Все резко оборвалось в 1178 году.

Изгнанный из Прованса, я стал богатым купцом, приобрел в Пизе удобный и красивый особняк, куда полюбили приходить разные люди, заметившие, как после встречи со мной их житье-бытье совершенно непостижимым образом меняется к лучшему.

Я тогда торговал вовсю и везде, не упуская ничего, что оказывалось в пределах досягаемости. Покупал шелка в Магрибе, чтобы перепродать их в Риме и на Сицилии, выменивал у турок мрамор на пряности, финансировал постройку кораблей, даже поставлял оружие армиям Рима, Мессины и Пизы, что помогало им наилучшим образом истреблять друг друга. И, кстати, вряд ли можно было бы найти поле, более удобное для коммерции, чем война, если бы мои клиенты в ходе ее так часто не погибали.

Мне никогда не приходило в голову использовать манускрипт ни ради собственной выгоды, ни чтобы так или иначе повредить конкурентам. Во всяком случае, не было у меня ни малейшего к тому желания. Но торговые партнеры, почувствовав, что благодаря моему вмешательству их дела идут лучше, умеряли пыл, какой проявили бы в иных обстоятельствах, мне – помимо моей воли – доставалась в результате каждой сделки малая толика денег, и небольшие прибыли сложились в конце концов в более чем приличное состояние.

Богатство свалилось на меня без всяких моих усилий, потому, не желая привлекать внимания к книге (вдруг кто-то заподозрил бы, что именно она меня обогатила), я решил распределять излишки своих доходов между самыми обездоленными гражданами Пизы и с твердым намерением избавляться от прибылей, дарованных мне книгой, хоть она и использовалась мной только ради других, организовывал в первый день каждого месяца благотворительную акцию. Место для нее я выбрал неподалеку от моего дома, в церкви Святого Гроба Господня, которую мне любезно предоставлял для такого случая орден госпитальеров. Вероятно, услужливость рыцарей-монахов объяснялась еще одной моей традицией: я снабжал их всем необходимым, чтобы поддерживать влияние ордена в Барлетте, Капуе и Венеции и чтобы влияние это могло расти.

Архитектура храма, увенчанного восьмиугольным куполом, несла на себе отпечаток гения: в те времена жил и работал Диотисальви. Стоя в церкви и глядя вверх, можно было только воображать, какова там, на высоте, самая верхушка купола, ибо она, несмотря на свет, который струился из восьми окошек на гранях, скрывалась за завесой тьмы, бросавшей вызов даже и полуденному солнцу. С первого же посещения храма я, входя в него, испытывал чувство глубокого благоговения – по-видимому, от царившей здесь тишины и от света, наводнявшего церковь.

В первый день каждого месяца происходило одно и то же. Ровно в восемь церковный сторож с глухим, но грозным стуком, от которого все начинало трястись, захлопывал дверь и запирал ее, не позволяя, таким образом, выйти тем, кто к тому времени собрался в храме, и от стука этого в нефе мгновенно стихали шепотки. После этого сторож, несколько раз – для верности – пересчитав явившихся на мессу прихожан (ни возраст, ни смехотворность наряда не принимались во внимание), громко сообщал мне, ожидавшему у алтаря, окончательный результат подсчета, чтобы можно было разделить деньги на равные порции. А затем прихожане, выстроившись в странную на вид очередь, один за другим подходили, брали свою долю и спокойно покидали храм. Сторож стоял у дверей, выпуская их и строго следя, чтобы в церковь при этом не проникли ни любопытные, ни жаждавшие еще разок наведаться к алтарю.

Охотников за дармовыми деньгами в Пизе хватало, и моя акция, естественно, привлекала достаточно много людей, которым никакая помощь не требовалась. Но для меня это значения не имело, я ставил себе единственную цель: избавиться от того, что досталось не по заслугам. Да и в любом случае я не мог бы отделить бедных прихожан от богатых: откуда мне было знать, каково состояние каждого, кто переступил церковный порог? Тем более что богатому проще простого нацепить лохмотья и прикинуться нищим…

Слухи по городу разнеслись быстро, и, когда минуло три месяца, к храму стекались уже целые толпы, так что сторожу приходилось отгонять от дверей тех, кто оставался там к полудню, поэтому пизанцы стали являться все раньше и раньше, надеясь проникнуть в церковь до того, как будет перекрыт вход.

Благотворительная акция сделала меня в городе чрезвычайно популярной персоной. Несколько раз мне даже случалось, по просьбе собравшихся в церкви, произносить речи, в которых я обличал неравенство между знатью и беднотой.

Воодушевленный одобрением толпы и духом дележки, который царил во время наших сборищ, я как-то поймал себя на том, что предлагаю другим пизанским купцам поучаствовать в благотворительности и распорядиться своим богатством так, чтобы им мог воспользоваться любой желающий. Кое-кто подхватил мое начинание, и несколько месяцев спустя события приобрели неожиданный размах.