Тем утром я – уже по привычке – залез на камень, чтобы посмотреть на площадь Чудес. Колокольня стояла все так же прямо, камни все так же неустанно обтесывались… Неужели книга дала маху? В первый раз!

Чуть позже полудня, в совершенно необычное время, звякнули цепи, на которые закрывалась дверь. В камеру явился тюремщик и велел следовать за ним.

Меня привели в комнатушку на втором этаже, приказали сесть на один из двух стоявших там стульев, потом конвоир вышел и дверь захлопнулась.

В этой темной, без окон, конуре я ожидал больше часа, не понимая, какого черта меня тут заперли. Тем не менее прогулка явно пошла мне на пользу – хотя бы потому, что одежда успела немножко подсохнуть.

Но вот в коридоре послышались тяжелые мужские шаги – значит, дверь скоро откроется. А когда я увидел, кто входит, сердце мое на мгновение остановилось.

Ко мне явился с визитом сам Убальдо Ланфранки! Вообще-то такое было мало сказать необычно: с какой стати архиепископу навещать заключенного?

– Можно мне сесть? – спросил он, и учтивый его вопрос прозвучал фальшиво.

– Пожалуйста, – коротко ответил я, махнув рукой на свободный стул.

– Ну и как? Комфортабельны ли камеры в пизанской тюрьме? – не без иронии поинтересовался он.

– Все бы ничего, вот только вчера вечером надзиратели забыли подогреть коврик у моей кровати, – тем же тоном откликнулся я. – Но, полагаю, вы пришли сюда не затем, чтобы обсудить, благоприятны ли для здоровья условия в вашем каменном мешке?

– Вижу, пребывание здесь не сказалось на вашей находчивости…

Нежданно-негаданно за этими первыми репликами последовало свободное и открытое обсуждение интересовавших нас обоих тем. В отсутствие паствы, перед которой надо было бы разглагольствовать, архиепископ, забыв об известных ему приемах ораторского искусства, определил цель своего визита достаточно четко и ясно, без каких-либо уверток.

– Давайте поговорим серьезно, – начал он. – Вы всегда были примерным гражданином Пизы, процветающим негоциантом, и жизнь вашу не омрачали никакие проблемы. Зачем вам понадобилось устраивать весь этот цирк? Ощущение, будто однажды утром вы проснулись с желанием вообразить себя самой Церковью. Что произошло? Меня это тревожит.

Казалось, он – воплощенная искренность, само сочувствие. И все-таки я предпочел ответить сдержанно, чтобы впоследствии мои слова не были использованы против меня самого.

– Провидение было милостиво ко мне, – согласился я с Ланфранки. – Со времени переезда в Пизу мое дело, как вы отметили, неизменно процветало, доходы росли, а поскольку это не требовало от меня ни малейших усилий, порой возникало чувство, что я не совсем заслуживаю всех сваливающихся на меня благ. И тогда, видя шаткость положения соседей, я решил освободиться от части своих денег и разработал систему, позволявшую всем нуждающимся пользоваться ими в равной степени. У меня и в мыслях не было бросить тень на Церковь.

Архиепископ внимательно слушал, в паузе он не вымолвил ни слова, и я продолжил:

– Меня очень беспокоила ваша озабоченность быстрым ростом наводнивших соседние государства еретических течений и их массовостью, но, уж поверьте, я не катар, не вальденс и не член какой-либо другой секты, способной помешать трудам вверенной вам Архиепархии. Мне даже неизвестны ни догматы их веры, ни слова, которые они используют в своих проповедях. Всякое сходство с их ритуалами или с их действиями, которое вы заметили в моих благотворительных акциях, случайно, это результат самого что ни на есть невероятного совпадения. И я даже не понимаю, зачем бы мне понадобилось искать контактов с инакомыслящими, с какими-то членами упомянутых сект. То, что я сейчас скажу, наверное, вас удивит, но у меня странное чувство, будто вы верите в мою искренность и не видите во мне никакой угрозы.

– Вы проницательны. Ну а как вы себе представляете дальнейший ход событий?

– На самом-то деле ход событий определять вам. И если вы захотите предложить верующим зрелище, если решите пожертвовать человеком, на вид напоминающим еретика, чтобы испугать тех, кто мог бы отдалиться от Церкви, это будет ваш выбор, и я ничего не смогу сделать, чтобы предотвратить свою печальную участь. Хотя… если бы у вас действительно было подобное намерение, вы отдали бы меня на растерзание толпе тотчас же после заседания суда. А вы этого не сделали. И мне кажется, вы хотите справедливости, вам неприятно было бы возвести на костер порядочного человека только ради упрочения собственного авторитета… Ну а теперь поднимите мне дух и скажите, что я не ошибаюсь, веря в вас.

– Ваша вера направлена на правильный объект. В свете вашего свидетельства вы и впрямь кажетесь мне искренним, и у меня нет никаких оснований подвергать ваши слова сомнению. Но скажите, в чем теперь, когда все угомонились, вы видите возможность снять наши разногласия?

– Можете не сомневаться, вам больше никогда не увидеть, как я раздаю деньги прихожанам или обращаюсь к ним с речью. Оставим все это в прошлом. Совершая торговые сделки с разными городами, я установил надежные связи со многими влиятельными людьми. Верните мне свободу, и, когда придет время, я сумею быть полезным. И может быть, однажды окажу вам услугу столь же значительную, сколь та, что вы предлагаете мне сегодня.

– Хорошо, это меня устраивает.

Я чувствовал, что Ланфранки нужно еще что-то со мной уладить, но он медлил, некоторое время колебался – встать и уйти или, оставшись, возобновить разговор. И все-таки после долгого замешательства выбрал второе. Как видно, хотел расстаться со мной без единого пятнышка на совести.

– Есть еще кое-что… – начал он.

– Что же? – Я притворился удивленным.

– Брат Августин привлек мое внимание к одному пассажу… к абзацу, написанному вашей рукой в принадлежащей вам и найденной им при обыске книжке. Из этого абзаца следует, что вы предвидите наклон колокольни на площади Чудес к югу. Вы действительно написали такое?

– Да-да, написал.

Пара фраз, целью которых было вызволить меня из беды, внезапно превратилась в повод для обвинения.

– Я сильно разволновался, когда прочитал эти строчки, – продолжал архиепископ, – тем более что никак не мог понять, зачем вам понадобилось сочинять подобную чушь. Но, поразмыслив как следует, решил, что объяснений тут может быть три. Либо вы тайно готовили заговор, намереваясь разрушить башню, что представляется мне маловероятным, особенно после нашей сегодняшней беседы; либо у вас есть какая-то секретная информация о подобном заговоре, организованном третьим лицом или третьими лицами; либо, наконец, вы считаете, будто вам дано предсказывать будущее… но этот последний случай – самый тревожный.

– Успокойтесь, монсеньор, и будьте уверены: не существует никакого заговора и на площади Чудес никто ничего не замышляет разрушать! Эта книжка – мой личный дневник, и я регулярно записываю в нем без каких-либо специальных намерений все, что приходит в голову. Любую глупость. Я всегда был единственным читателем манускрипта – до того, как трибунал меня его лишил (лишил, подчеркиваю, помимо моей воли), да и теперь, надеюсь, кроме вас, брата Августина и меня самого, никто не знает его содержания. Потому от вас одного зависит, останется все так или…

– Ладно, пусть все остается так. Я даже кое-что предпринял, чтобы сведения не распространялись: вырвал из книжки и положил в надежное место страницу с упомянутой записью. Тем не менее… тем не менее, если ваше пророчество исполнится, я немедленно возобновлю судебное преследование, на этот раз обвиняя вас в колдовстве, и вы так легко, как нынче, не выпутаетесь. Эта написанная вашей рукой страничка станет неопровержимым доказательством того, что вы колдун, причем колдун даровитый.

– Понятно. Весьма вам признателен, монсеньор, но хочу обратить ваше внимание на то, что мне бесконечно дорог этот манускрипт и меня сильно тревожит, получу ли я его обратно, тем более что заметил у брата Августина необъяснимую тягу к предмету, о котором идет речь.

– Не стоит тревожиться, вам все вернут. Единственное в книжке свидетельство ереси из нее удалено.

С этими словами Ланфранки встал, кивком со мной попрощался и вышел.

Я никак не мог прийти в себя от внезапного поворота дела в мою пользу. Ланфранки прекрасно понимал: одни только свидетельские показания о том, что я раздавал деньги и якобы проповедовал в церкви, не дают никакой надежды приговорить меня к смерти за ересь. Мне, поскольку я не был ни катаром, ни вальденсом, всего-то и надо было искренне покаяться, чтобы обвинение рассосалось, будто его и не было. Что же до текста в книжке, то он превратится в доказательство моей вины лишь в тот день, когда колокольня и впрямь наклонится. А пока у архиепископа оставался единственный выход: отпустить меня на свободу и проследить, как станут развиваться события.

До сих пор я ни разу не осмелился даже строчку, даже слово в книжке вымарать, поэтому мне трудно было себе представить, к чему способна привести вырванная из нее страница. А может быть, именно из-за того, что предсказание из книжки изъято, башня по сей день и стоит прямо? Поди знай, что случится дальше…

Несколько минут спустя в комнате появился тюремный надзиратель, он проводил меня к выходу из здания и распахнул передо мной дверь.

Опьяненный свободой, я побежал к своему дому: скорее, скорее помыться!