Конец в стиле XIX века

Отель был скрипучим, старым викторианским зданием около Сент-Джеймса: древняя клетка лифта, который шумел, как сошедший с ума сверчок, пустынные холлы и огромные столбы на каждой лестничной площадке.

Я спросила доктора Винга.

— Под таким именем у нас никто не значится, мэдэм, — сказал длинный, худой консьерж, который выглядел, как Боб Крэтчит.

Мое сердце провалилось.

— Вы уверены?

— Вот, вы можете поглядеть в регистрационную книгу — если хотите… — и он передал мне книгу. Было только десять постояльцев в этом доме с приведениями. Вы можете понять, почему. Танцующий Лондон с нами не танцевал.

Я проглядела список. Строубридж, Хенкель, Харбеллоу, Боттом, Коэн, Кинни, Уоттс, Вонг… Это. Это должен быть Вонг. Конечно, они записали имя неправильно. Все китайцы выглядят одинаково, и все китайцы носят фамилию Вонг. Я почувствовала возрастающую нежность к Беннету, который имел дело с такой чепухой всю жизнь и все еще не ожесточился.

— Как насчет этого в номере шестьдесят? — спросила я, указывая на глупую описку.

— А, японский джентльмен?

«Черт, — подумала я. — Они никогда не смогут научиться видеть разницу!»

— Да, вы не можете позвонить в его номер, пожалуйста?

— Сказать, кто звонит?

— Его жена.

Термин «жена» определенно в моде здесь, в девятнадцатом веке. Мой приятель Боб Крэтчит буквально прыгнул к телефону.

Может быть, это на самом деле японский джентльмен. Какой-нибудь Тосиро Мифуне? С самурайским мечом и косичкой? Один из насильников Рашомона? Призрак Юкио Мисимо со все еще кровоточащими ранами?

— Мне очень жаль, мадам, никто не отвечает, — сказал человек за конторкой.

— Могу я подождать в комнате?

— Располагайтесь, мадам.

Сказав так, он нажал на звонок на столе и вызвал носильщика. Еще один диккенсовский персонаж. Этот был ниже меня ростом и его навазелиненные волосы лоснились.

Я прошла за ним в лифт. Шквал скрипа, потом мы поднялись на шестой этаж.

Это была комната Беннета, точно, его пиджак и галстук мило устроились в шкафу. Стопка театральных программок на туалетном столике, его зубная щетка и шампунь на полочке старомодной раковины. Его тапочки на полу. Его белье и носки, сушащиеся на радиаторе. Все выглядело так, как будто я исчезла навсегда. А я? Был ли способен Беннет принять мое отсутствие, спокойно ходить в театр и, возвратившись домой, стирать носки? Кровать была односпальная. Она была неприбранной, и вообще какой-то взбудораженной. Я пролистала программки. Он смотрел каждую пьесу в Лондоне. Он не сломался и не сделал ничего безумного. Он был тот же предсказуемый Беннет.

Я вздохнула с облегчением, или это было разочарование?

Я наполнила ванну и содрала с себя грязную одежду, раскидывая ее по полу.

Ванна была из тех длинных, глубоких, с шершавым дном. Настоящий саркофаг. Я нырнула по подбородок.

— Привет, ноги, — сказала я, когда мои пальцы вынурнули с другой стороны ванны. Мои руки были исцарапаны и болели от этого несносного чемодана, на ногах волдыри. Вода была такая горячая, что на секунду мне показалось, что я теряю сознание. «УТОНУЛА В ВАННЕ ОСТАВЛЕННОГО МУЖА», написала я в своей голове шрифтом «Нашэнел Инквайер». У меня не было ни малейшего представления о том, что должно случиться дальше, и пока я не беспокоилась об этом.

Я легко погрузилась в глубину, чувствуя, что что-то стало другим, чужим, но я не разобралась, что же именно.

Я поглядела на тело. То же самое. Розовое V бедер, треугольник вьющихся волос, нитка «тампакса», как леска в воде, у героя Хемингуэя; белый живот, груди, наполовину плавающие, соски набухшие и порозовевшие от парящей воды. Отличное тело. Мое. Я решила сохранить его.

Я обняла себя обеими руками. Это был мой страх — то, чего не хватало. Холодный камень, который я носила в груди двадцать девять лет, исчез. Не сразу. И, может быть, не к добру. Но он исчез.

Может быть, я пришла только принять ванну. Может быть, я уйду прежде, чем вернется Беннет. А, может статься, мы уедем домой вместе, и все решим. А, возможно, мы уедем домой вместе и расстанемся. Совсем не ясно, как это закончится. В новеллах девятнадцатого века они женились. В новеллах двадцатого века они разводились. Может быть иная развязка, кроме этих двух? Я посмеялась над собой за такую литературность. «У жизни нет сюжета» — это одна из моих любимых строк. В конце концов, сюжета нет, пока ты еще живешь. А когда ты умрешь, тебя не будет волновать сюжет.

Но что бы ни случилось, я знаю, что выжила. Я знаю, кроме того, что я продолжу работать. Выживать означает выносить и переносить. Это не было легко, и это всегда больно. Но другого выбора, кроме смерти, нет.

Что я скажу, если войдет Беннет? «Я зашла только принять ванну?» Голая, как сейчас, могу ли я быть уклончивой? Насколько уклончивой можно быть, будучи голой?

— Если ты будешь унижаться, то ты вернешься обратно в клетку. — сказал Адриан. Я знала, что не собираюсь унижаться. Но это все, что я знала. И этого было достаточно.

Я включила горячую воду еще и намылила голову. Я думала о Адриане и посылала ему воздушные поцелуи-пузыри. Я думала о неизвестном изобретателе ванн. Я почему-то была уверена, что этот изобретатель был женщиной. А изобретатель пробки для ванн мужчиной?

Я замурлыкала и прополоскала волосы. А когда я намылила их снова, пришел Беннет.