Глава 32
Райты разорились тоже. Кобина с дочерью организовали в клубе представление с песнями, нарядившись в широкополые ковбойские шляпы. Они с Биллом развелись, и дом на Саттон-плейс был продан за гроши.
Многие светские дамы продавали свои роскошные манто в холлах гостиниц; все шло на продажу. За исключением кровавого террора, картина была та же, что в Санкт-Петербурге 12 лет назад.
Их собственный дом на Лонг-Айленде готовы были купить примерно за те же деньги, что и автомобили.
Адвокаты Клейтона советовали Зое не торговаться.
«Никербокер» почти ежедневно сообщал о новых скандалах. Автором этих скандальных хроник был Мори Пол; в то, о чем он писал, трудно было поверить: женщины высшего света становились горничными и продавщицами. Некоторым, правда, удалось избежать банкротства; но, когда Зоя смотрела теперь с улицы на свой дом, особняк казался мертвым. Зоины слуги тоже ушли, за исключением няни, которая присматривала за детьми. Саша, судя по всему, до сих пор не понимала, почему исчез Клейтон; Николай же стал задумчивым и тихим и постоянно спрашивал мать о том, где они будут жить, когда продадут дом. Эти вопросы свели бы Зою с ума, если бы ей не было жалко сына. В свое время она ведь тоже боялась русской революции. Его глаза были как бездонные зеленые озера, полные боли и тревоги. Когда он смотрел, как она укладывает в спальне свои самые скромные платья, он был похож на маленького опечаленного мужчину. Ей казалось, что изысканные вечерние туалеты от Пуаре и Шанель, Ланвена и Скьяпарелли ей теперь ни к чему, она связала их в узел и отдала няне, чтобы та продала их в вестибюле гостиницы «Плаза», — она шла на подобное унижение ради детей: на счету был каждый цент.
В конце концов они продали дом со всей обстановкой, с картинами, персидскими коврами, фарфором и хрусталем. Увы, вырученной суммы едва хватило, чтобы заплатить долги Клейтона и прожить еще несколько месяцев.
— Нам ничего не останется, мама? — Николай печально огляделся по сторонам.
— Только то, что потребуется в новой квартире.
Зоя целыми днями ходила по городу, заглядывая в кварталы, в которых никогда не бывала прежде, и наконец нашла две маленькие комнатки на Семнадцатой Западной улице. Это была крошечная квартирка с двумя окнами, выходящими на глухую стену соседнего здания. Мало того, что квартира была маленькой и темной, в ней еще стоял отвратительный запах помойки. В течение трех дней Зоя с помощью няни и старого негра, которого она наняла за доллар, переносили туда вещи. Они перенесли две кровати, стол, небольшой диван из ее будуара, один небольшой ковер и несколько светильников. А еще она повесила картину Наттье, которую Элси де Волф недавно привезла им из Парижа. Она боялась показать новое жилье детям, но в конце ноября дом на Саттон-плейс был продан, и спустя два дня они со слезами распрощались с няней.
Стоя в мраморном зале, Зоя смотрела, как та целует Сашу; они все плакали.
— Мы когда-нибудь вернемся сюда, мама? — Николай храбрился, но подбородок у него дрожал, а в глазах стояли слезы. Зое очень бы хотелось избавить сына от этих страданий, она взяла его маленькую ручку в свою, запахнула потуже свое демисезонное пальто и ответила:
— Нет, дорогой, не вернемся.
Она уложила почти все их игрушки и коробку книг для себя, хотя сосредоточиться на чем-то ей теперь было трудно. Кто-то подарил Зое «Прощай, оружие!»
Хемингуэя, но книга так и лежала непрочитанной на ее ночном столике. Она с трудом могла думать, не то что читать, к тому же надо было заниматься поисками работы. Если повезет, то денег, оставшихся от продажи дома, хватит всего на несколько месяцев. Теперь все обесценилось: все продавали дома, меха, антиквариат и драгоценности. Цены устанавливали те, кто еще мог что-то купить, и рынок был переполнен когда-то бесценными, а теперь грошовыми вещами. Казалось невероятным, что еще существуют те, кого не коснулся крах, и «Никербокер» продолжал сообщать об их свадьбах, приемах и балах. Еще оставались люди, которые каждый вечер танцевали в «Эмбасси-клаб» или в казино «Сентрал Парк» под музыку Эдди Дачина. Когда же Зоя с детьми в последний раз спускалась по парадной лестнице с чемоданами, а Саша держала в руках свою любимую куклу, ей казалось, что она уже никогда не будет танцевать. И, словно это случилось только вчера, она не могла думать ни о чем, кроме пылающего дворца на Фонтанке… фигуры матери в ночной рубашке, охваченной пламенем, и Евгении Петровны, которая вела ее черным ходом к Федору и ожидавшей их тройке.
— Мама! — Саша обратилась к ней, когда они садились в такси, а Николай махал рукой няне, которая стояла на тротуаре и плакала. Она собиралась погостить у друзей, и ей уже предложили работу в семье Ван Алене в Ньюпорте. — Мама, скажи, пожалуйста… — Саша настойчиво дергала ее за рукав, в то время как Зоя с потухшими глазами и окаменевшим лицом давала шоферу их новый адрес. У нее было такое чувство, будто она снова расставалась с Клейтоном… с домом, в котором они жили вместе… с жизнью, которая была такой легкой. Десять лет пролетели как мгновение; глаза Зои наполнились слезами — как ей сейчас не хватало его! Она откинулась на сиденье и закрыла глаза — так сильно она страдала.
— Прости, Саша… что ты сказала? — Зоя говорила еле слышным голосом. Саттон-плейс она видела в последний раз. Больше не будет красоты и легкой жизни, что оборвалась так внезапно в тот трагический октябрьский день.
— Я хотела спросить, кто теперь будет о нас заботиться? — Девочку не слишком трогало расставание с няней, ее больше волновало, кто будет заботиться о ней. Слова эти звучали так странно, что все смутились, даже Николай, который был на четыре года старше ее.
— Я, милая.
— Ты? — Саша очень удивилась, а Николай посмотрел на мать с той мягкой улыбкой, которую унаследовал от отца. Было больно видеть теперь эту улыбку.
Все напоминало Зое о том, что они потеряли, — как и в те дни, когда они уехали из России.
— Я буду помогать тебе, мама, — решительно произнес Николай, держа мать за руку и стараясь не заплакать. — Я буду заботиться о тебе и о Саше. — Он знал, что именно этого от него хотел отец, и он не обманет его ожиданий. Теперь он неожиданно стал единственным мужчиной в семье. За какой-то месяц весь его спокойный, счастливый мир перевернулся, но он должен быть на высоте, так же как и мама. Она будет бороться. Бороться ради детей… она пойдет работать… и когда-нибудь… когда-нибудь… они снова обретут тепло и безмятежную жизнь. Она не даст себя победить.
Ее жизнь не кончится крахом, как у многих других.
— Ты будешь нам готовить, мама? — спросила Саша, беря у матери куклу и приглаживая ей волосы. Куклу звали Аннабель, это была ее любимая игрушка. Другие куклы уже ждали в новой квартире. Зоя приложила все усилия, чтобы сделать квартиру уютной и обихоженной, однако Семнадцатая Западная улица поразила их мрачностью и безлюдностью. Выйдя из такси, Зоя содрогнулась, в который уж раз пораженная неприглядностью местности, а на лице Николая застыло изумление, когда он поднимался за матерью по лестнице, стараясь не задохнуться от подымающегося из подвала зловония.
— Ой, как здесь отвратительно пахнет! — сказала Саша, поднимаясь за Зоей по ступенькам.
Шофер помог им донести чемоданы, и Зоя протянула ему щедрые чаевые, хотя денег было в обрез. Она дала себе слово никогда больше не пользоваться такси. Теперь им придется ездить на автобусах или ходить пешком. Больше не будет ни такси, ни машин.
Она продала «Испано-Сюизу» Асторам.
Зоя провела детей в единственную в квартире спальню, где едва помещались две кровати. Игрушки были сложены около кроватей, а рисунки из Сашиной детской комнаты аккуратно развешаны по стенам. Рядом с кроватью Николая Зоя повесила портрет Клейтона в военной форме. Она привезла целый чемодан фотографий — своих, Клейтона, детей, да и других, пожелтевших от времени: Ники, Алике и их детей, снятых в Ливадии и Царском Селе. Она привезла также драгоценное царское пасхальное яйцо, тщательно завернутое в носки Клейтона. Она захватила и шкатулку с его запонками и зажимами для галстука, ее же собственные украшения должны были продаваться с аукциона. Для тех, у кого еще остались деньги, открывались фантастические возможности приобрести на аукционах или на частных распродажах за гроши бриллиантовые колье и диадемы, превосходные изумрудные кольца; трагедия одной семьи оборачивалась удачей для другой.
— А где будешь спать ты, мама? — забеспокоился Николай, обойдя квартиру и обнаружив только одну спальню. Он никогда не видел таких маленьких комнатушек, даже у их слуг на Саттон-плейс комнаты были лучше. Квартирка была крошечная и мрачная.
— Я буду спать здесь, на диване, милый. Он очень удобный. — Она улыбнулась сыну, наклонилась поцеловать его в щеку и увидела слезы у него на глазах. Было несправедливо обрекать на это детей, и она, хоть и с трудом, справилась с нахлынувшим гневом, который она испытывала порой по отношению к Клейтону. Другие оказались умнее его, менее смелыми и менее глупыми, чем он, рисковавший всем, что они имели. А если бы он был жив, они могли бы пережить все это иначе… Вдвоем они могли бы по крайней мере бороться с судьбой бок о бок, теперь же она оказалась одинокой, как никогда. Теперь — она поняла это только сейчас — все свалилось на ее плечи, как когда-то на плечи Евгении Петровны. И какой же смелой и сильной она оказалась — теперь это служило Зое примером, и она с нежной улыбкой посмотрела на сына, когда тот предложил ей свою кровать.
— Ты можешь занять мою кровать, мама. Я буду спать на диване.
— Нет, дорогой, мне здесь будет хорошо, — заверила Зоя Николая и с решительной улыбкой добавила:
— Нам всем будет хорошо. А сейчас присмотри за Сашей, пока я приготовлю обед.
Она повесила на вешалку их и свое пальто, радуясь, что захватила теплые вещи. В квартире стоял холод, тут не было даже камина, как в их парижском доме.
— Почему бы тебе не погулять с Савой?
Старая собака тихо сидела у дверей, словно ожидая, что ее снова отвезут домой. Этого же хотелось и всем остальным.
Николай надел поводок и сказал Саше, чтобы та хорошо вела себя, пока он гуляет с собакой, а мама жарит им курицу, которую она захватила из дома на Саттон-плейс. Но Зоя-то очень хорошо понимала, что продуктов, равно как и денег, хватит ненадолго.
Рождество ничем не отличалось от любого другого дня, если не считать того, что Саше она купила куклу, а Николаю вручила карманные часы Клейтона. Они обнялись, еле сдерживаясь, чтобы не заплакать; потери их были поистине безграничны. В квартире было ужасно холодно, полки в шкафах пусты, а Зоины ювелирные украшения проданы на аукционе за гроши.
Она собиралась во что бы то ни стало сохранить царское яйцо, но, кроме него, почти ничего не осталось, и Зоя понимала, что должна поскорее найти работу, вот только где? Вопрос этот преследовал ее днем и ночью. Она подумывала о работе в магазине, но уж очень не хотелось оставлять детей одних на весь день.
Саша еще не ходила в школу, и Зоя не могла оставить ее одну, Николай же ходил в близлежащую школу вместе с соседскими детьми, большинство из которых были одеты в лохмотья, а некоторые жили в лачугах на берегу Гудзона. Повсюду вырастали целые кварталы лачуг, где ютились люди, которые раньше были биржевыми маклерами, бизнесменами, юристами. Они готовили еду в котлах на кострах, а по ночам бродили по свалкам в поисках пищи и выброшенных вещей, которыми еще можно было воспользоваться. У Зои разрывалось сердце при виде детей с огромными голодными глазами и ввалившимися щеками, когда они толпились у костра, чтобы согреться. По сравнению с этими лачугами их квартира казалась раем, и Зоя ежедневно напоминала детям, что они должны за это благодарить бога. Однако иногда даже ей было тяжело думать о благодарности. Зоя видела, как тают их деньги, и продолжала усердно искать работу. Она предпочла бы работать по вечерам, когда дети спят или, во всяком случае, находятся дома, в безопасности. Она знала, что может положиться на Николая, что он присмотрит за Сашей, когда вернется домой из школы.
Он рос ответственным мальчиком и всегда был добр к сестренке, играл с ней, помогал убирать игрушки, постоянно разговаривал с ней об отце. Тема эта все еще оставалась для Зои слишком болезненной, и, когда заходила речь о Клейтоне, Зоя замыкалась в себе, искала укромный уголок, чтобы тихо поплакать наедине, поглаживая старую Саву. Теперь собачонка почти ослепла, и Николай на руках сносил ее вниз по лестнице на прогулку.
В январе Зоя беспорядочно бродила в поисках работы от Семнадцатой Западной улицы до Шестой авеню и Сорок девятой улицы. Она понимала, что это бессмысленно, но больше ей ничего не приходило в голову. Она обращалась в несколько ресторанов, но — увы! — и здесь она была не первой.
— Что вы знаете о профессии официантки? — спрашивали владельцы ресторанов. Она будет ронять подносы, бить посуду и не сможет подолгу работать за крошечную плату. Зоя уверяла, что согласна на все, но в ее услугах не нуждались, а больше Зоя ничего не умела — разве что танцевать, но здесь ведь не было дягилевского балета.
Не раз в состоянии полного отчаяния она готова была пойти на панель, но чувствовала, что не сможет.
Память о Клейтоне была слишком сильной и чистой, он был единственным мужчиной, которого она когда-либо любила, и ей была невыносима мысль, что какой-то другой мужчина прикоснется к ней, даже если с его помощью она смогла бы прокормить семью.
Она умела только танцевать, но отлично понимала, что в тридцать лет уже не сможет вернуться на сцену, ведь она не танцевала больше одиннадцати лет. Зоя до сих пор была гибкой и ловкой, но она постарела и чувствовала себя тысячелетней старухой, идя на пробы в театр. Она уже была у Зигфельда, и там ей сказали, что она недостаточно высокая. Неудивительно поэтому, что она решила попробовать себя в варьете. Пройдя на сцену, она старалась не смотреть на полураздетых женщин, ища глазами антрепренера.
— Эй, ты! — сказала старшая из женщин, не скрывая своего удивления. — Разве ты танцуешь?
— Танцевала.
— С кем?
Зоя тяжело вздохнула, понимая, что выглядит на этой сцене нелепо в своем скромном черном платье от Шанель. Ей следовало бы надеть что-нибудь посветлее и попроще, но она давно продала все свои вечерние платья, и у нее остались только темные шерстяные платья, которые она извлекла из шкафов на Саттон-плейс, понимая, что зимой в квартире будет холодно.
— Я танцевала в дягилевской труппе в Париже.
А хореографии училась в России.
— Так ты балерина? — Танцовщица еле сдерживала смех. Зоя молча стояла перед ней с гладко зачесанными рыжими волосами, без всякой косметики. — Послушай, красавица! Это тебе не дом престарелых для бывших балерин. Это варьете Фитцхью! — Она произнесла последние слова с какой-то особой заносчивостью, и Зоя вдруг разозлилась.
— Мне двадцать пять лет, — соврала она, — и в свое время у меня неплохо получалось.
— Ну?! Держу пари, что ты никогда не танцевала ничего подобного.
Это было совершенно справедливо, но Зоя готова была делать что угодно, только бы спасти детей. Она вдруг вспомнила, как впервые пришла к Дягилеву тринадцать лет назад в Париже.
— Позвольте мне попробовать… всего один раз… я смогу научиться… пожалуйста… — Слезы помимо ее воли навернулись ей на глаза, а в это время маленький кругленький мужчина с сигарой прошел мимо, едва взглянув на нее, и закричал на двух рабочих сцены, несущих декорации:
— Идиоты! Вы все сломаете! — А затем с явной тревогой помахал сигарой женщине, разговаривавшей с Зоей:
— Чертовы девки заболели корью… надо же! Набрал по глупости стадо старых телок, которые вдруг взяли да заболели детскими болезнями… трое на прошлой неделе… а теперь еще семеро… Черт подери, что я скажу зрителям, которые платят приличные деньги, чтобы посмотреть наше шоу? Что они могут полюбоваться стадом старых шлюх, вихляющих своими толстыми задницами? Что ж, я готов пойти на это, если они все-таки явятся на работу. — И он помахал сигарой в сторону Зои, даже не взглянув на нее — такие, как Зоя, для него не существовали.
Не дождавшись, что он обратится непосредственно к ней, Зоя заговорила сама.
— Я бы хотела поступить на работу в качестве танцовщицы. — Она говорила с незначительным акцентом, но никому и в голову не пришло, что она русская.
Женщина подумала, что она, если судить по дорогому черному платью и элегантным манерам, — француженка. В варьете Фитцхью француженки не требовались.
— Вы танцовщица? — Толстяк обернулся и оценивающе посмотрел на нее; судя по всему, впечатления она на него не произвела.
— Да. — Зоя решила ничего ему не объяснять.
— Балерина, — с нескрываемым презрением процедила женщина.
— Болели корью? — Это было для него сейчас самое важное, ведь десять танцовщиц уже заболели, и бог знает, сколько из них еще могут заболеть в ближайшие дни.
— Да, болела, — пробормотала Зоя, моля бога, чтобы она еще была способна танцевать. Возможно, она все забыла. Возможно…
Толстяк пожал плечами и сунул в рот потухшую сигару.
— Пусть она покажет, на что способна, Мэгги. Если у нее что-то получится, то пусть остается, пока другие не поправятся.
Толстяк ушел, а женщина, которую он назвал Мэгги, недовольно поморщилась. Меньше всего им нужна была такая изысканная бледная дамочка, которая считала, что она слишком хороша для варьете. Но делать было нечего: больных было столько, что шоу находилось на грани срыва.
— О'кей, — небрежно сказала она, а затем крикнула:
— Джимми! Хватит спать, иди работай!
Из-за кулис вышел чернокожий с широкой улыбкой и посмотрел на Зою.
— Ну-с, беби, что тебе сыграть? — спросил он, садясь за пианино.
Зоя чуть не рассмеялась нервным смехом. Что он мог сыграть? Шопена? Дебюсси? Стравинского?
— Что вы обычно играете на пробах? — спросила она его, и негр улыбнулся. Он сразу заметил, что перед ним стояла светская дама, из тех, для кого наступили плохие времена, и ему стало жалко ее, эту молодую женщину с большими зелеными глазами и тоскливой улыбкой. В этот момент она так была похожа на ребенка, и он вдруг засомневался, танцует ли она вообще. Он слышал и о других дамах высшего света, которые, как Кобина Райт с дочерью, пошли работать в ночные клубы.
— Откуда ты? — Мэгги уже разговаривала с кем-то другим, и Джимми решил, что Зоя ему нравится.
Она широко улыбнулась ему, все еще боясь наделать глупостей, хотя рискнуть и стоило.
— Из России. Я приехала сюда после войны.
А затем он понизил голос и нервно обернулся:
— Ты когда-нибудь танцевала раньше, малышка? Скажи мне правду, пока Мэгги не слышит. Доверься Джимми. Я не смогу помочь тебе, если я не буду знать, умеешь ли ты танцевать.
— Я танцевала в балете в юности. После я не танцевала одиннадцать лет, — прошептала она с благодарностью в голосе.
— Да… — Джимми огорченно покачал головой, — Фитцхью — это не балет… — В это время, словно в подтверждение его слов, две полуобнаженные девицы прошли мимо. — Послушай, — сказал он заговорщическим тоном, — я буду играть как можно медленнее, а ты просто вращай глазами и улыбайся, чуть покрутись, потряси задом, покажи ножки — и все будет в порядке.
У тебя есть костюм? — Но по ее взгляду Джимми понял, что костюма у нее нет.
— Извините, я…
— Неважно. — В это время Мэгги снова обратила на них внимание.
— Ты что, собираешься весь день просиживать свой толстый черный зад, Джимми, или мы все-таки посмотрим эту дамочку? Лично меня она не интересует, но Чарли хочет, чтобы я посмотрела, на что она способна. — И Мэгги презрительно посмотрела на Зою, которая молилась, чтобы не провалиться.
Но когда Джимми начал играть, Зоя последовала его совету, и Чарли, директор, снова пройдя мимо, чертыхнулся. Ему хотелось, чтобы Зоя поторопилась, так как надо было посмотреть двух новых комиков и исполнительницу стриптиза.
— Черт! Только благородных девиц мне здесь не хватало! — в сердцах пробормотал он. — Потряси-ка задом… вот так… покажи ножки… выше… — Зоя приподняла юбку и, покраснев, продолжала танцевать под аккомпанемент Джимми. У нее были красивые ноги и великолепное чувство ритма, приобретенное за тринадцать лет занятий балетом…
— Господи, покраснела-то как! — прикрикнул на нее толстяк. — Ты что, девственница, что ли? Люди приходят сюда не молиться, а полюбоваться на шлюх. А у тебя такой вид, будто тебя только что изнасиловали.
— Я постараюсь, сэр… Сделаю все возможное…
— Ладно, тогда приходи сегодня вечером в восемь.
Мэгги с нескрываемым презрением отошла в сторону, а Джимми засмеялся, вскочил и обнял Зою.
— Вот видите, мэм! Получилось!
— У меня нет слов. — Зоя пожала ему руку и с благодарностью посмотрела на него. — У меня двое детей, я… мы… — Она вдруг чуть не расплакалась под пристальным взглядом старого негра. — Мне очень нужна работа… — Слезы потекли у нее по щекам, и она вытирала их, не в силах вымолвить ни слова.
— Не переживай. Все у тебя будет хорошо. Увидимся вечером. — Джимми улыбнулся и пошел за кулисы доигрывать партию в карты, которую безнадежно проигрывал, когда его вызвали на сцену.
Зоя шла домой и думала о том, что она сделала. По сравнению с поступлением в дягилевский балет сейчас у нее не было ощущения, что она добилась победы, достигла поставленной цели. Она испытывала облегчение оттого, что нашла работу, и унижение оттого, что ей предстояло делать. С другой стороны, это было единственное, что она умела, и потом, занята она будет по вечерам, и ей не придется оставлять Сашу с незнакомыми людьми. В ее положении эта работа могла бы считаться идеальной, если бы она не была такой отвратительной.
В тот вечер Зоя сказала Николаю, что ей надо уйти, умолчав, куда и зачем. Ей не хотелось объяснять сыну, что она будет танцевать в варьете. У нее в ушах до сих пор звучали слова Чарли: «Потряси-ка задом… покажи ножки… Ты что, девственница?..» В их понимании она и была девственницей. В свои тридцать лет, несмотря на все трудности, какие выпали на ее долю, она всегда была защищена от таких людей, как Чарли, от публики, перед которой ей предстояло танцевать.
— Куда ты идешь, мама?
— Я ненадолго… — Она уже уложила Сашу в постель. — Не засиживайся допоздна, — предупредила она и поцеловала сына с таким жаром, будто шла на казнь. — Ложись спать через полчаса.
— Когда ты вернешься? — Николай подозрительно посмотрел на нее.
— Поздно.
— Что-то случилось, мама? — Николай был очень чувствительным ребенком; его горький жизненный опыт подсказывал ему, что жизнь может перемениться в один миг.
— Нет, все в порядке, малыш. — Зоя улыбнулась. — Честное слово.
Теперь у них будут хоть какие-то деньги.
Но, собираясь в варьете, Зоя даже представить себе не могла, что ей предстоит: грубые шутки, вульгарные девицы в облегающих костюмах и комики, которые норовили ущипнуть ее всякий раз, пробегая мимо. Но, когда заиграла музыка и поднялся занавес, она сделала все, чтобы угодить пьяной, хохочущей, возбужденной публике, и никто не возмущался, когда она несколько раз сбивалась с ритма. В отличие от дягилевского балета здесь ритм никого не волновал. Зрители шли посмотреть на смазливых полуобнаженных девиц, танцевавших в блестках и бусах, маленьких атласных трусиках и такого же цвета шляпах, в горжетках из перьев и с высокими прическами. Это была дешевая имитация тех костюмов, в которых танцевали у Флоренца Зигфельда, куда Зою не взяли из-за невысокого роста. Зоя вернула свой костюм девушке, которая ей его одолжила, и медленно пошла домой, даже не смыв грим. Она чуть было не упала в обморок, когда какой-то прохожий предложил ей пять центов за «то удовольствие, которое она могла бы ему доставить» в ближайшем подъезде. Всю оставшуюся дорогу она бежала бегом, и слезы струились у нее по щекам при мысли о той ужасной жизни, которая предстояла ей в варьете Фитцхью.
Когда она вернулась домой, Николай уже спал; она нежно поцеловала его, измазав помадой щеку мальчика, и заплакала при мысли о том, какой он красивый, как он похож на своего отца… Невозможно вообразить, что его больше нет… что он оставил ее в таком положении… если бы он только знал… если бы только… но теперь уже слишком поздно. Она на цыпочках вернулась в гостиную, где спала, смыла грим и переоделась в ночную рубашку. Больше не будет ни шелков, ни атласа, ни кружев. Теперь ей придется носить тяжелый фланелевый халат, чтобы спасаться от ужасного холода в едва отапливаемой квартире.
Утром Зоя накормила Николая завтраком, состоявшим из стакана молока, кусочка хлеба и одного апельсина, который она купила накануне. Мальчик никогда не жаловался; он только улыбнулся, погладил мать по руке и поспешил в школу, поцеловав на прощание Сашу.
А вечером она снова пошла на работу, и продолжалось это еще несколько недель, пока танцовщицы не поправились после кори. Но когда они вернулись, Чарли в своей развязной манере заявил, что Зою оставляют в труппе: у нее были красивые ноги, и она «хорошо работала». Чтобы отметить это событие, Джимми принес ей пива, которое стащил в ближайшем баре, где незаконно торговали спиртными напитками. Она поблагодарила и выпила глоток, чтобы не обижать его. Зоя не сказала ему, что у нее день рождения — ей исполнился тридцать один год.
Джимми стал ее единственным другом, остальные же сразу поняли, что она «не такая, как все». Девушки никогда не шутили с ней и практически никогда не разговаривали, хотя между собой постоянно рассказывали о своих дружках и о тех зрителях, которые после представления провожали их за кулисы. А некоторые убегали с мужчинами, которые предлагали им деньги. О таком Зоя и помыслить не могла, и это устраивало в ней Чарли. Она была замкнута, угрюма, но по крайней мере никогда его не подводила. После года работы ей повысили жалованье. Она сама не могла поверить, что уже так давно работает здесь, но другого выхода не видела: ей некуда было больше идти, негде было больше зарабатывать. Она сказала Николаю, что танцует в маленькой балетной труппе, и дала ему номер телефона театра, чтобы он мог позвонить, если что-то случится. Но, по счастью, сын никогда не звонил ей в варьете. И, чувствуя, что мама стыдится своей работы, он никогда не просил взять его с собой на представление. За это, за отзывчивость и доброту по отношению к ней она всегда была ему очень благодарна. Однажды ночью Саша проснулась от кашля и температуры, и Николай просидел у ее постели, дожидаясь матери, звонить в театр и беспокоить ее он не стал. Он во всем помогал ей, был для нее большой поддержкой.
— Мы когда-нибудь увидимся с нашими старыми друзьями? — тихо спросил он ее однажды днем, когда она стригла ему волосы, а Саша играла с Савой.
— Не знаю, милый.
Несколько месяцев назад она получила письмо от их няни. Та устроилась работать к Ван Аленсам и подробно описывала летний дебют Барбары Хаттон.
И выступление Дорис Дьюк в Ньюпорте. По иронии судьбы, няня по-прежнему оставалась частью того мира, а Зоя — нет. Когда-то свет сторонился ее, когда она только приехала в Нью-Йорк, ибо все были убеждены, что она танцевала в «Фоли-Бержер», теперь же избегала их она сама — танцовщица из варьете. Кроме того, теперь она понимала, что, как и многие другие из их окружения, она не представляет для них никакого интереса — графини ведь больше не было. Теперь она была никем, просто обычная танцовщица. Воды сомкнулись над ней. Она исчезла. Как Клейтон, как многие другие. Чаще, чем других, она время от времени вспоминала Сержа Оболенского и его друзей, русских аристократов. Но и они, вероятно, не смогли бы понять, что произошло с ней, почему она пошла на такую работу. Серж был по-прежнему женат на Алисе Астор.
В то время светскую хронику вела Эльза Максвелл, и, когда Зое попадались газеты, она читала в «Никербокере» истории о людях, которых знала, когда была замужем за Клейтоном. Сейчас все эти истории казались ей чем-то фантастическим, абсолютно нереальным. Эльза писала о финансовом крахе, самоубийствах, свадьбах, разводах, и Зоя радовалась, что ее имя не мелькает в газетах. Она прочла также о смерти Анны Павловой от плеврита в Гааге. А в мае она повела детей на открытие Эмпайр-стейт-билдинг. Шел 1931 год, стоял прекрасный майский день. Николай с удивлением смотрел на внушительную конструкцию.
Поднявшись на лифте, они постояли на обзорной площадке на сто втором этаже, и даже у Зои возникло ощущение полета. Это был самый счастливый день в их безотрадной жизни, и, возвращаясь домой, они радостно вдыхали свежий весенний воздух, а Саша бежала впереди, смеясь и играя. Ей уже исполнилось шесть лет, у нее была красивая головка, обрамленная рыже-золотистыми кудрями, — вылитая Клейтон.
На улицах продавали яблоки, и продавщицы искренне восхищались двумя красивыми детьми. В августе Николаю должно было исполниться десять лет, а в июне на город обрушилась невероятная жара. Второго июля был зафиксирован самый жаркий день за всю историю Нью-Йорка. Дети еще не спали, когда Зоя уходила на работу в белом льняном платье в цветочек. Николай знал, что она работает, но до сих пор не понимал где, — впрочем, значения это не имело.
Она оставила им кувшин лимонада и напомнила Николаю, чтобы тот следил за Сашей. Окна были широко раскрыты, иначе бы в тесной квартирке совсем нечем было дышать.
— Не разрешай ей сидеть на подоконнике, — предупредила Зоя и полюбовалась, как Николай повел девочку с золотистыми волосами в спальню. Она шла босиком, в одной ночной рубашке и в этот момент была похожа на ангела.
— Вы будете хорошо себя вести? — спросила Зоя, как всегда, когда уходила; она не любила оставлять детей одних, на этот же раз по дороге в театр ее томило какое-то тяжелое предчувствие. Зоя еле шла — такая стояла жара; даже вечером асфальт плавился у нее под ногами, а дырки на подошвах ее туфель усугубляли это неприятное ощущение. Иногда она с ужасом думала о том, чем же все это кончится, как они проживут и как долго она будет скакать по сцене в плюмаже и горжетке из перьев.
— Зрителей в тот вечер из-за жары было мало. Все, кто мог, уехали в Ньюпорт или на Лонг-Айленд, остальные изнывали от жары возле окон или сидя на крыльце. Подходя к дому, Зоя не чуяла под собой ног от усталости, но тут вдруг услышала издали пронзительные звуки сирен, а в следующий момент почувствовала едкий запах дыма и страшно испугалась, увидев пожарные машины, — казалось, горит весь квартал. Объятая ужасом, она побежала, а когда увидела пожарные машины возле своего дома, будто ледяная рука сдавила ей горло.
— Нет!.. Нет!.. — кричала она, пробираясь через толпу, стоявшую на улице и глазевшую на три здания, охваченные пламенем. Дым ел глаза, и она закашлялась, пробираясь вперед, но у дверей дома ее остановил пожарный.
— Сюда нельзя!.. — Пожарные перекрикивались в дыму. Лопались стекла, осколок порезал ей руку, и капли крови попали на белое платье, а какой-то человек с силой оттолкнул ее назад:
— Я же сказал, что туда нельзя!
— Мои дети! — задохнулась она. — Мои маленькие дети… — Она боролась с пожарным с такой силой, о какой даже не подозревала, и в какой-то момент вырвалась, но он в последнее мгновение снова схватил ее. — Дайте мне пройти! — Соседи смотрели с безмолвным ужасом, как она истошно кричит, дерется, вырывается. — Там мои дети… о боже… пожалуйста… — Она нервно всхлипывала, задыхаясь от дыма, который обжигал ей глаза и горло… Пожарные уже вынесли нескольких старух и парня, который лежал на тротуаре без сознания, и двое пожарных пытались привести его в чувство.
— Эй, Джо! — позвал пожарный одного из своих подчиненных, а затем быстро повернулся к Зое:
— Где они? В какой квартире?
— На последнем этаже… мальчик и девочка… — Она закашлялась от дыма, она уже видела, что пожарные лестницы достают только до третьего этажа. — Позвольте мне пройти… пожалуйста… пожалуйста… — Она упала перед ним на колени, и двое пожарных снова вбежали в здание; минуты тянулись бесконечно…
Зоя смотрела на дом, сознавая, что, если дети погибли, ее жизнь кончится. У нее, кроме них, больше ведь никого на свете не было, она заботилась только о них, жила только ради них. Пожарные все не выходили, и в дом побежали еще трое с топорами. Тут раздался грохот, здание рухнуло, в небо взвился сноп искр, крыша провалилась. Глядя на все это, Зоя едва не лишилась чувств. Ее глаза наполнились ужасом, внезапно она рванулась вперед, готовая найти детей или умереть вместе с ними. Она проскочила мимо пожарных, вбежала в вестибюль, но в этот момент в густом дыму, еще не веря своему счастью, она увидела бегущих ей навстречу пожарных. Двое несли кого-то, и сквозь шум пожара она услышала детский крик и увидела, что это кричит Николай и машет ей руками, а третий пожарный подхватил ее на руки, как ребенка, после чего все трое буквально в последний момент выскочили из здания — огонь уже настигал их. Едва они выбежали на улицу, как раздался оглушительный грохот; казалось, рухнуло все здание. Они бежали, а за ними стеной надвигалось пламя. Николай прижимался к ней, кашляя и всхлипывая, а Зоя снова и снова целовала его. Вдруг она заметила, что Саша без сознания. Мать со стоном опустилась на колени рядом с ребенком, стала звать ее, пожарный тоже прилагал все силы, чтобы привести девочку в чувство; наконец Саша едва заметно пошевелилась, заплакала, и Зоя легла рядом с ней и, плача, прижала ее к себе и погладила ее кудри.
— Моя девочка… моя девочка… — Ей подумалось вдруг, что это было наказанием за то, что она каждый вечер оставляла их одних. Сейчас она размышляла только о том, что было бы, приди она домой позже и… нет, лучше об этом не думать… Посреди всеобщей суматохи она сидела на тротуаре, крепко прижимая к себе детей, глядя на горящее здание, и они, все трое, плакали, глядя, как все, что у них было, сгорает в огне.
— Главное, что вы живы, — твердила она снова и снова, вспоминая ту ночь, когда ее мать погибла на Фонтанке в пламени пожара.
Пожарные трудились до рассвета, предупредив, что еще несколько дней нельзя будет входить в здание. Придется покамест найти другое место для жилья, прежде чем они смогут проникнуть внутрь и поискать среди развалин остатки имущества. Зоя вспомнила фотографии Клейтона… все те памятные безделушки, которые она так бережно хранила… фотографии ее родителей, бабушек и дедушек, царя… она вспомнила о царском пасхальном яйце, которое так берегла, чтобы на худой конец продать его, но сейчас ее это уже не волновало. Главное, что Николай и Саша уцелели.
И тут она вдруг вспомнила о Саве. Собачка, которую она привезла с собой из Санкт-Петербурга, наверняка погибла в огне.
— Я не мог вытащить ее, мама… она спряталась под диван, когда пришли пожарные, — всхлипнул Ники. — Я так хотел забрать ее, мама… но они меня не пустили…
— Шш… милый, не плачь…
Ее длинные рыжие волосы после схватки с пожарными рассыпались по плечам, льняное белое платье в цветочек порвалось; лицо ее было черным от пепла, а ночная рубашка Николая пахла дымом. Запах дыма стоял повсюду, и он никогда не пахнул так сладко и не значил так много для нее, как сейчас.
— Я так люблю тебя… Она была очень старая, Ники… шш, малыш, не плачь… — Саве было почти пятнадцать лет, она проделала с ними столь долгий путь, но сейчас Зоя могла думать только о детях.
Соседи из уцелевших домов взяли их к себе, и Зоя с двумя детьми спала на полу в гостиной на одеялах.
И сколько они ни мылись в ванной, волосы все равно пахли дымом, но каждый раз, когда Зоя видела обуглившийся остов здания, она понимала, как им, всем троим, повезло.
На следующий день она позвонила в варьете и сказала, что больше работать не будет, а вечером пошла получить последнюю зарплату. Пусть они лучше будут голодать, но больше она детей одних не оставит… никогда.
Денег должно было хватить лишь на то, чтобы купить кое-что из одежды и немного продуктов, но жить им было негде, некуда пойти. И с выражением полного бессилия она пошла искать Джимми, чтобы с ним попрощаться.
— Вы покидаете нас? — Негру было грустно, что она уходит, но он все понял, когда Зоя рассказала ему, что случилось.
— Я больше не могу так жить. Если бы что-то произошло… — А ведь это может случиться снова. Она не могла больше оставлять детей одних. Ей придется подыскать себе другое место, сказала она, и Джимми с ней согласился.
— Все равно вам было здесь не место, мэм. Вы никогда не принадлежали к этому обществу. — Он улыбнулся. Ее благородное происхождение проявлялось даже в манере двигаться, и, хотя Зоя никогда не рассказывала Джимми о своем прошлом, ему было больно видеть, как она дрыгает ногами вместе с остальными. — Подберите себе что-нибудь другое. Хорошую работу среди вашего круга. Эта работа не для вас. — Правда, она проработала здесь полтора года, и ей прилично платили.
— У вас нет семьи или друзей, к которым вы могли бы обратиться? — Она отрицательно покачала головой, думая, какое счастье, что у нее есть дети. — Вам некуда вернуться? Например, в Россию или куда-нибудь еще? — Она улыбнулась: как же мало он знал о том крахе, который их постиг.
— Я подумаю об этом, — сказала Зоя, не представляя, что она будет делать.
— Где вы сейчас живете?
— У соседей.
Джимми мог бы предложить ей пожить у него в Гарлеме, но понимал, что для нее это не вариант.
Люди ее круга, развлекавшиеся в «Коттон-клабе», ни за что не станут жить в Гарлеме со старым чернокожим пианистом из заштатного варьете.
— Хоть иногда давайте знать, как вы живете. Ладно?
Она наклонилась и поцеловала негра в щеку, и лицо его осветилось улыбкой. Она пошла получить причитавшиеся ей деньги, а когда уходила, он крепко пожал ей руку: она поступила правильно. И только поздно вечером Зоя обнаружила… пять хрустящих двадцатидолларовых купюр, которые Джимми сунул ей в сумочку, когда она ходила за зарплатой. В тот же день утром он выиграл эти деньги в карты и был рад, что может хоть чем-то Зое помочь. Она понимала, что дать ей деньги мог только он, и в первый момент решила, что надо бы вернуться в театр и отдать их ему, но потом передумала — деньги ей сейчас были очень нужны. Она написала Джимми записку, где благодарила его и обещала вернуть сто долларов при первой возможности. Сейчас ей надо было как можно скорее найти работу и жилье.
К концу недели дом остыл, и квартиранты смогли въехать обратно. После такого пожара едва ли многое уцелело, и Зоя, затаив дыхание, медленно поднималась по шатким ступеням, гадая, в каком состоянии она обнаружит квартиру. В воздухе стоял тяжелый запах дыма, и вся гостиная была разрушена. Сгорели все игрушки, большая часть ее и детской одежды, а то, что осталась, теперь всегда будет пахнуть дымом. Она уложила посуду в закопченную коробку и с изумлением обнаружила, что чемодан с фотографиями остался цел. И на том спасибо. Затаив дыхание, Зоя начала копаться в том, что еще недавно было сундуком, и вдруг нашла его… эмаль потрескалась, но и только. Царское пасхальное яйцо уцелело. Она смотрела на яйцо работы Фаберже с безмолвным изумлением и вдруг заплакала… Это была реликвия, это была ее прошлая жизнь, жизнь, канувшая в Лету. Больше ничего не осталось.
Она уложила оставшиеся детские вещи в коробку, а также свое черное платье от Шанель, два костюма, розовое льняное платье и единственную пару обуви. Ей хватило десяти минут, чтобы отнести все вниз. И когда Зоя оглянулась в последний раз, она увидела Саву, тихо лежащую под диваном… Казалось, собака крепко спит. Зоя молча постояла, глядя на нее, а затем тихо прикрыла за собой дверь и поспешила вниз на улицу к детям.