Рухлян с Сабеном помылись, побрились, натянули фасонистые шмотки из магазина подержанной одежды и прихватили с собой подобранную на помойке сломанную видеокамеру. Вылитые туристы. Даже попавшийся навстречу патруль иммиграционного контроля прошел мимо, не спросив документов.

Бугор и Труш остались в Хленаункосе. Как заметил Бугор, «у нас на рожах написано, что мы битые нелегалы, а вы парни молодые, за цивильных сойдете». Пока старшие товарищи за четверых шпатлевали рассохшийся пол на первом этаже хозяйского коттеджа, Рухлян и Сабен отправились поглядеть в натуре на пацана, которого предстояло ликвиднуть. Трехмерную видуху про него грымза уже показывала, но это по-любому не то что живое впечатление.

Эдвин Мангериани ошивался неподалеку от своего колледжа, на затененной пешеходной улочке с лестницей в несколько маршей и каменными шарами на парапетах. Похоже, кого-то поджидал. Показушно грациозный, чуть выше среднего роста, с умеренно накачанными бицепсами-трицепсами. Стройный, но не тощий. Загорелый, но не дочерна. Лицо перечеркнуто зеркальной полоской солнцезащитных очков. Длинные волосы вразнобой выкрашены, как у бесстыжей девки – все оттенки пурпурного цвета.

Сабену, который топтался у подножия лестницы под часовым табло, подумалось, что, отмочи он такой же номер со своей шевелюрой, его старая бабка, оставшаяся на Беоре, тоже захотела бы его убить. Чтоб неповадно было позорить честь рода.

Эдвин был в черной сетчатой футболке и брюках из серебристой термоотражающей ткани. На плече спортивная сумка в тон одежде. Он устроился на парапете рядом с гранитным шаром и напоминал персонажа аниме. Сабену еще пришло в голову, что он нарочно старается быть похожим на крутого мультяшного красавчика.

Рухлян то поднимался, то спускался по лестнице и вовсю притворялся, будто снимает на камеру достопримечательные старинные дома с поблекшими мозаиками на фасадах. Он выглядел увлеченным и придурковатым – нипочем не скажешь, что это не турист, а гастарбай.

Дети, хлынувшие по лестнице вопящей толпой, чуть не сбили его с ног. Уроки в школе закончились.

Когда этот калейдоскопический ураган промчался мимо, Эдвин встал и окликнул:

– Мар, привет!

Девочка лет одиннадцати-двенадцати, из тех, кто спускался позади всех, остановилась.

– Эд, это ты? У тебя же были другие волосы…

– Так и думал, что не узнаешь. Позавчера перекрасил.

– Я тебя почему-то не вижу, – ее голос прозвучал растерянно.

– Значит, получилось. Я закрылся. Вычитал об этом и решил попробовать.

И Сабен, и Рухлян поняли, что ни черта не понимают. Эдвин и Мар болтали на интерлинге, ни одного незнакомого слова, но общий смысл ставил соглядатаев в тупик. Это как же девчонка «не видит» собеседника, если она не слепая и в упор на него смотрит? Или, может, у них игра такая? У подростков иногда бывают довольно странные игры.

– Куда собираешься?

– Просто хочу погулять, а то меня скоро опять в больницу положат.

– Составлю компанию, не возражаешь? Должен же у тебя быть хоть один живой провожатый…

Это, видимо, тоже было частью какой-то непонятной игры.

– Не говори так! – сердито произнесла Мар.

– Прошу прощения, – Эдвин отвесил легкий театральный поклон в сторону, словно на самом деле их там стояло не двое, а трое.

– Вот дождешься, что он даст тебе по шее.

– Вряд ли. Он мне навешает, если я попробую сделать тебе что-нибудь плохое, а такого никогда не будет. Куда пойдем?

Тоненькая Мар едва доставала Эдвину до плеча. Ее вьющиеся темно-рыжие волосы были заплетены и уложены венком вокруг головы, открывая шею-стебелек. Сабен сразу понял, что Мар, в отличие от юного поганца Мангериани, хорошая девочка – десять против одного, что прилежно учится, не дерзит старшим и не позорит семью своим поведением. Скверно, что за ней никто не присматривает. В большом городе на кого только ни нарвешься – здесь и местные самого разного пошиба, и туристы со всех концов Галактики, и нелегалы… Наверняка у нее есть с собой автоспутник, который в случае чего просигналит, но все равно зря ее отпускают одну. Да еще этот крашеный паршивец в компанию набился.

Изобразив «случайную встречу двух приятелей», Рухлян и Сабен потянулись за ними, прислушиваясь к разговору.

– Пойдем в кафе-мороженое, которое за магазином сувениров?

– Тебе же нельзя.

– А мы сделаем вид, что можно, и ты закажешь мне мороженое, а потом мне будто бы самой расхочется его есть, и я отдам свою порцию тебе, ладно? Пусть хоть понарошку побудет так, словно я такая же, как все.

– Только ничего там не пробуй, чтобы плохо не стало.

– Да я ведь уже не маленькая, – Мар вздохнула. – Иногда хочется хотя бы поиграть в то, что мне тоже все можно, понимаешь?

– Еще как, – отозвался Эдвин. – Мне вот иногда хочется поиграть в то, что кое-кто из окружающих нормально ко мне относится. Твой отец, например. Что я ему сделал?

– Не знаю. Разве папа тебе что-то сказал?

– Не сказал. Но он никогда мне не улыбается, как другим. И смотрит так, как будто я бомба, которая каждую секунду может рвануть. Словно он на работе, а я преступник, которого надо обезвредить. Такое впечатление, что он все время ждет от меня непонятно чего. Можешь представить, каково это – жить, когда на тебя так смотрят?

– Я не знаю, в чем дело. Он не объясняет.

– А ты разве спрашивала?

– Да, – помолчав, призналась Мар.

– Ясно, от тебя же ничего не утаишь. Даже странно, что он до сих пор не запретил тебе со мной общаться.

– Он же знает, что ты мне ничего плохого не сделаешь и что в школе ты проучил тех, которые вначале меня дразнили.

– Ага, и все равно смотрит почти как на врага. На вербальный язык такой взгляд можно перевести «ты-жив-до-тех-пор-пока-ничего-не-выкинул». Что он против меня имеет?

– Я не в курсе, честно, – отозвалась девочка. – Давай о чем-нибудь другом…

Кафе окружали искусственные сугробы. Вдоль тротуара были посажены ракуны – здешние пальмы с длинными перистыми листьями, зелеными или серебристо-сизыми, их тени падали на сверкающий на солнце «снег», неотличимый от настоящего.

Гастарбаи, косящие под туристов, тоже зашли в кафе. Тут подавали мороженое в литых шоколадных вазочках, кофе глясе и фруктовые коктейли в фужерах с соломинками. А пива не было: забегаловка оказалась позорно безалкогольная.

– Ты ешь и пей, – попросила Мар своего приятеля. – А мне будто бы тоже все можно, только не хочется.

Они уселись в углу маленького зала. Сквозь льдисто-голубое окно, перетекающее со стены на потолок, на их столик падали блики фальшиво морозного сияния.

– Вот поправишься, и тогда мы с тобой настоящий набег сюда устроим.

– Эд, я никогда не поправлюсь, – в ее голосе даже грусти не было, только понимание того, что ничего не изменишь. – Мне об этом не говорили, сама догадалась. Все лечение – для того, чтобы я жила дальше, а по-настоящему вылечить не могут.

Рухлян потягивал через пластмассовую, в блестках, трубочку холодный апельсиновый напиток и поглядывал то на Эдвина и Мар, то на Сабена, который сидел с такой миной, словно или живот у него прихватило, или пять минут назад его известили о скоропостижной кончине всей любимой родни, оставшейся на Беоре.

– Не могут сейчас – это еще не значит, что никогда не смогут.

– Эта отрава, которая во мне засела, ведет себя как живое существо, как вирус. Врачи в больнице говорили, что это прямо какая-то мистика и ничего не понять, хоть к шаманам обращайся.

– Что ж, я бы обратился… Постой, зачем тебе-то с твоим отцом идти к каким-то левым шаманам?

– Вот именно. Никто не может разобраться, что происходит. Ты ешь мороженое и пей эту штуку. Наверное, она вкусная. А мне сегодня что-то не хочется… Возьми себе мою порцию, ладно?

– Мар, я рано или поздно найду противоядие – такое, чтобы подействовало раз и навсегда. Спорим, найду? И тогда ты выздоровеешь, а твой отец перестанет смотреть на меня, как на обкуренного гастарбая, который ввалился с топором в супермаркет.

Рухлян, все это расслышавший, затаил в душе обиду: почему если гастарбай – так сразу обкуренный? Сам-то, щенок позорный, выкрасил патлы, как последняя шлюха, и чем занимается по вечерам в «цветочных кварталах», даже вслух сказать стыдно, а туда же, о людях судит… Погоди, гаденыш, скоро посчитаемся.

Сникший Сабен пропустил навет мимо ушей, ему до сих пор не полегчало.

– Кто-то хочет тебя убить, – голос Мар стал тихим и тревожным.

– Не новость. Меня половина одноклассников хочет убить. А другая половина просто хочет.

– Эд, не дурачься, это серьезно. Если тебя начнут по-настоящему убивать, постарайся вернуться к себе домой… В общем, туда, где твой дом был вначале, откуда ты пришел… У тебя должно получиться. По-другому объяснить не смогу, но тогда ты от них спасешься.

Рухлян вначале насторожился до внезапных колик – неужели чертова грымза кому попало растрепала о своих планах и уже все ее окружение в курсе?! – но примерно на середине начал расслабляться. Ясно, что Эдвин и Мар играют, у них какая-то придуманная ерунда – ролевка или как оно там называется?

– Идем отсюда, – позвала девочка и после этого что-то прошептала, близко придвинувшись к своему пурпурноволосому кавалеру.

Эдвин, вновь надевший зеркальные очки, которые перед тем лежали на столике, покосился на Рухляна с Сабеном. Глаз не видно за сверкнувшей полоской – и все равно впечатление, что тебя смерили изучающим и слегка презрительным взглядом.

Вроде же ничем себя не выдали… Когда пацан вместе с рыжей девчонкой направился к выходу, Рухлян не рискнул продолжить слежку, тем более что Сабен по-прежнему сидел смурной. То ли слопал утром тухлую сардельку, то ли вчера перед сном ужастиков насмотрелся, он по этой части впечатлительный.

Народу в кафе было немного. Толстяк с голографической рыбой на футболке, заказавший «Ландшафт», фирменное блюдо из мороженого с шоколадом в виде миниатюрного горного пейзажа, и две местные девахи – серенькие, остроухие, без бровей и ресниц, но на мордашки ничего, миловидные. Даже не видно, что на самом деле лысые, потому что на обеих были блестящие, как елочная мишура, парики – у одной зеленый, у другой розовый.

– Сабен, тебя с чего развезло? – тихонько поинтересовался Рухлян.

– У нее тень за спиной. У этой Мар. Пока шли по улице, я не заметил, а здесь в глаза кинулось, как будто мерещится…

– Ну, ты даешь! У всех тени за спиной. Ты чего?..

Товарищ молчал, по его бледной, как побелка, физиономии крупными каплями катился пот. Рухляна пробило на догадку.

– Ты, что ли, чирмень опять жевал? Или чихмень… Как эта ваша беорская дурь называется? То-то они отсюда чесанули, потому что приняли тебя за торчка и испугались.

– Чирхмень не дурь, – возразил Сабен деревянным голосом. – Он дает увидеть то, чего просто так не видно.

– Ага, глюки всякие, вроде видухи с ужастиками. Ты это брось, не время сейчас.

– Не глюки, а невидимое, которое есть на самом деле. У Мар за спиной кто-то маячит. Темный, мертвый… С ним лучше не связываться.

– Так мы и не будем. Нам же не ее заказали, а грымзиного пацана. Давай-ка, дуем отсюда, а то вон люди на нас вылупились.

– Ты понял, как ее зовут? – снова завел Сабен уже на улице, утирая мокрое лицо. – Мар. Мара. Мора – днем ребенок, ночью вурдалак.

– Чего ты несешь-то, сам хоть соображаешь? Это у тебя с видухи про зомбей, от жары и от вашего чирхменя ум не туда заходит. Двигаем до подземки, а то наш аэробус пропустим. Лучше б я один сходил!

Когда добрались до Хленаункоса, Бугор обругал Сабена и велел ему браться за скребок: мол, труд – лучшее лекарство. И потребовал, чтобы тот отдал ему на хранение свою заначку – жевательные плитки из сушеной беорской травы. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь из артели сейчас обжевался и спятил.

А Рухлян сбегал поздно вечером в круглосуточный информ-павильон и, вернувшись, обрадовал:

– Сабен, можешь плюнуть на свои тени. Ее зовут не Мар, а Марсия.

– Кого? – промычал Бугор, выгребая ложкой остатки свиной тушенки из банки.

– Мелкую рыжую девку, с которой наш клиент сегодня гулял. – Рухляну нравилось слово «клиент», звучит солидно, словно киношные киллеры разговаривают. – Марсия Лагайм. Отец у нее коп, начинал в самой падловской службе – в иммиграционном контроле, который нашего брата отсюда гонит, а теперь он офицер Космопола. Все они за наш счет выслуживаются. Не психуй, Сабен, мы к ней на выстрел не подойдем, на кой она сдалась нам? За нее же денег не платят.

– Тихо, – шикнул Бугор. – Перебудим соседей – они настучат, что грымза у себя в коттедже нелегалов держит. Никакой больше гульбы по городу, будем завтра все вместе садовую скульптуру обшоркивать.