиры, Ромка Шапорев, скоро устанет гулять по парку и надо будет сматывать удочки. Из плохо прикрытой форточки сквозило. Когда пауза уже стала невозможно длинной, Полин кружевной лифчик, нарушая трагичность минуты, с интимным шелестом свалился со спинки стула.

— А куда они уезжают и зачем? — осведомился Суханов как-то очень буднично.

— Папу по работе переводят в Ленинград, мы обмениваем квартиру, и отказаться никак нельзя.

— Зачем отказываться? Питер — хороший город. И потом, как туда перевели, так и обратно перевести могут. Правда ведь?

Поля поняла, что сейчас заплачет. И беспроигрышный Галинин план явно не срабатывал, и Борис почему-то вел себя так, как не могла она себе представить даже при самом ужасном раскладе.

— Но я уезжаю с ними! — повторила она с безнадежным отчаянием. — Неужели ты не хочешь ничего сказать мне на прощание?

Он сладко потянулся, хрустнув суставами, потом облапил ее неуклюже и по-медвежьи, как-то мимолетно чмокнул в щеку и спросил:

— Я одного не понимаю: при чем здесь ты? Тебе надо заканчивать университет. Девочка ты вроде бы взрослая, без мамы не пропадешь. И потом, Ленинград совсем рядом, можешь мотаться туда хоть каждые выходные.

— Но где я буду жить? — выговорила Поля непослушными, немеющими губами.

— Что-нибудь придумаем, — Суханов пожал плечами. — У нас, конечно, тесновато, но можно, в конце концов, снять комнату или квартиру.

От домашнего и уютного «у нас» на секунду перехватило дыхание. С мгновенной ненавистью взглянув на слишком быстро вертящиеся стрелки часов, она нервно переспросила:

— Что значит «у нас»? Ты предлагаешь мне снять комнату у твоей мамы?

Он секунду помолчал, словно взвешивая все «за» и «против», провел ладонью по лбу, убирая волосы назад, а потом положил ее голову к себе на плечо.

— Я предлагаю тебе выйти за меня замуж, Полечка, — произнес Борис совершенно серьезно и почему-то немного грустно. — Говоря официальным языком, я делаю тебе предложение.

Поля подскочила в кровати, как ошпаренная, больно ударившись локтем о стену. Лицо ее от волнения тут же пошло красными пятнами. Борис все так же лежал головой на подушке, сцепив пальцы на затылке, и смотрел на нее с непонятной, мягкой, но все же явно читающейся иронией. И ей на миг показалось, что он еще в самом начале разговора раскусил ее примитивную, как медный пятак, уловку, что все понял и просто пожалел…

— Подожди, — она, вдруг устыдившись собственной наготы, прикрыла груди руками. — Подожди, давай считать, что ничего не было и ты мне ничего не говорил!

— Этот этап мы уже проходили, — Суханов мягко привлек ее к себе. — Помнишь, тогда, в Гурзуфе? И не надо создавать себе лишних проблем… Хочешь, я скажу тебе, как ты должна была отреагировать?

— Да! — Поля испуганно взмахнула ресницами.

— Как нормальная невеста, ты должна была томно опустить глазки и сказать: «Ваше предложение так неожиданно! Я подумаю!»

— А ты, правда, хочешь, чтобы я подумала?

— О боги, дайте мне сил все это вынести! — он с притворной тяжестью вздохнул и совсем весело добавил: — Я хочу, чтобы ты стала моей женой, глупая!

Уже потом, собирая с чужой кровати свое постельное белье и складывая льняную простыню в пакет, Поля все-таки спросила:

— Ты на самом деле ни о чем не жалеешь? Потому что если ты не уверен, то не надо никакой свадьбы.

— Да перестань ты переживать, — Борис закрыл форточку и аккуратно расправил цветастые немецкие гардины на окне. — Если ты нервничаешь потому, что не было коленопреклоненной мольбы и официального текста: «Сударыня, будьте моей супругой», то выбрось все свои опасения из головы. Просто романтики во мне самый минимум, ты же знаешь. На букет цветов ее, конечно, хватило бы, если бы я готовился заранее, а на большее — вряд ли.

— Не в этом дело… Просто мне кажется, что я силой женю тебя на себе, вынуждаю тебя сделать это. Ведь, не соберись мои родители в Ленинград, и никакого предложения не было бы, правда? По крайней мере, в ближайшее время…

Суханов опустился в кресло, поправил воротник полосатой рубашки под джемпером и застегнул на запястье браслет часов.

— Знаешь, Поль, — произнес он с беззлобной насмешкой, — я, конечно, с трепетным уважением отношусь и к твоей безмерной женской хитрости, и к умению манипулировать мужчинами, но все-таки мне кажется, что лавры придворной интриганки тебе не светят… А если серьезно, никто, даже ты, никогда и никаким способом не заставит меня сделать то, что я не считаю правильным…

Минут через десять вернулся Ромка, который и стал первым человеком, узнавшим об их помолвке. Нельзя сказать, чтобы он был удивлен, скорее, воспринял это как должное. Развел руками: мол, молодцы, ребята, я вас поздравляю, и полез в бар за бутылкой шампанского. Пока Поля расставляла на журнальном столике фужеры, хозяин попытался бесшумно открыть бутылку. Это ему не удалось. Пробка, освобожденная от проволочного каркаса, вылетела из горлышка с ужасающей скоростью и на этой же скорости врезалась в хрустальную люстру под потолком. Добрая половина шампанского выплеснулась на пол. Потом Суханов вышел покурить на балкон, а Поля решила помочь Ромке убрать лужу с ковра. Когда она закончила и подошла к балконному стеклу, чтобы позвать Бориса, он все еще курил. Лицо его было непроницаемым и холодным, как камень…