Глава 30

– Заходи, Джини, – пригласила ее Мэри. Обе на секунду застыли на пороге, одновременно посмотрев на улицу, где Паскаль заводил свой мотоцикл. Мотор затарахтел, и Паскаль сорвался с места, даже не помахав на прощание.

– Он вернется за мной примерно в восемь, – сказала Джини. Мэри вздохнула и закрыла за ней дверь.

– Одну минутку, Джини, – предупреждающе произнесла она – Я хотела бы кое-что тебе сказать, прежде чем ты войдешь.

Тут девушка заметила, что дверь в кабинет прикрыта. На добром лице Мэри отразилось замешательство. Она мягко положила руку падчерице на плечо.

– Джини, я не совсем понимаю, что происходит. Ясно лишь одно: вы с Паскалем Ламартином ведете расследование, собираете материал на Джона… – Она горестно покачала головой – Ах, Джини, как ты могла быть со мною такой неискренней! Ты ведь, должно быть, неспроста пришла тогда ко мне на вечеринку. Пришла под выдуманным предлогом. Джон – один из самых близких моих друзей. Как ты могла, Джини! Это так на тебя не похоже.

Лицо Джини помертвело. Она медленно сняла с себя пальто.

– Понятно, – протянула она. – Так, значит, вот для чего я вам понадобилась? Впрочем, могла бы и сама догадаться.

Ею овладели злость и горечь одновременно. Перед тем как приехать сюда, ей пришлось пережить еще одно бурное объяснение с Паскалем. Он едва сдерживал бешенство, она тоже. За минувший час они порядком извели друг друга, то приближаясь к открытой ссоре, то удаляясь от опасной черты. От этого объяснения на душе остался мерзкий осадок. Джини до сих пор чувствовала себя взвинченной, и от того, что Паскаль оказался прав относительно истинных побуждений ее отца, было еще хуже. На секунду ею овладело сильное желание немедленно уйти, хлопнув дверью, чтобы даже не видеть Сэма Хантера. Вероятно, эта мысль отчетливо обозначилась на ее лице, о чем можно было догадаться по взгляду Мэри, который стал еще тревожней.

– Ах, Джини, – сокрушенно вздохнула она, – тут творится что-то невообразимое. Ладно, девочка, не бери в голову. Не это главное. Знаешь, просто это как-то задело меня… И вообще, Джини, – замялась она, – постарайся следить за своими словами. Сэм в паршивом настроении. Уже несколько часов сидит, сам себя заводит. Я пытаюсь успокоить его, но есть предел человеческим возможностям. Он налил себе второй стакан бурбона, а ты сама знаешь, какой он, когда выпьет. Думаю, затягивать разговор не стоит. Позже у Сэма должен состояться ужин с издателем. Я еду вместе с ним. Так что, милочка, ваша беседа продлится всего какой-нибудь час, самое большее полтора. Но умоляю, будь посдержанней в выражениях. Ради всего святого, ни слова о Паскале Ламартине.

Мэри умолкла, ее лицо поникло. Джини увидела, что мачеха вот-вот расплачется, и почувствовала себя виноватой. Гнев сменился состраданием. Она обняла Мэри. Если отец целый день подогревал себя, готовясь к этой встрече, то можно только представить себе, как ей, бедняжке, за этот день досталось.

– Ах, Мэри, – мягко произнесла Джини, – прости меня. Я потом тебе все объясню. Ты, главное, не огорчайся. Во всем этом нет ни капли твоей вины, зачем же тебе страдать! Это было бы в высшей мере несправедливо.

– Все равно уже вляпалась, – горестно махнула Мэри рукой. – Я ведь тоже не до конца была честна с тобой, Джини, а надо бы. Ведь я все знала о Бейруте. И кто такой Паскаль, тоже знала. Не нужно было мне скрывать этого. Господи, до чего же я ненавижу всю эту ложь…

– Да перестань ты, Мэри. Чепуха все это. Я совсем не обижаюсь. Наоборот, даже рада.

Больше у нее не нашлось слов.

В комнате, за закрытой дверью, кто-то завозился, загремев стулом. Мэри испуганно посмотрела на дверь, потом на Джини. Возбужденно вскинув голову, она быстро заговорила.

– Джини, дело не только в этом. Сэм винит во всех бедах Паскаля, сама понимаешь, так что будь готова к этому. Но…

Она вновь заколебалась. Лицо ее стало почти виноватым. Джини озадаченно посмотрела на нее, затем перевела взгляд на закрытую дверь. Из-за нее раздался отцовский голос. Наступила пауза, после которой заговорил какой-то другой мужчина. Его голос был более спокоен. Джини настороженно напряглась.

– Кто там с ним? – тихо спросила она – Мэри, ведь он не один. Что все это значит?

Ответом ей был лишь молчаливый и горестный взгляд Мэри. Иного ответа и не потребовалось, потому что как раз в этот момент в комнате зашаркали шаги и дверь распахнулась настежь. Сэм Хантер возник на пороге с лицом, пылающим от гнева. В руке он держал полный бокал бурбона. Позади, у камина, стоял Джон Хоторн.

– Та-ак. – Хантер смерил взглядом сперва Джини, а затем Мэри. – Вы войдете или нет? Или, может, будете до посинения перешептываться в прихожей?

У него, судя по всему, было заготовлено еще несколько фраз в том же духе, но Мэри взяла инициативу в свои руки. Подхватив Джини под локоть, она провела ее мимо отца в комнату. Джон Хоторн поприветствовал ее коротким кивком, не произнеся ни слова. Мэри повернулась лицом к Сэму.

– А теперь, Сэм, условимся об одном, – вымолвила она тихо, но твердо. – Это мой дом, а не твой. И если ты тут начнешь шуметь и орать, то можешь выметаться, потому что я не намерена этого терпеть. Понял? Это объяснение не доставляет удовольствия ни мне, ни Джини, ни кому-либо другому из всех нас. И я согласилась на все это лишь при одном условии. Ты скажешь то, что сочтешь нужным. И Джон скажет то, что должен сказать. Вы оба все честно выскажете Джини, после чего мы расходимся по своим делам. Но я не позволю, чтобы это объяснение переросло в одну из тех пьяных сцен, которые ты, Сэм, так любишь. Так что прошу сесть и успокоиться. Тогда, черт возьми, нам, может быть, и удастся выглядеть цивилизованными людьми.

Тон, которым Мэри произнесла это, привел бы в чувство любого, подумала Джини, но только не отца, во всяком случае, не в тот момент, когда он уже набрался.

– А теперь послушай ты, Мэри, – пророкотал он, поучительно подняв указательный палец, – причем послушай внимательно. Если ты думаешь, что я буду прикидываться, будто нахожусь на какой-нибудь паршивой великосветской вечеринке, то глубоко заблуждаешься. Не буду. Не затем я сюда пришел, чтобы рассиживаться в кресле и трепаться о всяких пустяках. Нет уж, я прямо к сути перейду. Моя дочь, дьявол ее побери, должна дать мне отчет в своих действиях! И чем скорее, тем лучше. Я не шучу, разрази меня гром! Не вижу ее, понимаешь, целых два года, а она, черт возьми, тем временем вон что вытворяет!

Он поднял стакан, и в его горле смачно булькнул бурбон. Налитые кровью глаза блуждали по комнате, пока не остановились на Джини.

– Прежде чем мы начнем, ты, Джини, главное, одно уясни. Я виню во всем этого чертова засранца-французишку. Но и с тебя вины не снимаю. Тебе давно уже не пятнадцать. У тебя что, своей головы на плечах нет?

Джини и Мэри заговорили одновременно. Мэри попыталась что-то возразить, Джини незамедлительно выпалила резкий ответ. Сэм Хантер решил переорать обеих, и тогда впервые в разговор вступил Джон Хоторн. Его голос – холодный, резкий и властный – заставил замолчать всех, включая Сэма.

– Хватит, Сэм, – произнес он. – Мэри права. Подобные сцены до добра не доведут. И такие выражения. Тебе бы лучше сдержаться. Потерпи, сделай милость. И сядь. Кстати, может, все сядем? Сегодня вечером Джини находится здесь из-за меня, и поскольку она сделала мне одолжение, явившись сюда, я чувствую себя обязанным ответить ей любезностью. Я хотел бы кое-что объяснить.

Джини ничего не сказала. Она только смотрела на своего отца, поражаясь той легкости, с какой Джон Хоторн приструнил этого неуправляемого человека. Ей было больно видеть это, но Сэм капитулировал, даже не пикнув. Лишь напоследок он бросил на нее взбешенный взгляд и свирепо засопел. Повернувшись к ней спиной, отец потопал в другой угол комнаты и плюхнулся на стул слева от камина, не выпуская из руки стакана.

Увидев, насколько он изменился за те два с половиной года, что они не виделись, Джини была потрясена. Его внешность стала еще более грубой и вульгарной – этого невозможно было не заметить. Конечно, одет он был, как всегда, с иголочки. На нем был один из тех темных костюмов, которые он сшил на заказ в Лондоне, и щегольская рубашка от Пола Стюарта с несколько кричащими полосами. Изящные туфли ручной работы были начищены до солнечного блеска. Однако раздавшийся живот, тяжелая, шаркающая поступь, обвисшие щеки и покрывшаяся пятнами кожа старого пьяницы – все эти черты бросались в глаза. Отец выглядел одновременно агрессивным, неуравновешенным и глубоко несчастным.

Джини безмолвно вышла на середину комнаты и села на стул напротив Джона Хоторна. Мэри принялась как-то несуразно хлопотать вокруг подноса с напитками. Она подала Джини бокал вина с таким видом, будто это и в самом деле была случайная встреча друзей, а потом сама уселась поодаль, словно сознательно устранившись из полукруга, который образовался перед камином. В центре этого полукруга находился Хоторн. Джини отметила про себя, что вопреки собственному призыву сесть и успокоиться сам он остался стоять.

В отличие от ее отца Хоторн был само спокойствие и самообладание. На нем был темный, отлично сшитый костюм. Его манеры отличались невозмутимостью, и когда он посмотрел на Джини сверху вниз, ей почудилось, что в его глазах мелькнуло то ли сожаление, то ли презрение, как если бы она не оправдала его надежд. Со стороны все выглядело так, словно он пригласил ее на экзамен, а она с треском провалилась.

– Начнем с того, – заговорил он вновь, – что я предлагаю не терять времени попусту. Я не намерен в течение предстоящего часа выслушивать ложь и оправдания. Поэтому лучше сразу установить какие-то определенные параметры. Итак, можем ли мы принять как свершившийся факт то, что дней эдак девять назад «Ньюс» начала расследование моих дел и моей личной жизни, поручив это дело Джини и французскому фоторепортеру Паскалю Ламартину?

При этом он в упор смотрел на Джини. Но та и не думала отвечать. Сзади тихонько вздохнула Мэри. Тяжело завозился на стуле отец.

– Послушай, Джини, – подался он вперед, – ведь Джон прав. Может, не будем здесь вешать друг другу лапшу на уши? Он знает, что ты работаешь над этой историей. И я знаю. Все мы тут, черт подери, знаем это. Так на кой же дьявол отпираться, попусту теряя время?

– Если все вы тут настолько хорошо информированы, – осторожно заговорила Джини, – то должны также знать и то, что в прошлый вторник меня отстранили от этого задания. Так распорядился мой редактор. Насколько мне известно, эту тему вообще зарубили… Просто ходили кое-какие слухи, и меня попросили их проверить, только и всего, – добавила она после секундного колебания. – Однако я ни до чего не докопалась. Такова одна из причин, почему от расследования решили отказаться. Другая, насколько мне известно, состоит в том, что на владельца «Ньюс» кое-кто оказал давление. Причем, как я слышала, такое сильное, что под вопросом оказалось даже рабочее место моего редактора. Чего я никак не могу взять в толк, – подняла она глаза, чтобы встретиться взглядом с Хоторном, – так это почему вы, обладая таким влиянием, решили теперь оказать его на меня. Не вижу смысла. Ведь я больше не работаю над статьей.

– Я же просил не тратить попусту времени. – Голос Хоторна звучал ровно, выражение его лица оставалось холодным. – Вас просили – вам даже приказывали – отказаться от этой истории. Нам обоим это прекрасно известно. Сам же ваш редактор продолжал в ней копаться и в результате может распрощаться с работой, хотя наверняка что-либо сказать трудно. Решение об этом будет принимать Генри Мелроуз, а я к этому никакого отношения не имею. Но давайте не будем делать вид, что вы неукоснительно выполняли все распоряжения редактора. Сознательно или сами того не ведая, вы продолжали работать над материалом. То же самое делал и Ламартин. Вашим источником оказался человек по имени Джеймс Макмаллен. Вы дважды встречались с ним: в первый раз – в Риджент-парке, а потом в Британском музее. На этой неделе вы вступили в контакт с его бывшим наставником в Оксфорде – доктором Энтони Ноулзом. Вы и сегодня продолжали наводить справки. Сегодня вы встретились с приятелем Макмаллена в баре «Граучо», в СоХо, – продолжал он сверлить ее взглядом. – И это вы называете «закрыть тему»?

Джини мельком взглянула на Хоторна. Про себя она отметила, что об их встрече с Макмалленом в Оксфорде он не упомянул.

– Не знаю, откуда у вас эти сведения, – отвернулась она, пожав плечами, – но вынуждена внести поправки в донесения ваших осведомителей. В Британском музее я ни с кем не встречалась. Я пошла туда только ради осмотра экспонатов. Ранее я действительно разговаривала с Энтони Ноулзом, но потом вновь позвонила ему, чтобы сообщить, что прекращаю работу над материалом. Что же касается сегодняшнего дня, то просто в обеденный перерыв встретилась за выпивкой со своим старым знакомым, который поставляет мне время от времени кое-какие сведения. Но эта встреча не имела абсолютно никакого отношения к волнующей вас теме.

– Сегодня вы встречались со старым школьным приятелем Макмаллена, человеком, которого ранее не видели ни разу в жизни. – Хоторн обдал ее холодным взглядом. – И знаете, когда мне стало об этом известно, я в какой-то степени даже испытал облегчение. Наконец-то, думаю, вы предпринимаете какие-то усилия, чтобы выяснить, что же за человек этот Джеймс Макмаллен. Что ж, давно пора. Действительно, разузнайте о нем поподробнее, не пожалейте сил. И не забудьте тщательно проанализировать полученные данные. Макмаллен отъявленный лгун и смутьян. Иногда даже возникает подозрение, вполне ли он вменяем…

– Не вполне вменяем? – не усидел на месте отец Джини. Он широко повел рукой, расплескав свой бурбон. – Слишком мягко сказано, черт его подери! Да это же форменный псих! Придурок! Шизик! Этот маньяк вконец замучил Джона. И меня тоже! Хрен знает сколько лет проносился с этой чертовой параноидальной идеей, и нате вам – снова объявился! Причем на кого вышел-то? На мою чертову доченьку! Ты что думаешь, случайно, что ли? Господи Иисусе, Джини, – повернулся он всем телом, чтобы заглянуть ей в лицо, – сколько лет ты проработала в разных газетах? И до сих пор не можешь отличить всякую шизу от нормального человека? Мало, что ль, на них насмотрелась? Или до сих пор готова глотать все дерьмо, которым они тебя потчуют? Ты бы действительно проверила все как следует. Отчего же не проверить? А если не можешь, то иди обратно на факультет журналистики и начни с начала. А еще лучше, подыщи себе какую-нибудь другую работу.

– Нет уж, подождите, – начала было Джини, но ее перебила Мэри.

– Да! – воскликнула она. – Помолчи, Сэм, и думай лучше, прежде чем бросаться обвинениями. Ты ни капли не знаешь о способностях Джини, потому что всю жизнь не проявлял ни малейшего интереса к ее карьере. Начнем с того, что Джини уже не ребенок. У нее уже достаточно опыта…

– Опыта? Ой, умоляю, не надо! В чем опыт-то? Дешевки стряпать, сексуальные скандалы обсасывать?

– Повторяю, у нее большой опыт, Сэм. Если уж Джини взялась за этот материал, то можешь быть уверен: она тщательно проверит все от начала до конца, до последней мельчайшей подробности. – Голос Мэри звучал непреклонно. – Если бы этот Джеймс Макмаллен был именно таким, как ты говоришь, то она бы его сразу же раскусила. Нет, не все так просто.

– Мэри права, – снова вклинился в разговор ледяной голос Джона Хоторна, тут же заставив умолкнуть всех остальных. – Все действительно не так просто, – вздохнул он. – К величайшему сожалению.

Сказав это, он устремил взгляд в сторону, и Джини впервые уловила нервозность в его облике. Лишь на секунду на его лице промелькнуло то выражение, которое она заметила во время памятного ужина в «Савое». «Несмотря на эту маску спокойствия, он близок к отчаянию», – подумала она. Ей пришла в голову мысль о том, что отец и Мэри, должно быть, тоже уловили его состояние. Украдкой взглянув на Хоторна, отец сразу же изменил тон. Поднявшись со стула, он несколько умерил свою воинственность.

– Слушай, Джини, – произнес Сэм Хантер, постаравшись придать своему голосу мягкость, – почему бы тебе не остановиться. Хотя бы ради того, чтобы задуматься, насколько высоки ставки в этой игре? Ведь речь идет о жизни Джона, о его репутации. Ты же вполне представляешь, что случается, когда подобные вещи выходят из-под контроля. Начинаются всякие разговоры… Ты еще и напечатать ничего не успеешь, а глядишь, народ уже гудит вовсю, шушукается, слухи ползут один нелепее другого… Я, знаешь ли, не могу допустить, чтобы все произошло именно так. Потому-то и приехал сюда.

Он остановился, чтобы взглянуть на Хоторна, и затем продолжил:

– Знаю, я сейчас не сдержался. Но ты уж, Джини, прости меня. Что делать, бывает. Особенно со мной. Ты же знаешь: вспыхиваю как порох. Но я тебя ни в чем не виню.

Честное слово, не виню. Насколько я понимаю, ты просто заблуждаешься, причем от чистого сердца. Да тут еще этот Ламартин поганый! Я не собираюсь ворошить прошлое – не нужно мне этого. Но если ты не извлекла должного урока из общения с этим человеком двенадцать лет назад, то извлеки хотя бы сейчас. Ты, Джини, главное, присмотрись получше, чем этот самый Ламартин занимается. Никакая это не журналистика. И не будет никогда журналистикой. Копание в дерьме – вот что это такое. А Ламартин твой – сволочь последняя!

В воздухе повисло молчание. Хоторн по-прежнему отрешенно глядел на огонь. Джини некоторое время смотрела на отца, потом отвернулась. Позади вставала, скрипнув стулом, Мэри.

– Джини, – тихонько подала она голос. – Подумай над словами Сэма. Я не хочу выносить суждение о Паскале Ламартине как о личности. Я уже говорила тебе, что как мужчина он мне вполне нравится. Но Сэм по-своему прав. Нельзя закрывать глаза на то, чем занимается Паскаль Ламартин сейчас. Все это так жестоко, нетактично, недостойно. Думаю, ты вряд ли будешь возражать, настаивая на том, что такая деятельность этична. – Посмотрев на Хоторна, она продолжила: – Знаешь, Джини, я думаю, ты должна спросить себя, насколько сильно твое чувство к Ламартину влияет на твои решения. Стала бы ты и дальше раскапывать эту историю с таким же рвением, если бы не работала над ней вместе с ним? Он просто растлевает тебя, Джини. Прости, но таково мое мнение.

– Довольно, Мэри! Эту тему я обсуждать не буду. К тому же ты говоришь неправду.

– В таком случае, – вздохнула Мэри, – вернемся к тому, о чем я говорила ранее. Ты поступила очень глупо, Джини. Ты и твой Паскаль Ламартин введены в заблуждение. Причем очень ловко. И если уж ты не хочешь прислушаться к нашим словам, то, надеюсь, скоро обнаружишь этот подвох. Оч-чень скоро.

Ее голос теперь звучал резче: она больше не пыталась скрывать осуждения. Мэри отвернулась, и тут, как бы приняв от нее эстафету, заговорил Джон Хоторн.

– Мне очень жаль, Мэри, – сказал он, оторвав взгляд от огня, – но у меня нет времени дожидаться, пока Джини прозреет. Это ожидание может слишком дорого мне обойтись. Речь идет о чести Лиз. И я не стану спокойно взирать на то, как разрушают мою семью. Мне нужно подумать о своих детях. Бог свидетель, они уже достаточно выстрадали.

Он отвернулся, сделав жест, свидетельствующий о скрытом гневе и отвращении. Джини смотрела на него во все глаза. Она ясно видела: Хоторн взволнован настолько, что почти лишился дара речи. Она почувствовала, как в глубине души у нее снова зашевелились сомнения. В комнате опять повисло молчание. Затем прокашлялся отец. Он преданно смотрел на Хоторна, будто дожидаясь высочайшей санкции.

– Джон? Хоторн кивнул.

– Отлично, – вновь повернулся к ней отец, изобразив на лице крайнюю серьезность. – Скажу тебе одно, Джини, причем очень коротко. Нечего тут огород городить. Но только между нами. Конфиденциально. То, что я сейчас сообщу тебе, не должно выйти за пределы этой комнаты. Тебе ясно?

Джини утвердительно наклонила голову.

– Прекрасно. Истина заключается в том, что вот уже почти четыре года, с тех пор, как тяжело заболел младший мальчик Джона, Лиз сама очень нездорова. Специалисты в Вашингтоне, Лондоне и Нью-Йорке ставят ей диагноз: маниакально-депрессивный синдром. Она постоянно принимает лекарства. Уже пять раз проходила электрошоковую терапию. Дважды пыталась покончить с собой: один раз – в Вашингтоне, когда Джон ушел из сената, второй – месяц спустя после приезда сюда. Ее нельзя оставлять одну, без присмотра, разве что на очень короткое время. И тем не менее паранойя, мания преследования у нее прогрессируют, Джон делает все, что в его силах, чтобы помочь ей, и не думай, что это так уж легко. Ради нее ему пришлось оставить большую политику, поскольку она все время твердила, что хочет, чтобы он был рядом с ней и детьми. Джон согласился принять здесь должность именно потому, что этого требовала Лиз, причем с невероятной одержимостью. Ей, видите ли, захотелось играть более заметную роль! Джон думал, что это будет к лучшему: новый город, смена обстановки, новые друзья. Однако все вышло наоборот. Ей стало хуже. Да тут еще этот Макмаллен свалился ей на голову. Ты же знаешь, как он на нее действует. Согласно заключению здешних врачей, Лиз требуется срочная госпитализация. Видишь ли, Джини, они еще с лета твердят об этом. А Джон сопротивляется. В чем, на мой взгляд, абсолютно не прав. Лиз очень милая женщина, Джини, но она очень больна. Она не в силах отличить реальность от фантазии. – Его голос стал тверже. – К тому же есть еще кое-какие проблемы. Обсуждать их не мне и не здесь, но могу твердо засвидетельствовать одно: это очень больной человек, страдающий тяжелой формой шизофрении. И Мэри тебе скажет то же самое. Не так ли, Мэри? Да или нет?

Джини повернула голову, чтобы посмотреть на мачеху, и та подняла лицо, на котором застыло выражение горькой озабоченности.

– Да, – тихо произнесла она. – Помнишь, Джини, я говорила тебе о той сцене, свидетельницей которой мне пришлось стать. Поверь, это произвело на меня крайне удручающее впечатление. Что уж тут говорить о Джоне? Он был просто в шоке. Ты должна понять: Джон находится в отчаянной ситуации. Ведь ему по долгу службы приходится находиться на глазах у всего общества. И он пытается не прекращать своих публичных появлений, оберегая в то же время Лиз от самой себя. Ему надо думать о сыновьях. И вся эта тяжесть лежит на его плечах. Ему даже не с кем поговорить о своих проблемах, если не считать врачей, которые лечат Лиз. Попытайся хоть на миг представить себе, Джини, чего все это ему стоит…

– Отчасти я сам во всем виноват, – внезапно заговорил Джон Хоторн. Он смотрел Джини прямо в лицо. Теперь боль в его глазах читалась безошибочно. – Должен признать это, – устало потер он лоб. – Сейчас я вынужден жить с этим день и ночь. Нужно было действовать раньше. Нельзя было допускать, чтобы мои сыновья, наблюдали, как… Не стоило мне, наверное, соглашаться на этот пост. Лучше было бы последовать совету докторов еще несколько месяцев назад. А теперь вот видите… – Его голос дрогнул. Через секунду, взяв себя в руки, он продолжил: – Это ужасное заболевание. Временами Лиз становится почти такой же, как и раньше. И в душе моей вновь зарождается надежда. А потом – опять приступ. Неизбежно… В такие минуты я с трудом узнаю ее. Неудержимое бешенство – снова и снова. А иногда она кажется вполне нормальной, но вдруг ни с того, ни с сего ужасно солжет, хотя, кажется, и причины-то лгать нет никакой.

Он попеременно смотрел то на Джини, то на Мэри.

– Помните тот вечер, когда мы пришли к вам в гости? Тогда еще был день рождения Лиз. – Мэри кивнула. Что же касается самого Хоторна, то на его лице лежала печать горестного недоумения. – Тогда был как раз один из тех моментов, когда мне начинало казаться, что ей становится лучше. Она была оживлена – почти такая же, какой бывала прежде. А когда мы уже собирались уходить – помнишь, Мэри? – Она показала тебе свое пальто, а потом ожерелье и сказала, что все это мои подарки ей на день рождения.

– Помню, – откликнулась Мэри.

– Но это же неправда! Я подарил Лиз пальто и ожерелье в прошлом году, осенью. Я тогда увез ее за город на выходные дни. Постарался, чтобы мы остались наедине, чтобы никто не мешал нам. Это была годовщина нашей свадьбы. Я хотел… Я пытался… – Его голос снова сорвался, но он все же справился с нахлынувшими эмоциями. – Я думал, если нам удастся провести вдвоем хотя бы два дня, два безмятежных, нормальных дня… Поначалу казалось, что эти пальто и ожерелье доставили ей радость. А потом она сняла их и больше никогда не надевала – ни разу, до той самой вечеринки у вас. И там вдруг солгала о том, когда я якобы подарил ей все это. Зачем? Почему? Я не могу понять, действительно ли она путается, не ведая, что творит, или же лжет намеренно, пытаясь причинить мне боль, словно желая забыть тот уик-энд, забыть нашу годовщину, забыть нашу свадьбу. Господи, я ничего не знаю… – отвернулся Хоторн. Мэри бросилась к нему и нежно обняла за плечи.

– Не надо, Джон. Не надо, – начала она мягко, как ребенка, успокаивать его. – Зачем терзаться попусту? Ты же знаешь: этим горю не поможешь. Ты лучше говори, говори. Ты должен научиться делиться несчастьем со своими друзьями. Вот что, выпей-ка. Ты же извелся весь. Давай налью тебе виски. Нет-нет, не спорь. Совсем чуть-чуть. Ну, давай-ка.

Она снова захлопотала вокруг подноса с напитками. Джини смотрела на напряженную фигуру Хоторна, и внутри ее росло тошнотворное предчувствие неладного. «Что же я наделала? – металась в ее мозгу мысль. – Я не права, кругом не права…»

В комнате повисла тяжелая тишина. Хоторн взял бокал из рук Мэри, и она снова заняла свое место на стуле. Джини заметила, как отец со смущением и тревогой взглянул на Хоторна.

– Может, я продолжу, Джон? Конечно, не исключено, что Джини уже все знает…

– Почему бы и нет? – Хоторн вновь сделал рукою жест, выражавший горестную отрешенность. – Постарайся сам все объяснить. Для меня это становится невыносимым.

Сэм вновь повернулся к Джини. Он вытащил из нагрудного кармана листок бумаги и подал ей.

– Потом почитаешь, – сказал он. – Это копия статьи, написанной мною двадцать пять лет назад. Там говорится о боевом задании, которое выполнял взвод Джона во Вьетнаме в ноябре 1968 года. Я был прикомандирован к этому взводу. Нас отрезали от своих, и мы оказались в глуши, в джунглях к югу от Хюэ, от семнадцатой параллели, вблизи деревушки под названием Майнук. Более пяти дней взвод Джона был прижат к земле огнем вьетконговцев: более половины личного состава выбито. – Он на секунду замолк. – Макмаллен, наверное, уже обращался в твою газету с собственной версией случившегося у той деревни? Если еще нет, то будь уверена, Джини, долго ждать не придется: обратится непременно.

Джини смутилась, в нерешительности потупив взгляд. Все трое не спускали с нее глаз.

– Да ладно тебе, Джини, – нетерпеливо пробурчал отец. – Все мы тут в курсе относительно того, что этот Макмаллен болтает о Джоне и его семейной жизни. Так ответь же мне: он и о Вьетнаме болтал?

– Я уже говорила, что вообще не разговаривала с Макмалленом. Он исчез. Я просто проверяла слухи и больше ничего.

– О моем браке? – резко вскинулся Хоторн.

– Да.

– И о том, что произошло в Майнуке? – на сей раз вопрос принадлежал ее отцу.

Джини пожала плечами.

– Да, мне приходилось слышать утверждения о том, что произошло там во время войны.

– Гос-споди Иисусе! – Отец адресовал Хоторну разъяренный взгляд. – О'кей, Джини. В этом году выходит моя книга о Вьетнаме. Может, Макмаллену именно это и не дает покоя. Но давай говорить начистоту. Макмаллен и раньше поднимал разные вопросы относительно деревни Майнук. Ему не впервой выступать с идиотскими обвинениями на этот счет. Еще двадцать лет назад начал, чтоб ему пусто было! Тебе это известно?

Джини вновь заколебалась.

– Нет, не известно, – тихо ответила она.

– Так вот, знай теперь. Зверства, изнасилования, убийства мирных жителей… В первый раз он вывалил всю эту чушь одному американскому сенатору, которого сейчас уже нет в живых. Эти же россказни он предложил двум американским газетам в 1972 году, когда шесть месяцев жил в Соединенных Штатах. Все это вымысел от начала до конца. Того, о чем он болтает, никогда не было в реальности. Не было! И когда он попытался заинтересовать этими байками газеты, то превратился в посмешище для всего города. Потом и сам был не рад, что высунулся. Послушай, Джини, я был там, в той деревне. И я ни на минуту не расставался с Джоном. Знай же: деревня Майнук была стерта с лица земли еще до нашего прихода. Когда мы добрались до этого места, все уже были мертвы, в том числе та девушка, которую, если верить Макмаллену, сперва изнасиловали. И все, что я тогда об этом написал, – чистая правда, клянусь Богом! Я был свидетелем, черт возьми! Верь мне, Джини.

Наступило молчание, которое на сей раз нарушил Хоторн.

– Макмаллен всегда утверждал, что у него также есть свидетели. Не забывай, Сэм. Думаю, что и Джини знает об этом. Сейчас, когда от тех событий нас отделяют двадцать пять лет, все эти препирательства теряют смысл. На что Джини здесь действительно стоит обратить внимание, так это, по-моему, на то, когда именно Макмаллен выступил со своими обвинениями и что он делал с тех пор. – Медленно повернув голову, Хоторн уперся в нее неподвижным взглядом. – С июля прошлого года, когда Макмаллен повел активную кампанию с целью воздействовать на мою жену – причем, я уверен, прекрасно зная, насколько она больна, – для меня стало делом чести проверить истинность его обвинений. Да и сама его личность, кстати, нуждается в проверке. И оказалось, что женщина, которая, как он уверяет, была изнасилована, отнюдь не какая-нибудь крестьянка из крохотной деревушки, затерянной в джунглях. Начнем с того, что попала она туда из Северного Вьетнама, а вовсе не с юга. Ее отец и брат были заметными функционерами в Ханое. Отец, например, входил в состав постоянного комитета северовьетнамского Национального собрания. Она погибла в двадцать пять лет, а политической деятельностью занималась с шестнадцати. Эта девушка была наполовину француженкой и получила блестящее образование: училась не только в Ханое, но также в Париже, Праге и Москве. Не возникает ли у вас после всего этого вопросов о том, кем была эта женщина и что она делала в Майнуке, на юге страны?

– Кем-кем… Агентом Национального фронта освобождения, вот кем! – выпалил со своего места Сэм. – Она работала на Вьетконг. Неужто трудно догадаться, Джини? – Он в отчаянии воздел руки. – Господи Иисусе, Джон, мы попусту теряем время. Джини ведь не имеет о той войне ни малейшего представления.

– Хорошо. – Хоторн оставался холоден как лед. – В таком случае, быть может, мне лучше попытаться объяснить ей, в каком состоянии пребывал тогда Макмаллен. Уж это она способна понять. Эта женщина была его знакомой по Парижу. В день ее гибели их знакомству исполнилось ровно два месяца. Узнав, что ее нет в живых, он помешался. У него наступило полное психическое расстройство. Родители, конечно, попытались окружить это обстоятельство завесой секретности, но для подобных случаев существуют истории болезни. Когда по моей просьбе британская служба безопасности начала прошлым летом проверять его биографию, оказалось, что Макмаллен бросил учебу в Оксфорде и провел шесть месяцев в частной лечебнице. И вот когда он покинул стены этого скорбного заведения, им овладела навязчивая идея о деревне Майнук. Моим людям удалось даже выяснить, что он трижды письменно обращался в аппарат моих сотрудников, добиваясь информации о моей военной службе. Сам я в глаза не видел эти письма и узнал об их существовании только сейчас. Они попали в руки к какому-то младшему секретарю, были зарегистрированы как обычный запрос и в конце концов забыты.

– Он и мне писал, – рявкнул Сэм, – двадцать лет назад, чтоб его разорвало! Правда, я натравил на него своих адвокатов, и с тех пор от него не было ни слуху ни духу. Я накатал ему решительный ответ и забыл об этом деле. Ты же сама знаешь, Джини, что все журналисты получают подобные письма – то от одного разоблачителя, то от другого. А такому человеку, как Джон, приходится и того хуже. Стоит ему произнести где-нибудь речь или появиться на телевидении, как тут же какая-нибудь задница берется за перо и начинает строчить ему письма о том, что является его незаконнорожденным дитятком или получает от Джона по радио закодированные послания. В общем, придурков хватает. И держаться от них нужно подальше, если не хочешь сам свихнуться. Со временем они, правда, перестают надоедать.

Стрельнув глазами в сторону Хоторна, он снова обратился к Джини:

– Но не забывай и о том, что иногда они не отстают по доброй воле. Это известно любому американцу, в том числе и тебе, Джини. Иной раз такой тип затаится и предается своим больным грезам в одиночестве, а потом возьмет да и выскочит, как чертик из коробки. Вот тогда и выходит такой парень, чтобы убить президента, полоснуть по горлу кинозвезду или перестрелять малышей на детской площадке. – Он взволнованно засопел. – Я, конечно, не утверждаю, что Макмаллен из разряда именно таких психопатов. Но то, что с головой у него серьезные проблемы, – это уж точно. И еще не вызывает сомнений, что он со своими вывихнутыми мозгами уже четверть века не дает Джону никакого житья.

– Не дает житья? – переспросила Джини. Хоторн вздохнул.

– Посмотрите, какая получается картина, – произнес он бесстрастным тоном. – Макмаллен целых три года раздувал страсти вокруг вопроса о деревне Майнук. Он писал и мне, и Сэму. Теперь нам известно, что за этот период он выступал и с более острыми обвинениями, обратившись вскоре после психического расстройства сначала к сенатору Мелвиллу, а затем в две американские газеты. Но и это еще не все. Как уже упомянул здесь Сэм, в конце вышеупомянутого периода он шесть месяцев провел в Соединенных Штатах.

А знаете ли вы, с кем он провел эти шесть месяцев? С друзьями своей матери, с которыми та никогда не поддерживала близких отношений. Речь идет о семье Гренвилль. Лиз доводится им дальней родственницей. Я же состою с ними в гораздо более тесном родстве. Они мои кузены, и я часто их навещаю. Именно у них я впервые повстречался с Джеймсом Макмалленом – их любезным другом, молодым англичанином, восстанавливавшим силы после какой-то не совсем понятной болезни. Наша первая встреча произошла в их доме в 1972 году. Тогда же с ним познакомилась и Лиз. Они с Макмалленом стали близкими друзьями, сохранив дружбу и в дальнейшем. Оба они одинаково увлекались искусством и пылали любовью к Италии. Я подозревал, что Макмаллен немножко влюблен в нее. Что же касается Лиз, то ее всегда забавляла его собачья преданность. Мы с ней постоянно шутили на эту тему, поддразнивая друг друга. Однажды он и в самом деле сделал ей предложение. Во всяком случае, она так мне говорила.

Его взгляд стал сосредоточенным.

– Оглядываясь назад, я полагаю, что не сразу распознал то значение, которым были наполнены и эта встреча, и продолжавшиеся контакты Макмаллена с Лиз. Наверное, он действительно любит ее какой-то странной любовью, но в то же время готов использовать ее в своих целях. Через Лиз он не прерывает связи и со мной. Он уверен, что, используя Лиз и ее болезнь, наконец сумеет меня раздавить. Целых двадцать пять лет он добивается этого. Воистину, месть тем более сладка, чем дольше ее готовишь.

Говоря это, он резко взмахнул рукой и отвернулся, снова уставившись в огонь. Глядя на его бледный, напряженный профиль, Джини подумала: «А все же я была права». Не исключено, что именно сейчас Хоторн раскрыл перед ней ту деталь, которой до сих пор недоставало в ее логических построениях. Макмаллен тщательно обходил эту деталь стороной. Однако суть того, что только что поведал Хоторн, сама Джини ранее уже высказывала Макмаллену в виде предположения. Последнее слово, разрушающее остатки сомнений, оставалось за ее отцом, и он не замедлил высказаться.

– Да будет тебе, Джини! – Отпив большой глоток бурбона, он поставил бокал рядом, громко хлопнув донышком о стол. – Не прикидывайся дурочкой. Здесь же ясно видна определенная логика. Этот парень долгое время носит в душе обиду. А тут моя книга выходит, да еще Лиз с ее болезнью и бредовыми фантазиями относительно Джона – во всем этом он увидел подходящую возможность осуществить свой давний замысел. Вот он и готовится к решающему броску. На сей раз, обращаясь в газету, он предусмотрительно заготовил совершенно иную историю: сексуальный скандал вокруг выдающейся личности, американского политика, у которого – уж ты, ради Бога, поверь мне – с этим все абсолютно чисто. И кто же клюет на эту наживку? Ты, Джини. Ты вместе с этим подонком Ламартином.

Он отвернулся, передернувшись от отвращения. Потом, невзирая на протесты Мэри, набулькал себе еще бокал бурбона. Джини ничего не успела ответить, когда отец разъяренно вскинул руки.

– Уж лучше ты, Джон, разговаривай с ней, – вскричал он. – Я уже сыт по горло. Может, тебе удастся втолковать ей, что к чему. А я сдаюсь. Я знаю, что означает это ослиное выражение у нее на лице: она меня и слушать не желает. Сам с ней говори.

– Хорошо. – Хоторн тоже поставил свой стакан с виски и встал вполоборота, чтобы лучше видеть Джини. – Я скажу. Не знаю точно, какую именно ложь Макмаллен пустил в ход на сей раз, однако имею на этот счет довольно ясное представление. Кстати, ему даже нет нужды выдумывать все эти истории, разве что приукрасить кое-что. Он получает их в готовом виде от Лиз. Потому что Лиз сгорает от ревности – Мэри была свидетелем этого. Ревность разрывает ей душу. Она воображает, что у меня полно других женщин, что все свободное время я провожу в любовных интрижках. Она видит моих любовниц во всех особах женского пола, с которыми мне приходится иметь дело по службе. И что бы я ни говорил, что бы ни делал, ничто не может разубедить ее. А Макмаллен только подливает масла в огонь, причем особую активность в этом деле, насколько мне известно, проявляет с лета прошлого года.

Внезапно его жестикуляция стала ожесточенной.

– Вот какой это человек! Он намерен воспользоваться болезнью моей жены, но я не намерен более терпеть. Все это ложь – ложь от начала до конца! Я люблю мою жену, а что касается Макмаллена, то это мой собственный грех, которому нет прощения. Если, конечно, не ставить мне в вину то, что я женился на Лиз. Через десять лет после того, как она отказала ему – и правильно сделала.

Хоторн резко оборвал свою взволнованную речь и заглянул Джини в глаза.

– Вот и все, – подытожил он. – Больше на эту тему я распространяться не буду. Меня просто тошнит от подобных откровений о Лиз и нашей с ней жизни. Так что решайте сами, Джини. Но если вы, несмотря на все то, что услышали сейчас от меня и Сэма, по-прежнему намерены продолжать в том же духе, то имейте в виду хотя бы одно: Лиз – на краю пропасти, и достаточно даже малейшего толчка, чтобы она туда шагнула. Вы хоть понимаете, что если все эти бредни будут опубликованы, она может вновь попытаться покончить с собой? Понимаете или нет? Давайте говорить без обиняков: ставка в этой игре – ее жизнь. Жизнь Лиз, а не моя репутация или мое будущее. Я уже дошел до точки, и меня подобные вещи больше не волнуют. Но меня беспокоит будущее моих сыновей. И судьба Лиз. – Его глаза цепко впились в лицо Джини. – Так что же вы скажете? Думается, я вправе рассчитывать на ваш ответ. Вы будете продолжать? Да или нет?

Вопрос был поставлен ребром, однако за его решительностью Джини расслышала мольбу. Она растерянно посмотрела на Хоторна. Сейчас в силе чувств, которые обуревали его, сомневаться не приходилось. Она ясно слышала, как задрожал его голос, когда он упомянул о детях, в глазах его по-прежнему читались боль и смертельная усталость. На какую-то долю секунды выражением лица он напомнил ей Паскаля. Иногда, говоря о своем разводе или вспоминая годы, проведенные с фотоаппаратом на полях сражений, тот выглядел точно так же. И к сердцу Джини подкатила горячая волна сострадания. Она могла поклясться, что Хоторн заметил это. Лицо его изменилось. Можно было почти наверняка предугадать, что он вот-вот заговорит или возьмет ее за руку.

Однако прежде чем это произошло, внезапно налетел очередной разрушительный шквал со стороны отца. По всей видимости, он счел, что пауза слишком затянулась.

– Боже милосердный, да что же это за хреновина такая! – разбушевался он. – Тебе задают прямой вопрос, Джини, вопрос, что называется, в лоб. Так будь добра, отвечай прямо. Будешь продолжать или не будешь? Потому что если будешь, то заранее будь готова к последствиям. Здесь, знаешь ли, тоже есть законы о защите от клеветы, причем построже, чем на нашей с тобой родине. Так что изучи получше свой контракт с «Ньюс» или любой другой газетой, куда ты намерена сунуться. Убедись, милочка моя, что ты надежно застрахована от иска, да попроси своего адвоката растолковать тебе все до последней мелочи. Хотя можешь и не трудиться, потому что ни одна газета не защитит тебя от уголовного преследования по делу о клевете. А уж если вляпаешься в такое дело, то будь уверена: тебя постигнет двойная расплата. Во-первых, судебные издержки разорят тебя дотла, и, во-вторых, ты сядешь за решетку…

– Будет тебе, Сэм, – оборвал его Хоторн с плохо скрываемым раздражением. – Я хочу уладить все без всяких угроз. Если мне придется предпринять решительные действия, то можешь не сомневаться, за мной дело не станет. Джини далеко не глупа и понимает это. Но я не хочу, чтобы она принимала важное решение исключительно под воздействием угроз. Прежде всего я добиваюсь, чтобы она осознала, какие последствия вся эта грязная возня может иметь для других людей. Ведь она не собирается превратить разрушение чужих жизней в дело собственной жизни! Правда, она, к сожалению, работает совместно с Ламартином, а тот как раз такими делами и занимается. – Он взглянул на часы. – Уже девятый час. Что ж, Сэм, вам с Мэри пора. Мы поступили с Джини не лучшим образом. В течение всего вечера у нее практически не было возможности высказать свою позицию.

Хоторн вновь повернулся к Джини.

– Уже поздно. Моя машина ждет на улице. Не позволите ли подвезти вас домой?

Поначалу ответить на это предложение отказом не составило труда. Труднее оказалось во второй раз, полчаса спустя, когда Паскаль так и не появился. Несмотря на ее отказы, Хоторн не торопился уезжать. Мэри тем временем пыталась умаслить Сэма, который становился все более невыносим.

– Прекрасно, – прорычал он, когда стрелки часов показали полвосьмого. – Великолепно! Ну и черт с вами со всеми. Я тоже буду ждать. – Он принялся ожесточенно стаскивать с себя пальто, которое только что натянул. – И в самом деле, какого дьявола кто-то должен волноваться? Ну пропущу эту чертову встречу со своим издателем. Что тут такого! Подумаешь, мелочь какая! Посидим все вместе еще часик. Почему бы и нет? Повиляем хвостом перед этим французским ублюдком. В самом деле, если разобраться, то я просто-таки обязан остаться. На хрен все мои дела со всеми моими книжками! Я ведь тоже не прочь перекинуться парой слов с этим Ламартином. С чего бы это ему улизнуть отсюда как ни в чем не бывало? Я ведь заметил, что у него, гада, не хватило духу зайти сюда, на наш концерт. Не-ет, этот мотылек быстренько упорхнул в прохладу ночи и прилетит обратно только тогда, когда сочтет нужным. Ну и прекрасно. Просто отлично! Нам с ним есть о чем поболтать. Завершим кое-какие незавершенные дела. Ты ждешь его, Джини? Ну вот и я подожду. А чтобы скрасить ожидание, опрокину-ка еще один бурбончик.

Пока Мэри возилась в прихожей со своим пальто, Сэм, улучив удобный момент, трусцой подбежал к столику с напитками и наклонил бутылку над стаканом. Джини беспомощно наблюдала за этой сценой. Позади нее, у камина, по-прежнему стоял Хоторн, который тоже следил за происходящим. Беззвучно.

– Послушай, папа, – подалась вперед Джини. – Я не хочу, чтобы из-за меня ты опоздал. Тебе нельзя пропускать этот ужин. Я сама попросила Паскаля не приходить сюда. Сегодня вечером он хотел быть именно здесь. Это же глупо. Мы с ним ни о чем конкретно не договаривались. Что-то, должно быть, его задержало.

Говоря это, она мельком взглянула на часы. Паскаль обещал приехать за ней в восемь, а на часах уже было без двадцати пяти девять.

– «Ни о чем конкретно»? – язвительно протянул Сэм, отхлебнув бурбона. – Ну конечно, это на него похоже. Расплывчатые обещания вполне в его духе. Кажется, он и раньше давал их тебе. Или я ошибаюсь?

– Уймись, Сэм. Прекрати немедленно, – прозвучал холодный голос Хоторна. – Ты и так уже достаточно выпил. Тебе пора отправляться по делам.

– Нет! Ты бы, Джон, не совал свой нос не в свое дело. Ты ничего не понимаешь. А Джини знает, о чем я говорю. – Прикончив свой бурбон, он снова потянулся за бутылкой.

– Ну, папочка, пожалуйста… – Джини попыталась убрать бутылку подальше от отца. – Не надо. Не пей больше. Я и сама как-нибудь доберусь. Вот прямо сейчас и пойду.

– Ты просто безмозглая вонючая сука! – С внезапной силой оттолкнув ее, отец ухватил бутылку и снова наполнил бокал. – Не тебе меня учить! Разберись лучше в своей собственной жизни и не являйся ко мне в соплях, когда снова перекрутишь ее наизнанку! Уже в который раз.

Повисло зловещее молчание. Джини неподвижно смотрела на отца.

– Явиться к тебе? – начала она срывающимся голосом. – За всю свою жизнь я ни разу не явилась к тебе в соплях. Зачем? Ты бы попросту не стал меня слушать. Я усвоила этот урок еще в трехлетнем возрасте.

– Ох, да неужто? В самом деле? А как же тот случай, когда тебе исполнилось пятнадцать? А то утро в Бейруте, когда ты заявилась со своими дурацкими жалкими причитаниями? «Папочка, я хочу стать журналисткой. Такой же, как ты, папочка…»

Он изобразил, как канючит ребенок, причем сделал это весьма похоже и зло. Джини отшатнулась. Мэри, которая только что вошла в комнату, хотела что-то сказать, но Сэма продолжало нести, и ее слова утонули в потоке пьяных оскорблений. Вперив взгляд в Джини, он сделал неверный шаг вперед и застыл на месте.

– Безмозглая ты дура, Джини! Приперлась, засранка, в самое пекло – ты, нахальная девчонка, вообразившая о себе невесть что! Чтобы путаться у меня под ногами да позорить перед друзьями, то и дело приставая со своими идиотскими вопросами…

– Сэм, – повысила голос Мэри, – прекрати! Немедленно…

– А потом что? – Он сделал еще один неуклюжий шаг. – Что вышло из твоей идеи стать эдакой журналисткой-амазонкой, мастерицей пера высшего класса? А то, что ты завалилась в постель с первым же засранцем, который распустил перед тобой хвост, и последующие три недели тебя трахали в хвост и в гриву. И кто трахал-то? Да тот же самый ублюдок, который долбит тебя и теперь. Только, ради Христа, не отпирайся. У тебя все на роже написано. Я понял все в тот же момент, как только ты перешагнула порог этого дома Пора бы и повзрослеть, Джини. Взглянуть, знаешь ли, на мир трезвыми глазами. Ведь он долбит не только тебя, но и твои мозги! И знаешь, почему?

Потому что он – паскуда, а ты – идиотка! Тобою вертят, как куклой, а ты ни хрена понять не можешь…

– Все! Точка! – Внезапно Джини почувствовала, как безудержный гнев пеленой застилает ей глаза. Она вырвала стакан из его руки. – Ты слишком много пьешь. Причем пьешь безобразно. Мне тошно на тебя смотреть. И я ненавижу тебя за то, как ты пьешь! Я ненавижу тебя за то, как ты разговариваешь со мной! Очень бурбона хочется? Вот тебе бурбон, папочка! На!

И она выплеснула остатки виски прямо ему в лицо. Сэм неловко попытался сграбастать ее за талию. Половина спиртного попала ему на рубашку, половина пролилась ей на блузку. Пошатнувшись, Сэм грузно оперся о столик с напитками. Раздался треск, по полу в разные стороны покатились бутылки. Казалось, отец ослеп от ярости. Он таращил глаза, словно пытался увидеть ее, но не мог. Потом нетвердой походкой пошел вперед. Началась суета, от которой у Джини зарябило в глазах. Суетилась Мэри, суетился отец, суетился Джон Хоторн. Отец начал медленно поднимать руку. Запах бурбона стал невыносимым – от него можно было задохнуться.

– Ах ты, сучка! – прохрипел он. – Подлая, тупая потаскушка…

Его рука была занесена над головой. Джини сжалась в ожидании удара, но между нею и отцом встал Джон Хоторн. Перед ее глазами выросла его спина в темном пиджаке. Безучастно, будто издалека, Джини наблюдала за молниеносными движениями Хоторна.

– Назад, Сэм! – приказал он голосом, хрустнувшим от гнева, как тонкий лед. Схватив ее отца за грудки, Хоторн едва не оторвал грузную тушу от пола, а затем с раз маху опустил его на стул.

– Возьми себя в руки. И протрезвей. Ты перешел все границы дозволенного и прекрасно это знаешь. Попробуй только подняться еще раз, и я сшибу тебя с ног.

Он стоял, грозно глядя на ее отца сверху вниз. Сэм еще немного побарахтался для виду, но вскоре сдался. Джини тупо смотрела на них обоих. Хоторн, высокий и сильный, слегка взъерошенный после стычки, с побелевшим от гнева лицом. И отец – расползшийся на стуле, не в силах отдышаться. Голова его запрокинулась, рот безвольно приоткрылся. Сэм Хантер изнеможденно закрыл глаза.

В который уже раз за вечер наступило тягостное молчание. Хоторн повернулся к Джини.

– Прошу прощения. Все это произошло из-за меня.

Он целый день подогревал себя, готовясь к этому разговору. С вами все в порядке?

– Все нормально. Я и не такое видела. Мне подобные его выходки не в диковинку.

Хоторн озабоченно поджал губы.

– Глядя на вас, не скажешь, что все нормально. Ну все, хватит. Довольно споров. Я вас сейчас же отвезу домой. – Он ненадолго задумался. – Что будем делать с Сэмом, Мэри? Может, вызвать такси? Я мог бы поручить это Мэлоуну. Он доставит Сэма обратно в отель…

– Нет, Джон. Оставь его. Меня тоже подобными сценами не удивишь. Пусть немного поспит. Потом я напою его черным кофе. Потом он извинится. Потом прослезится. И в конце концов отправится восвояси.

– Ты уверена?

– Ах, Джон. Поверь, это повторяется уже в тысячный раз. Иди с Богом. Отвези Джини домой. – Слова словно застряли у нее в горле. Видя ее потрясенное лицо, Джини поняла, что Мэри готова разрыдаться. – Прости, Джини. Не обращай внимания на все, что он тут наболтал. Честное слово, он не хотел. Это не он говорил, а бурбон проклятый. Он ведь на самом деле любит тебя… по-своему. Просто не умеет выразить свою любовь. Только не плачь, милая. Джон правильно предложил. Пусть он отвезет тебя домой.

В прихожей Джон Хоторн заботливо помог ей надеть пальто, потом взял за руку и свел вниз по ступенькам на улицу. Джини оглянулась по сторонам. Нет, Паскаль так и не появился.

– О Ламартине не беспокойтесь, – распахнул перед ней переднюю дверцу своей машины Хоторн. – Когда он появится, если, конечно, соизволит, Мэри скажет ему, где вас искать.

Он помог ей сесть и захлопнул дверцу. Быстро обойдя машину и легко усевшись за руль, Хоторн улыбнулся еле заметной улыбкой.

– Знаю, знаю, о чем вы подумали… Нет, на сей раз никаких головорезов, как любит называть их Мэри. Иногда, как вы видите, вожу машину сам. Правда, с эскортом… – Он небрежно махнул в сторону черной машины, стоявшей сзади метрах в двадцати, которая тронулась с места одновременно с ними. – Что же делать? Все равно, когда сам ведешь машину, на душе как-то легче. Садишься за руль и сразу же чувствуешь себя человеком. Частное лицо. Простой смертный. Передать невозможно, до чего прекрасное чувство!

Доехав до конца улицы, он умолк и вновь взглянул на нее.

– Куда вас везти, Джини?

– Простите? Он улыбнулся.

– Ведь я не знаю, где вы живете.

– О, извините. Я что-то задумалась. – Она немного замялась. – Я живу в Айлингтоне, на Гибсон-сквер. Может, все-таки не стоит? Мне не хотелось бы, чтобы из-за меня вы делали крюк. Можете высадить меня где-нибудь у станции метро.

– Нет, что вы, – удивленно запротестовал он. – Ни в коем случае. Я же сказал, что довезу вас до самого дома.

Больше он не произнес ни слова. Джини тоже молчала. Она все время смотрела на дорогу, пытаясь думать о Паскале и о том, что с ним могло случиться. Наверное, все еще злится, решила про себя Джини, вот и решил не заезжать за ней, а отправиться прямиком в Хэмпстед. Однако в глубине души она знала, что он никогда не поступил бы таким образом, как бы ни был взбешен по поводу ее встречи с отцом. От этой мысли у нее вновь защемило сердце.

Только что ей вновь пришлось выслушать от отца все те же оскорбления, она вновь увидела то хорошо знакомое выражение лица, с которым он выкрикивал эти слова. Джини судорожно сглотнула.

Джон Хоторн повернул лицо в ее сторону.

– Вы не против, если я поставлю музыку? – вежливо осведомился он. – Может, она отвлечет вас от грустных мыслей. Иногда, знаете ли, помогает. По себе знаю. Особенно Моцарт. Люблю Моцарта. У меня здесь есть «Фигаро»… Знаете эту оперу?

– Не очень хорошо.

– Одна из самых моих любимых. Великая радость и великая боль, слитые воедино… – Он задумался. – Абсурдный сюжет, людская неразбериха, поцелуй во тьме спасает сердце от надрыва. Пока звучит музыка, во мне живет надежда.

Потянувшись к приборному щитку, он нажал на кнопку возле гнезда компакт-диска. Машина наполнилась музыкой. Моцарт подхватил их и понес на север, мелодия легко сокращала расстояние. К началу второго акта оперы Хоторн свернул на Гибсон-сквер и припарковал машину. Некоторое время он сидел, в молчании слушая музыку, а затем выключил ее. Потянувшись к Джини, Хоторн мягко взял ее за руку.

– С вами все в порядке?

– Да. Моцарт и в самом деле помог. Я успокоилась.

– Я рад. – Он выдержал паузу. – Поверьте, Джини, я жалею, что впутал во все это Сэма. С того времени, когда я в последний раз видел его, он стал пить намного больше. Если бы я только мог предвидеть, что произойдет… – Он пожал плечами. – Однако… мне нужно кое-что сказать вам. Я не мог сделать этого в присутствии Мэри и Сэма. Можно мне зайти к вам буквально на десять минут? Вы не будете возражать?

Говоря это, он выпустил ее руку и немного отстранился. Затем, так и не дождавшись ответа, вышел из машины, обошел кругом и открыл дверцу, помогая Джини выйти. Выйдя, она сразу же заметила еще один автомобиль, который неотступно следовал за ними. Теперь он стоял неподалеку с работающим двигателем, внутри маячили две мужские фигуры. Хоторн поднял руку и подал им знак. Мотор тут же заглох. В тишине, наполнившей площадь, она расслышала тихое потрескивание раций. Хоторн повел Джини к ее дому, и она увидела, как его взгляд скользнул вверх, остановившись на темных окнах. Почтовый ящик миссис Хеншоу, как заметила Джини, был забит до отказа. На пороге квартиры стояли две бутылки молока, свидетельствуя, что она до сих пор в отъезде. Подойдя к двери, Джини принялась рыться в поисках ключей.

– Вы не будете возражать, если я зайду? – послышался голос Хоторна. – Всего на десять минут. Я не задержусь – мне надо к Лиз.

– Ах, да-да, конечно. Извините, как это я не подумала… – очнулась Джини. – Я вам очень благодарна за то, что подвезли. Сейчас сварю кофе. – Она быстро нагнулась и подняла с коврика у своей двери кипу писем. По их числу несложно было догадаться, что ее уже несколько дней не было дома. Хоторн не подал виду, что заметил это. Он последовал за ней в гостиную и с явным одобрением обвел глазами комнату. Как показалось Джини, его внимание привлекли в первую очередь некоторые предметы несколько потрепанной, но удобной мебели и афиши художественных выставок. Осматриваясь, Хоторн даже прищурился.

– У вас прелестная квартира, Джини. Когда я был таким же молодым, как и вы, то мечтал жить в подобной обстановке. Собственный угол… Кажется, мне удалось создать что-то похожее, когда я учился в Йельском университете. Но уж потом – все. Мой отец неустанно твердил, как мне жить, где… и даже с кем. – Он повернулся к ней и улыбнулся. Улыбка получилась почти горестной. – Как я уже говорил, у нас с вами есть что-то общее. Трудные отцы. Властные…

– Сэм не властен надо мной, – по привычке начала отпираться Джини, однако что-то в выражении лица Хоторна остановило ее.

– Если и не властен, – заметил он сухо, – то уж, во всяком случае, прилагает немалые усилия, чтобы утвердить свою власть. Судя по его выступлению сегодня вечером… – Хоторн подошел ближе, чтобы помочь ей снять пальто. – Если вам любопытно знать, то мне было значительно больше лет, чем вам сейчас, когда я наконец нашел способ справиться с этой проблемой. И даже сейчас… даже сейчас влияние моего отца на меня очень велико. Ребенком я часто ненавидел его – но и любил тоже. Знаете, как трудно бывает, когда эти два чувства обуревают вас одновременно. Гремучая смесь… – Пожав плечами, он замолк. – И все же, думаю, большинство детей испытывают нечто подобное. Наверное, эта проблема – общая для нас обоих, Джини. Нам с вами так и не удалось разорвать эту цепь.

Он стоял совсем рядом, глядя ей прямо в лицо, и говорил тихим, немного насмешливым голосом. На его лице было написано сочувствие с примесью иронии. Помогая Джини снять пальто, он будто невзначай легко провел рукой по ее шее. Глядя на него, девушка все еще чувствовала это прикосновение. Она отчетливо ощущала его близость, понимая, что и он чувствует сейчас то же самое. В Джини неожиданно для нее самой зазвучал зов влечения к этому человеку, но потом так же быстро смолк. Стало любопытно, испытал ли он то же самое, почувствовал ли ее реакцию. Во всяком случае, взгляд Хоторна напряженно застыл на ней. Однако длилось это совсем недолго. Будто движимые одним и тем же инстинктом, они отстранились друг от друга.

Джини пошла на кухню, чтобы приготовить кофе, открыла холодную воду и ополоснула руки и лицо. Она чувствовала себя не совсем уверенно, не вполне владела собой, как если бы бурные события минувшего вечера парализовали ее мысли и чувства. «Все это из-за отца, – говорила себе Джини. – Если бы не его поведение, я была бы в полном порядке». Однако в глубине души она сознавала, что виною ее теперешнему состоянию был не только отец. Немаловажное значение имело и то, как защищал ее Хоторн, то, как он разговаривал с ней вечером, потом в машине и, наконец, здесь, в ее квартире. Этот Хоторн был совсем не таким, каким она привыкла его воспринимать. Он оказался совершенно другим человеком – гораздо более сложным и… интересным.

Войдя в гостиную с подносом, она застала Хоторна стоящим у окна. Он задумчиво вглядывался в темноту ночи. В черном оконном стекле отчетливо отражалось его лицо. Посол казался рассеянным. Он обернулся, лишь увидев в стекле отражение ее лица рядом со своим.

Улыбнувшись, Хоторн явно сделал усилие стряхнуть с себя озабоченность. Он ловко принял у нее из рук поднос с кофе и поставил на стол. Затем задернул шторы и, подождав, когда она разожжет огонь в камине и сядет, сел напротив нее.

– До чего же милая комната, – заметил гость, когда хозяйка наливала кофе.

– Самая обычная, – ответила Джини. – Здесь нет того великолепия, к которому привыкли вы.

– Наверное, именно поэтому она и мне понравилась, – сказал Хоторн. – Великолепие не в моем вкусе. Возможно, оно нравится моему отцу, да и Лиз в какой-то степени не чуждается роскоши. Но что касается меня, то мне такие вещи никогда не согревали сердца. Мэри когда-нибудь рассказывала вам о доме моего детства? – Он вопросительно вскинул глаза. – Уверен, что рассказывала. Жуткий муравейник. Громада с пятьюдесятью спальнями, набитыми добром, которое скопили по меньшей мере пять поколений скаредных Хоторнов, – иронично ухмыльнулся посол. – Я ненавидел свой дом. И до сих пор ненавижу. Стараюсь бывать там как можно реже, но это не помогает. Дом сам навещает меня, причем очень часто, – в моих снах. Мне постоянно снятся его бесконечные коридоры, по которым я все иду, иду и никуда не могу прийти. Ну и, конечно, иногда бывают случаи, когда я просто обязан посетить семейное гнездо наяву. Нужно навещать отца, и я регулярно езжу повидаться с ним и с моими мальчишками.

– Но ведь сейчас ваш отец здесь, в Англии? – поинтересовалась Джини. – Кто-то показал мне его на том ужине в «Савое».

– Да, он здесь. Выбрался на празднование моего дня рождения, если будет что праздновать. Что-то все меньше верится, что эта затея удастся. Заодно ему надо уладить здесь кое-какие дела, вот он и приехал пораньше. Сейчас отец живет с нами. Боюсь, это не лучшим образом сказывается на моей семейной жизни. Они с Лиз никогда не ладили.

Хоторн немного помолчал.

– Может быть, вам удастся с ним познакомиться, если Лиз будет сносно себя чувствовать и пресловутое празднество все-таки состоится. Мне бы очень хотелось, чтобы вы познакомились. Мой отец – человек в высшей степени необычный.

Говоря это, он отвернулся. Его взгляд устремился куда-то далеко, и Джини почувствовала, что Хоторн ушел из окружающего мира, оставшись наедине со своим прошлым. Он откинулся на спинку стула. Так в молчании прошли несколько минут. Потом, будто почувствовав ее взгляд на своем лице, Хоторн возвратился к реальности.

– Знаете, сколько мне было лет, когда я впервые понял, что вся моя жизнь наперед расписана отцом по минутам? – спросил он со вздохом. – Восемь. Вы представляете? Был мой день рождения. Мать купила мне в подарок игрушечную железную дорогу. За год до своей смерти. А вот у моего отца родилась куда более оригинальная идея относительно подарка для восьмилетнего мальчишки. Знаете, что он мне приготовил? – улыбнулся Хоторн краешком рта. – Напольные часы.

– Часы?

– О, да. Весьма ценные, – неопределенно дернул он плечом. – В длинном футляре. Антикварная вещь. Говорят, эти часы принадлежали Томасу Джефферсону. Завода хватало ровно на неделю. Знаете, все эти рычажки, блоки, гирьки… Каждое воскресенье мы с отцом заводили их. Это была особая церемония. Мой отец просто обожал всевозможные церемонии и ритуалы. Думаю, для него они и сейчас имеют немалое значение.

Тон Хоторна стал более резким.

– Этой истории вы не найдете в газетных вырезках. Я всегда хранил ее при себе. Знаете, почему он подарил мне эти часы? Чтобы научить меня понимать время. Он хотел, чтобы я видел, сколь оно быстротечно, чтобы мог чувствовать его бег в движении зубчатых колес, маятников, гирек и противовесов. Даря мне эти часы, он торжественно изрек: «Через сорок лет, Джон, ты станешь президентом своей страны…» И еще он сказал, что для ребенка сорок лет – срок немыслимый. Слишком долго ждать. И каждый раз, заводя часы, я должен был вспоминать об этом сроке. Сорок лет – две тысячи восемьдесят недель…

Он вновь замолчал, устремив взгляд в никуда, как если бы отправился путешествовать в прошлое, оставив ее одну в настоящем.

– Две тысячи восемьдесят недель… – эхом откликнулась Джини. – Получается уйма времени.

– Не так уж много, – вздрогнул Хоторн, вернувшись к реальности. – Сейчас идет две тысячи семьдесят девятая. – Его улыбка стала напряженной. – Отстаю от графика. На что мне уже было строго указано отцом.

Его голос стал еще печальнее. Джини молчала, боясь нарушить ход беседы, которая неожиданно приняла оттенок исповеди. Однако Хоторн не проявил желания развить эту тему, и, желая вызвать его на откровенность, она решилась на осторожный шаг.

– Но вы ведь, кажется, намерены наверстать упущенное? Во всяком случае, так утверждают некоторые…

– Возможно. Я знаю, что мог бы попытаться. Мой отец желал бы этого. – Он на секунду прервал разговор и взглянул на нее.

– Вы, наверное, очень удивились бы, если бы я сейчас сказал вам, что отказался от всего: от грандиозных планов, от честолюбивых устремлений. А ведь я в самом деле едва не отказался – четыре года назад, когда заболел мой сын. Решил – и ушел из сената. Были, конечно, и сопутствующие обстоятельства, в том числе плачевное состояние моей семейной жизни, но не это главное. Ночь, когда мой сын едва не умер, ночь кризиса, я провел в одиночестве, один, около его больничной кровати. – На лице Хоторна появилась вымученная улыбка – Я молился, и тогда это было вполне естественно, хотя в душе моей почти не осталось веры. Я заново увидел самого себя, всю мою прошлую жизнь. В конце концов, примерно в три часа утра, я заключил с Господом сделку.

Хоторн опять повел плечом.

– Наверное, многие поступают так в подобных случаях. В ту ночь это казалось мне единственно возможным выходом. Оглядываясь на прожитое, я увидел многое, что было достойно презрения, и очень мало того, чем можно было бы гордиться. Вот я и пошел на сделку. Пусть мой сын поправится, а я откажусь от остального. От власти и славы, от лицемерия и суеты… – Он снова замер в молчании. – Господь оказался верным своему обязательству. Он выполнил свою часть сделки. Мой сын выздоровел, и на той же неделе я покинул сенат. – Хоторн посмотрел ей в глаза. – Вы и этой истории не раскопаете в газетных досье. Тем не менее это чистая правда.

Хоторн говорил с ней напряженным, почти резким тоном, который совершенно не вязался с теми поступками, которые он описывал. Джини едва не пожалела его.

– Но в таком случае, – мягко заговорила она, – вы и сейчас должны чувствовать себя связанным словом? Если, конечно, будучи католиком до мозга костей, вы в самом деле дали такой обет…

– Наверное. Правда, сейчас я смотрю на это несколько по-иному. – Ответ прозвучал чрезмерно резко. Поколебавшись, Хоторн заговорил спокойнее и мягче: – Не могу же я жить до скончания века под гнетом предрассудка. А иначе, как предрассудком, мою религию не назовешь. Где вера? Говорю вам: ее больше нет в моей душе. Мне нужно подумать и об отце. Полжизни он связывал со мной свои амбициозные планы. Он стар, ему осталось не так уж много дней на нашей грешной земле. А мне так хотелось бы сделать ему последний подарок. – На губах Хоторна мелькнула мимолетная улыбка – К тому же я человек не без способностей. И мне во многом недостает моей прежней жизни. Я скучаю по этой сумасшедшей жизни, которая называется политикой. Скучаю по той единственной ясной цели, которая манила бы меня. Ведь почти всю мою жизнь эта единственная цель светила мне, как путеводная звезда.

– Значит, вы вернетесь в мир большой политики? Вы все еще не оставили надежду стать президентом?

– Нет, не оставил. И, как вы можете догадаться, мой отец тоже.

– И у вас действительно разработан график? Хоторн широко улыбнулся.

– Конечно. Причем весьма реалистичный. И гибкий. Сорок лет, или две тысячи восемьдесят недель, не распишешь по минутам. Приходится делать поправки: отчасти на состояние здоровья Лиз, отчасти на нынешнего президента и то, насколько успешно он действует на своем посту. Ну и еще кое-какие мелочи…

Обнаружив внезапное беспокойство, Хоторн резко поднялся на ноги и принялся вышагивать взад-вперед по комнате. Джини молча следовала за ним взглядом. Вдруг он остановился, быстро повернулся кругом и впился в нее взглядом.

– Честное слово, я пытался, – взволнованно произнес Хоторн. – Одному Богу известно, каких усилий мне стоили попытки заново построить свою жизнь. Однако повестка дня была определена заранее. Понимаете? Еще до того дня, когда я появился на свет. Ступенька за ступенькой – к вершине.

Таков неумолимый закон нашего семейства. Для меня уже недостаточно было стать просто сенатором. Сенатором был мой дед. Сенатором стал мой отец. Мне необходимо было перешагнуть этот рубеж. Без этой цели вся моя жизнь становилась пустой и бессмысленной. Вы способны это понять? Четыре года я существовал без жизненной цели, а теперь – все, хватит. Да, у меня есть сыновья. Но что еще, кроме них, может послужить мне отрадой? Отнимите у меня честолюбие, и вы оставите меня ни с чем.

Хоторн раздраженно оборвал тираду. Джини попыталась что-то сказать, но он не дал ей произнести ни слова.

– Знаю, что вы скажете. Слава? Без власти это ничто. Деньги? Да у меня их при рождении было больше, чем может пожелать себе любой смертный. Веры у меня нет – вы уже знаете. Что остается? Только не напоминайте мне о моем браке. Вас не так легко провести, как Мэри или Сэма. Думаю, это не ускользнуло от вашего внимания. Мой брак мертв. Он мертв по меньшей мере уже девять лет из тех десяти, что прошли с момента моей свадьбы.

Внезапно он остановился. Перед этим голос его от волнения возвысился, а потому наступившая тишина казалась звенящей. У Джини было такое ощущение, что невысказанное и непроизносимое вот-вот прозвучит эхом, отразившись от стен комнаты. Взгляд Хоторна лег на ее лицо.

Чуть погодя Джини осторожно возобновила разговор.

– Это совсем не то, на что вы намекали чуть раньше сегодня вечером.

– Знаю. И не сомневаюсь, что вы заметили, сколь тщательно я подбирал слова. Я солгал вам лишь однажды, но ни разу больше. Я сказал, что люблю жену. Нет, я не люблю Лиз и не любил никогда. На самом деле она мне просто отвратительна.

И опять – тишина. Взгляд его глаз был пристален. Джини смотрела на Хоторна со смятением в душе. Она чувствовала, что настоящий, реальный Хоторн где-то очень близко, возможно, на расстоянии всего лишь одного вопроса. Склонив голову, она чуть-чуть подтянула рукав блузки – на каких-нибудь пару сантиметров, чтобы увидеть краем глаза циферблат часов. Было полдесятого. Паскаль опаздывал на полтора часа. Беспокойство снова шевельнулось в ее душе, сменяясь страхом, но она заглушила его в себе. Подняв глаза на Хоторна, Джини увидела, что лицо его по-прежнему искажено от волнения и боли.

– Вы хотите, чтобы я ушел? – отрывисто спросил он. – Наверное, мне в самом деле пора.

– Вы говорили, что хотели мне что-то рассказать, – напомнила Джини с замиранием сердца. – О вашем браке? О Лиз?

– Косвенно – да. – Он быстро поднял руку, словно слабо защищаясь. – Только таким образом я могу разговаривать о Лиз. С моей стороны это не очень честно… – В его взгляде читалась нерешительность. – Я не мог открыто говорить в присутствии вашего отца и Мэри, но вы, должно быть, слышали немало сплетен обо мне, о других женщинах, о супружеской неверности с моей стороны… Так?

– Так.

Казалось, прямой ответ обрадовал его. На губах Хоторна появилась кривая усмешка.

– Вот об этом я и хотел поговорить с вами сейчас. О других женщинах в моей жизни. Думаю, что могу поведать вам правду.

– С чего бы это?

– С чего бы? Ну-у, отчасти оттого, что вы, как ни отрицайте, все же охотитесь за мной. Вот я и подумал: ну и пусть, отчего бы не сдаться? К тому же, – запнулся он, нахмурившись, – вы мне нравитесь.

– В самом деле?

– В самом деле. – Он отошел от нее на несколько шагов. – Вы понравились мне с первого взгляда, с первой встречи. Вам тогда было тринадцать лет, и были вы со своей юной подружкой, которой отчаянно хотелось пофлиртовать, но как-то все не получалось. Помните? Вы мне понравились и тогда, когда я вновь встретил вас у Мэри. Не думаю, что стоит доискиваться причин, почему вы мне нравитесь. Иногда человек просто нравится, иногда – нет. Может быть, в другой обстановке я невзлюбил бы вас и не стал бы вам доверять. А может, я вовсе не люблю вас и не доверяю вам, но вы просто оказались рядом со мной в нужный момент… Кто знает?

Хоторн подошел к столику у стены, на котором стояла бутылка шотландского виски и несколько стаканов. Взяв бутылку, он принялся отвинчивать пробку.

– Вы позволите? Может, составите компанию? – Он улыбнулся, но улыбка быстро сошла с его лица. Хоторн замер на месте. Джини поняла, что он к чему-то прислушивается. Она с удивлением огляделась по сторонам в комнате, где царила тишина, и тоже услышала. За окнами, на улице, раздавались чьи-то мерные шаги.

Хоторн по-прежнему сжимал в руке горлышко бутылки. Выражение его лица было теперь настороженным.

– В квартире безопасно?

– Безопасно?

– Она прослушивается?

– Не знаю, – огорошенно промямлила Джини. – Может быть.

Хоторн издал долгий, медленный вздох.

– Знаете, а мне наплевать, – произнес он с какой-то странной бесшабашностью. – Хоть так, хоть эдак – гори все синим пламенем. Прямо сейчас и прямо здесь.

Подавая ей стакан, он дотронулся до ее руки. Хоторн опять не подал виду, что почувствовал это прикосновение. Снова сев на стул напротив нее, он принялся задумчиво созерцать девушку. Внутри Джини вновь забился мелкий, нервный пульс.

– Вы помните мою речь в «Савое»? – спросил Хоторн. – О гласности. О частной жизни общественного деятеля.

– Да, помню. Вы тогда еще сказали, что когда известному человеку нечего скрывать, то нечего и бояться.

– Именно. Исходя из этого принципа, если бы заявления о моей семейной жизни, сделанные чуть раньше сегодня вечером, соответствовали действительности, то у меня не было бы причин опасаться Макмаллена, не так ли? В худшем случае он мог распускать слухи, сплетни. А я бы уж как-нибудь с этим справился. Ни он, ни вы, ни кто-либо еще не смог бы раздобыть доказательства моей вины. – Его глаза обдали Джини холодом. – К сожалению, не все так просто. И вы, полагаю, это поняли. Да, в моей жизни были другие женщины, были супружеские измены. Стоило вам поднатужиться и покопаться как следует, и вы наверняка в конце концов откопали бы кое-что пикантное. Что ж, я вам помогу в этом. Я все расскажу сам.

Откинувшись на спинку стула, он смерил ее долгим, оценивающим взглядом.

– Вы молоды и многого можете не понять. И все же… Вот как все началось…