Глава 2
С точки зрения орла
Орбита планеты Казачок. 6 ноября 2189 г.
Транспортный звездолет «Бравый».
Гравитационно-базисный катер 1 — й роты. (Гроб-1.)
03 часа 09 минут.
Время шло, время ползло, время тянулось, как тянется на зубах резиновая позавчерашняя жвачка. Жвачка — да, похоже, пожалуй… Действительно, когда торчишь в капсуле, запакованный в кресло-катапальту, такое ощущение, словно ты сосредоточенно пережевываешь само время. Все жуешь и жуешь, нудно, устало и монотонно, а оно все не кончается и не кончается…
С одной стороны — хорошо, что мы зависли здесь, на орбите. Это значит, что первым эшелоном наш батальон не пойдет. Прорывать широкой грудью планетарную оборону — это счастье мокрых подштанников сегодня обломилось не нам. Я не ехидничаю и не желаю зла ребятам из других атакующих подразделений, но себе я тоже не желаю зла по понятным причинам. Лучше болтаться здесь, чем прорываться в первых рядах, когда оборона казаков еще свежа и азартна. Умом это хорошо понимаешь, только ждать все равно устаешь, вне зависимости от доводов рассудка.
Краем уха я прислушивался к тому, что болтали по внутренней взводной связи наши доблестные десантники. А что еще делать, когда третий час нет сигнала к атаке? Только трепаться, чесать языком о зубы, бессмысленно убивая время.
Возникает философский вопрос — сколько же времени человек бессмысленно убивает за свою жизнь, дожидаясь, в сущности, только того, чтобы умереть… Но я, пожалуй, не буду развивать эту тему.
— А что ты думаешь — вот придешь ты к своему Господу и скажешь, мол, так и так…
— К нашему Господу, — строго поправил Пастырь.
— Ну, нехай! Пусть — к нашему… Вот приходишь ты, значит, к нему, весь из себя ровнее параллельных прямых, и начинаешь излагать все свои заслуги в подробностях, как в наградном листе, — разглагольствовал мой помкомвзвода Кривой. — Так и так, Господи, жил я честно, молился тебе всю жизнь, сохранял руки чистыми, а совесть — без пятен. И даже погиб за тебя на войне, то есть не прямо за тебя, конечно, за демократию Соединенных Штатов, но — при убеждениях, из-за которых оказался в штрафбате. И, значит, Господи, хочу от тебя за это следующие блага: пункт первый — пристойное жилье в райских кущах, пункт второй — материальное обеспечение по нормам старшего офицерского состава, или, как там у вас, — на уровне ангельского корпуса. Пункт третий…
— У Господа, заблудший мой брат во Христе, блага не просят, — гулким басом перебил Пастырь. — Благо у него просят, а не блага! Это все ваши мирские меркантильные измышления, что у Господа можно выпросить богатства земные, словно из сумы достать загребущими лапами. Не видят людишки дальше своего носа, золотой телец им глаза застит безбожным сверканием, вот и равняют они, убогие, самого Господа по своему образу и подобию, прости мя грешного…
— Мне, например, телец ничего не застит, — вставила Лиса. — Мне, например, на этого самого золотого тельца — хоть бы одним глазком… А то — крутишься всю жизнь, крутишься, да так и сдохнешь с отрицательным балансом на всех счетах…
— А зачем тебе положительный баланс после смерти? В раю кредитки не принимают, — встрял Профессор.
Когда-то он преподавал физику в каком-то провинциальном университете, и в его голосе до сих пор проскальзывают назидательные учительские интонации. В армии он служил ракетчиком, пока не попал в штрафбат.
— Даже «magnym platinym»? — искренне удивилась Лиса, наша взводная нимфоманка, крепкая именно задним умом. Тем самым, что ниже талии.
— Ну, разве что «magnym platinym». Эти, говорят, везде… — съехидничал Профессор. — Слышь, Пастырь, ответь боевым товарищам, как специалист, — в раю «magnym platinym» принимают или тоже мимо?
— Да ему-то что беспокоиться о земных кредитках? — снова подал голос Кривой. — У него в божьем банке открытый счет, с его-то заслугами…
— Вот черти, бесы, истые бесы, прости, господи… — пробормотал Пастырь. — У Бога, чтоб вы знали, души грешные, просят справедливости и понимания, ибо ничего другого и не нужно человеку мирскому, — начал наставлять он. — Ничего другого глупые людишки и постичь не могут куцым своим умишком. Знаешь, как в старину говорили косоглазые язычники: «Если бегемот глядит на луну, он напрасно тратит цветы своей селезенки…» А я гляжу на тебя, брат мой Кривой, и сдается мне — какой-то ты не такой уж брат мне! От таких, как ты, смешливых, — все зло и скверна! Еще когда говорил Зельфер-пророк, царствие ему небесное: «Чем угрюмых и неверующих, бойтесь насмешливых, ибо насмешка точит веру, аки река — берег…»
— Аки-каки… Иже еси на небеси… — глубокомысленно изрек Кривой.
— А еще говорил Зельфер-пророк: «Слушающий крамольные речи — сам крамолу в себя допускает, ибо крамола просачивается внутрь, как яд невидимый, незаметный, но разъедающий!»
Во всеоружии теологической мудрости Зельфер-пророка нашего Пастыря, бывшего подпольного батюшку, получившего в штрафбате соответствующую кличку, голыми руками не взять. Но, судя по вибрирующим интонациям, проповедник уже начинал горячиться.
* * *
Тоже мне — теолог-схоластик, хранитель устоев веры… Совершенно не умеет спорить. Мужик огромный, лохматый, сильный, с виду страшный, как матерый медведь-шатун, а чуть тронешь его догмы, обижается и нервничает, как ребенок. Неужели неясно, что Кривой нарочно его подначивает? Скучно ему торчать в капсуле, вот он и развлекается подобным нехитрым способом.
Что удивительно, Пастырь — отличный солдат. Быстрота, решительность, сила — всего этого у него в избытке. Да и покалякать с ним интересно, он много путешествовал, много видел и много читал. Во всем, что касается обычной бытовухи, — вполне нормальный мужик. Но как только в разговоре появляется намек на религию — все, меняется человек, словно одномоментно мутирует. Сразу становится упертым, раздражительным и нетерпимым.
Все-таки фундаментальная идея — великая сила! Это я всегда знал. Как все великие силы, она без зазрения совести переворачивает окружающее с ног на голову, не обращая внимания на последствия…
Конечно, другой бы на месте Кривого поостерегся от религиозных дискуссий с Пастырем. Больно горяч бывший батюшка и в гневе неистов до хруста костей оппонентов. Но Вадик Кривой (такая фамилия, что и клички не надо!) — это Вадик. У него, по-моему, инстинкт самосохранения отсутствует от рождения. Ну, нравится ему дергать Пастыря, как тигра за усы…
Когда-то мы с Вадиком воевали в повстанческой армии на Усть-Ордынке, и он еще там прославился рискованными выходками на грани выживания. Настоящий «человек войны». Человек, созданный для войны, человек, который живет на войне и дышит полной грудью, только когда в воздухе есть примеси напалма и пироксилина… Так что я не удивился, увидев его среди очередного пополнения «Мстителя». Раз служит — штрафбат по нему наверняка все слезы проплакал и все глаза проглядел. Удивительно другое — как он, с его явным славянофильством, оказался в армии Штатов, а не в войсках Казачьего Круга, например, или в дивизии «Русские медведи», или в каком-нибудь «Славянском легионе».
Три с половиной года назад, в сортировочном лагере на планете Урал, наши пути разошлись и я долго не имел никаких известий о его судьбе. Но — встретились. Вот уж действительно, гора с горой…
«Если гора не идет куда велено, то есть, в принципе, и другие способы!» — как утверждал некий господин Магомет, древнейший специалист по тектоническим сдвигам.
На самом деле — эта галактическая война все на свете перемешала. Все нации и национальности воюют и с той, и с другой стороны, и уже не понять — кто за какую идею. Сдается мне, Штаты, подняв в качестве знамени лозунг объединения народов и наций в единое человечество, сами не ожидали подобного результата. Объединение в чем-то даже идет, просто объединяемое человечество мордует друг друга с прежним остервенением уже на почве объединения.
«Человек — гной еси и кал еси!» — как любит говорить Пастырь, цитируя кого-то из древних пророков. Может, того же Зельфера Неистового, что в конце прошлого века спровоцировал на планете Хатанга абсолютно не божескую резню…
* * *
— А нехай так! — азартно соглашался Кривой, продолжая докапываться до экс-батюшки. — Вот ты говоришь — скверна, крамола, бойся насмешников, что точат зубы о веру…
— По зубам можно и схлопотать!
— Это как раз понятно. Но неубедительно. Давай лучше разберемся в нюансах.
Сам-то ты что хочешь от Бога? На чем строишь взаимоотношения? Я так понимаю, благо свое ты получаешь в обмен на что-то, в конкретном случае — на сумму предъявляемой праведности в пересчете на ангельскую валюту по курсу. Что в итоге означает всю ту же торговую сделку, свободный товарообмен, который есть прямая основа неприкрытого капитализма. Вот я и говорю — на небе тот же самый капитализм, потому что по-другому ни человеки, ни ангелы жить не умеют. Нет других способов, не изобрели еще иные принципы коллективного существования, кроме как втюхивать ближнему своему все с себя, из себя или из-под себя, если шибко ловкий… А ты мне — вера, совесть, аз воздам, трали-вали! А сколько стоит эта самая совесть — молчок. Какой мне с нее доход, какой в будущем процент рентабельности?
Это у них давний спор, привычный, как застарелый нарыв. Пастырь взывает, а Кривой отстаивает право на несовершенство человеческой личности, с которым якобы нужно смириться, как с врожденным уродством. На мой взгляд — довольно бесцельная дискуссия, где оба и правы, и не правы, и в общем, маются дурью. Любая такая дискуссия вообще бесцельна, даже если кончается соглашением сторон на среднеарифметических тезисах. А Кривой с Пастырем вряд ли когда-нибудь договорятся, один — бесшабашный пофигист, второй — фанатик, вдохновляемый негасимой идеей. Не просто разные — диаметрально противоположные точки зрения. Противоположности притягиваются, конечно, но только для того, чтобы искрить и взрываться…
Впрочем, пусть мелют воду в ступе, если нравится. Чем бы дитя…
— Совесть, брат мой грешный, надо иметь помимо всего! Только тогда это и называется — совесть, а никак иначе… Именно совесть определена человеку божественным началом, а вот твой процент рентабельности — это как раз от дьявола! — продолжал гневаться Пастырь.
— А я перед войной только-только квартиру купил, — вдруг раздался жидкий тенорок Пентюха. — Микрорайон так и назывался: «Райские кущи». Хорошая квартира, просторная, с общим бассейном, с зимним садом на крыше… — Солдат, углубившись в воспоминания, тяжело и протяжно вздохнул и вроде бы даже всхлипнул.
Это неожиданное заявление вызвало многоголосый взрыв хохота. Тут же посыпались шуточки, что отсюда, из «гроба», до райских кущ куда ближе, чем из самого элитного микрорайона. Мол, не переживай, Пентюх, не дрожи коленкой — будут тебе и кущи, и осанна с ладаном на закуску. Как пойдем на снижение, так и увидишь перед собой райские врата с позолоченной фурнитурой. Прямо туда и ныряй, чтобы обратно не подниматься. Все там будем!
— Да тьфу на вас, безбожники, ироды! — заявил Пастырь, все еще не остывший от подначек Кривого. — Вот нехристи, прости, господи! Вам что божья роса, что дерьмо в разлив — лишь бы градус давало! Зубоскалите без ума и сами не ведаете, о чем…
— Внимание по батальону! Первая рота, второй взвод — отставить лишний базар! — перекрыл всех металлический, усиленный мембранами голос комбата майора Дица. — Развеселились, сволочи?! Внизу будете веселиться, это я обещаю!
Понятно, что Диц контролировал каждый чих по своей командирской связи. Но отставить разговоры в капсулах — это он хватил, конечно. Кого сейчас, между жизнью и смертью, можно напугать окриком?
Вот такое у нас командование, замечу. Офицеры-надзиратели! Если бы командовать умели, как надзирать, — цены бы им не было ни оптом, ни в розницу.
— Ну, мочекрыл пузырястый! Ну, я с тобой разберусь после высадки! — тут же поддакнул начальству Градник, еще не избавившийся от сержантской привычки преданно подгавкивать на любой чих старшего по званию. — На земле ты у меня получишь брачные игры болотной вонючки!
(Сдается мне, первопереселенцы, народ мужественный, но шершавый, здорово порезвились в свою героическую эпоху, наделяя инопланетную живность подобными разухабистыми названиями.)
Я так и не понял, кому конкретно пригрозил ротный. Может, никому. Главное — прокукарекать, а там хоть не рассветай…
— А про посадку бы не стоило раньше времени, господин второй лейтенант, сэр, — немедленно забубнил еще кто-то, прямо подтверждая мои мысли, что людей в капсулах пугать уже нечем. — Плохая примета — раньше времени о земле… Как бы увидеть еще эту землю, господин второй лейтенант…
— Ладно, не дрейфь, пехота! — бесшабашно заявил Кривой. — Двум смертям все одно не бывать! Кто-нибудь против? Нет таких? Значит, принято единогласно!
— А кто больно смелый такой, сплюнул бы через плечо на удачу, чем языком трепать… — не смутившись, пробубнил голос.
— Думаешь, помогут твои плевки? Против девушки-то с косой? — насмешничал Вадик, переключившись с Пастыря на нового собеседника.
— А я не думаю. Я, милый, надеюсь, в мать бога душу… — рассудительно отозвался голос. — Кто его знает, когда и чего поможет… Я, милый, всегда надеюсь…
— На что?
— А ни на что, милый! Надеюсь — вот и все тут, чего и тебе советую…
По характерному словечку «милый» я, наконец, узнал этот неразборчиво-ржавый голос. «Милка», так его окрестил Диц, самолично раздавая пополнению положенные клички.
Пожилой солдатик, сутулый, седой и угрюмый. Если мне память не изменяет, из космодромной обслуги.
Был у меня приятель, Василий Рвачев, Рваный, из тех солдат, что погибли на Казачке в прошлую высадку, так он тоже выражал свое отношение к окружающей действительности неумолчным скрипом. Но Милка, пожалуй, будет еще позанудливей. Чрезвычайно унылый типаж. Даже удивительно, как при его задумчивом пессимизме можно было загреметь в штрафбат «за буйство и непристойное поведение». В самой формулировке есть нечто дерзновенно-веселое, что совершенно не вяжется с внешностью потасканного верблюда, заработавшего в караванных скитаниях стойкую аллергию на песок. Давно хотел об этом спросить и всегда забывал…
— Ты, Милка, засунь свои советы сам знаешь куда, где им самое место! Я — никогда не надеюсь! — категорично заявил Вадик. — Я жду. Как фишка ляжет, так оно и будет! А как ляжет она, кто ее на орел-решку положит — черти ли, ангелы, мне все равно…
— Взводный, а взводный! — неожиданно вступила Игла. — Ты где там затих, командир?
Это уже по мою душу. Промолчать? Так ведь не отстанет.
— Чего? — откликнулся я.
— Взводный, ты меня любишь?
— Люблю.
— Сильно любишь?
— Почти как гангрену конечностей, — подтвердил я.
— Верхних или нижних? — с любопытством поинтересовался Компи, чудо-мальчик из продвинутого поколения компьютерных гениев, что для каждой мысли открывают в мозгу отдельный файл. Если бы чудо-мальчик еще не тырил деньги с армейских счетов, до сих пор бы сидел в штабе за своей чудо-техникой…
— Всех четырех, — пояснил я.
— Значит, любишь! — Игла шумно и удовлетворенно вздохнула.
Игла — хорошая девчонка и отличный солдат, на Тайге она показала, что не просто так дослужилась в разведке космодесанта до звания старшего сержанта. Она — командир отделения у меня во взводе, и командир хороший. Вот только лицо у нее, как видение в ночном кошмаре, это определенно. Наткнешься неожиданно взглядом — мороз по коже. Даже удивительно, насколько дисгармонично может сложить природа обычные, в общем, черты. Такое впечатление, словно бы ее еще при рождении тащили за голову нетрезвые акушеры, тащили, тащили с пьяным упорством, да так и бросили, заранее признав новорожденную нежизнеспособной. А та выжила, наперекор диагнозу, и теперь удивляет всех причудливой, лобасто-серповидной формой черепа, где уши, нос, рот и глаза расположились в каком-то нарочитом беспорядке, наползая друг на друга и ехидно кривляясь. Что касается фигуры, то она вполне подошла бы борцу силового стиля — широкие, ссутуленные плечи, мощные руки, свисающие почти до колен, неожиданно тонкая талия и короткие, сильные ноги-тумбы.
Молодая ведь девчонка, и умная, и веселая, и хороший товарищ, а глянешь на нее — сразу множественные ассоциации с сериалами о злодеях-генетиках и жертвах клонирования. Я знаю, она родилась и выросла на рудниках планеты Хатанга, там многие рождаются с отклонениями. Почему — неизвестно. Медики до сих пор разводят руками — все в порядке, мол, никаких видимых причин, никаких аномалий в экосфере не зафиксировано. Может, врут, а может, просто не знают, что фиксировать. Эта инопланетная экология во многом до сих пор тайна за семью печатями…
— Командир, а командир? — не отставала она.
— Ну, чего тебе еще?
— Ты меня трахнешь, наконец? Или девушка так и будет сохнуть во цвете лет?
Что удивительно, она ничуть не смущалась обсуждения своей, мягко говоря, своеобразной внешности. Наоборот, словно бы поощряла к этому. Сама вызывала на подобные разговоры, ковыряя и ковыряя собственный внешний вид, как незаживающую болячку.
Кто поймет этих женщин? А женщины, выполняющие мужскую работу, тем более загадочные существа.
— Трахнуть, говоришь… Наконец, говоришь… — Я сделал вид, что задумался. — Во цвете лет — это, конечно, довод. Только вот не знаю, как бы решиться… Уж больно ты, мать, страшна, не приведи господи, в безлунную ночь на узкой дороге… Только если уж совсем подопрет, тогда — не знаю…
— Умеешь ты, командир, сказать девушке приятное, — хихикнула наша душераздирающая красавица.
— Да и ты, вижу, мастерица головы кружить, — отговорился я.
Меня она доставала особенно часто, этакие кисло-сладкие шуточки, подколочки и подхихикиванья про любовь до гроба. Настолько часто, что уже не поймешь, где в каждой шутке кончается доля шутки. Слишком много внимания. «Влюбилась, что ли?» — думал я иногда. Вот только этого мне не хватало! Жалко ее, она хорошая, а хорошему человеку отказывать в такой малости, как любовь до гроба и верность практически до утра…
Тем временем взводный коллектив подхватил тему отношения полов со всем энтузиазмом застоявшегося солдатского кобелизма. Профессор, гнусно посмеиваясь, распинался, что не может до такой степени подпереть мужика, чтоб с Иглой — в папу-маму того-сего. Кривой неожиданно взялся отстаивать галантную точку зрения, рассуждая, что когда сперма от напряжения вскипает — и на ведьму полезешь, и хоть на Иглу. Остальные шумно сочувствовали обоим мнениям, сопели, пыхтели и пускали слюни.
Потом в разговор снова вмешалась Игла и томно поблагодарила Вадика за то, что поставил ее прелести сразу за ведьмой, а не после чертовой бабушки или, допустим, гигантского клешнястого скорпиона с планеты Сахара. При такой высокой оценке все-таки остается надежда на личную жизнь, потому что на каждую ведьму найдется свой леший, водяной или просто сучок замшелый. «Пусть и не такой замшелый, как сучки здесь присутствующих!» — подытожила она. Чем вызвала новый взрыв хохота и сальных шуточек.
Я же говорил — она умная! Женщине с внешностью монстра нелегко выживать без развитого чувства юмора.
— Да тихо вы, черти богохульные! Кончайте шуметь, надоели! Дайте хоть напоследок в тишине помолиться! — рыкнул Пастырь.
На этот раз все замолчали. Может, потому, что капсула вроде бы дернулась…
Нет, показалось…
Замечание Пастыря в общем и целом вполне справедливо. Не слишком геройское — в смысле напоследок, — но не лишено правды жизни. Если батареи планетарной защиты Казачка работают хорошо (а когда они у казаков работали плохо?), то плановая убыль при прохождении через атмосферу составит 20–30 % живой силы и техники. Помню из офицерских учебников по тактике десантирования — эти оптимистичные проценты потерь в штабах списываются сразу, еще до начала наземных боевых действий.
На технику мне, в общем, плевать, она все равно казенная. Пусть у адмиралов-генералов голова болит, как лучше сохранить матчасть, чтобы потом побольше украсть при списании по нормам полевых операций. Но выступать в роли живой силы приходится самому, а это уже совсем другая сторона медали, я бы добавил — прямо противоположная… Знать, что каждый третий-четвертый из батальона достигнет планеты только в виде молекул, которые неторопливо осядут на почву под воздействием гравитации, — не способствует и не вдохновляет.
Почувствовав, что капсула остается неподвижна, солдаты опять оживились.
— Разговорчики! — снова подал голос ротный Градник. — Взводный-2, почему у тебя посторонние разговорчики перед атакой?!
Это уже камешек в мой огород.
— Вот и я думаю, почему у меня разговорчики? — искренне ответил я.
Похоже, моя искренность его не порадовала. В ответ послышались звуки, похожие на сдавленное кудахтанье рассвирепевшей курицы.
Ну да, разговорчики…
А что он предпочел бы — импульсно-разделяющуюся боеголовку под задницу?
* * *
В учебниках по тактике об этом ни слова, но больше всего космодесантники ненавидят именно процесс десантирования. Унизительное ощущение — болтаться в капсуле модуля, как то самое в проруби, и гадать на досуге — попадет ли в тебя ракета, зенитный снаряд или первым заглянет на огонек «утюга» дальнобойный лазерный луч? В любом бою — тоже потери, тоже стреляют, убивают, жгут, распыляют и дезинтегрируют, зато при этом остается некое ощущение свободы воли, когда ты сам стреляешь, жжешь, распыляешь и дезинтегрируешь в отместку. Нет, в бою куда легче — броня несет, сканеры считывают местность, а упреждающие сигналы на дисплее шлема услужливо подсказывают, что вот сейчас, через секунду-две, тебя долбанет со всей дури боезаряда. Молись, солдатская душа, и готовься отбыть на попутной взрывной волне в направлении райских казарм. Если, конечно, ты еще не разуверился в божественном главнокомандовании после трех с лишним лет межпланетной войны, в которой есть все, кроме здравого смысла…
Итак, в бою — выбор, действие, противодействие — все-таки некий процесс, в котором участвуешь хотя бы в качестве пешки! В «утюге», пока кресло-катапульта не отстрелилось от модуля, — состояние полной беспомощности прессованной кильки. И куда летит консервная банка? И когда заскрежещет нож? И успеешь хотя бы понять, что умираешь, что тебя уже нет? Клубок взрыва, доля секунды, огненная вспышка или неожиданное мерцание лазера — и все, сгорели ребята! Впрочем, так, может быть, даже гуманнее, чем если модуль разлетается на осколки, которые потом шерстят зенитчики, планомерно выжигая потенциально живых…
Не зря в космодесанте (в нормальном десанте, не в нашем штрафбате!) никогда не говорят — атака из космоса, заход на поверхность, выдвижение на планетарный плацдарм или сброс частей наземного боя. Этой звучной терминологией любят козырять лишь штабные стратеги. Говорят просто — высадка. Он прошел через три высадки, он прошел через четыре высадки, он погиб на пятой высадке…
Опытные солдаты, кстати, загрузившись в модуль, первым делом отключают систему впрыска разной тонизирующей химии. Иначе, ввиду адреналинового шторма, тебя до земли напрыскает до такого откровенного обалдения, что внизу придется долго соображать — где ты, на каком свете, в какую историческую эпоху живешь и кто ты, собственно, есть в соотношении к бесконечности вселенского потока. Для начала хотя бы — как тебя зовут?
По инструкции не положено отключаться, но когда ты уже загрузился в модуль — лучше наплевать на инструкции и начинать самому заботиться о себе, любой ветеран это подтвердит. Во-первых, умирать, забыв собственное имя, — как-то не по-людски. Во-вторых, внизу нужно включаться в ситуацию с неба в карьер и воевать, а не соображать, шурша извилинами, как звали бабушку по материнской линии, почему вода мокрая, земля твердая и почему люди не летают, как птицы, но при этом регулярно гадят друг другу на голову?
Кажется, в своем взводе я предупредил всех новичков, чтоб отключились, припоминал я. Одновременно почувствовал, как где-то в глубине мышц завибрировали первые перегрузки, внизу живота неприятно заныло, значит, «гроб» уже отошел от корабля-транспортника и движется самостоятельно.
Его задача — спуститься с орбиты, вписаться в планетарное тяготение, пробить верхние слои атмосферы и уже там, ниже, выбросить из себя более мобильные и менее уязвимые «утюги». Которые, в свою очередь, уже перед самой поверхностью рассыплются отдельными единицами бронепехоты, планирующей дальше на собственной гравитяге. Трехступенчатое десантирование — именно так называет это учебник по тактике.
Трех — так трех… Кто-то, глядишь, и дотрехает…
Потом я вдруг ощутил, что мир вокруг меня покатился сорвавшимся колесом. Колесо катилось, катилось, да не выкатилось…
Ну, все, набираем скорость наконец! — понял я. «Он сказал — «Поехали!» — и взмахнул рукой!» — как рассказывают нам легенды времен первого освоения космоса. Вот так и едем до сих пор, едем и едем, определяя судорожными взмахами рук общую теорию направления… Если пользоваться устаревшей фразеологией догравитационных веков — всеми четырьмя колесами в разные стороны.
Хотя это здесь ни при чем, конечно, это совсем о другом, все еще размышлял я, чувствуя, как перегрузка уже начинает ощутимо прижимать меня своими крепкими, невидимыми ладонями…
Он сказал… поехали…
«Ишь, понеслась душа в рай!» — как раздраженно проскрипел черт, наблюдая со своего нижнего уровня мироздания смерть праведника…
Анекдот?
ВОЛОДЯ НАЛИМОВ (ПРОШЛОЕ)
Некогда университетские профессора прочили студенту Налимову большое научное будущее. Юное дарование, светлая голова, неординарность мышления, нестандартный подход к решению задач — подобные отзывы преподавателей приятно щекотали самолюбие.
— Ваша курсовая, молодой человек, тянет по широте охвата на кандидатскую. О чем я советую вам задуматься уже сейчас, — говорил, помнится, после первого курса декан физико-математического факультета профессор Звердич, вальяжный, стареющий Дон Жуан, повеса со вставными зубами и набухшим прожилками носом. — Я сам, признаться, не сторонник замшелой поговорки «Береги честь смолоду», считаю, именно смолоду, пока кровь горяча, а чувства свежи, нужно вкушать запретные плоды до приятной оскомины…
Профессор многозначительно кивал своим фундаментально-виноградным носом и изволил морщить в улыбке полные, красные губы, намекая, что и сейчас не против куснуть раз-другой от некоего румяного яблочка женского пола.
А что, студентки от него до сих пор пищат, знал Володя. Рассказы бывалых сокурсниц сходились на том, что слабому женскому полу трудно противостоять напору мощного интеллекта. Правда, гнусно хихикать при этом вовсе не обязательно, считал Налимов. Могут быть у пожилого светила свои маленькие человеческие слабости? Почему им не быть? «Слабости можно терпеть до тех пор, пока они не перерастают в пороки!» — как любил подчеркивать тот же Звердич, распекая нерадивых студентов…
— Но в вашем случае я бы все-таки рекомендовал не разбрасываться, — веско продолжал профессор. — Слишком уж многообещающим умом наделила вас матушка-природа. Все у вас уже есть, осталось только одно — работать, работать и еще раз работать! Это я вам говорю, старый Звердич, просидевший не одну пару портков на пустых коллоквиумах и бессмысленных семинарах…
Слышать такое от самого Звердича, лауреата почти всех научных премий, — тем более лестно.
Нет, Володя не был занудным зубрилой, полностью поглощенным построением будущего преуспевания еще на стадии фундамента университетского образования. Имелись друзья-оболтусы, случались девушки, не обходилось и без прочих студенческих радостей, когда вечеринки кончались на грани фола, а распитие крепкого или легкий «квак» порождали выходки на уровне мелко-уголовного хулиганства. Просто он, в отличие от большинства однокурсников, любил учиться. Именно любил, а не заставлял себя и не уговаривал. Матушка-природа виновата, кто же еще! Случайная мозаика генов, тем более случайная, что родители не отличались тягой к познанию. Отец, инженер по стали и сплавам, не хватал звезд с неба, давно уже с большей охотой и выгодой занимался администрированием на своем заводе. А мать когда-то бросила институт по беременности и с тех пор больше не училась и не работала, воспитывала трех сестер и его, младшенького. Обычная, в общем, семья. Хорошая семья. И достаточно беззаботное детство, сменившееся бесшабашной студенческой юностью. Володя всегда знал, что ему повезло с родителями. Вообще повезло — родиться тем, кем он есть…
После окончания университета Налимов получил с десяток выгодных предложений от крупных компаний, но, по совету Звердича, остался на кафедре, которая, кстати, вовсю сотрудничала с военными и, следовательно, тоже не бедствовала. Аспирант Налимов занялся наукой всерьез, рассчитывая чуть позже, уже со званиями, степенями, окладами жалованья, а главное — продуманными идеями, все-таки уйти на богатую экспериментальную базу какого-нибудь авторитетного корпоративного НИИ. Все складывалось…
А потом началась война, разом оставив большое будущее в глубоком прошлом. Соединенные Демократические Штаты Земли и колоний начали боевые действия против дальних миров.
«Война… И слово какое-то паучье, приторно липкое от запекшейся крови, гулкое, словно канонада за горизонтом», — часто думал Володя.
Впрочем, задумываться он начал не сразу. Его, как и всех, призвали, но в военкомате сразу предупредили, что использовать «господина ученого» собираются «по специальности». Оборона, мол, это еще и наука, в которой умные головы нужны до зарезу. А ваша тема — раскладка предметов на волновые матрицы с их последующим перемещением в пространстве — и в мирное время представляла немалый интерес для армии, а уж теперь — сам бог велел…
Так что перехода на военное положение Налимов практически не ощутил. Все те же засекреченные лаборатории, максимально удаленные от населенных пунктов, тишина и глухое эхо подземных залов, ровный фон силовых агрегатов, компьютерные столы, заваленные чертежами и схемами, сосредоточенность в узком кругу.
Рядом — привычные люди науки, отщелкивающие формулы над утренним стаканом кефира, разве что белые халаты накинуты не на штатские костюмы, а на форму с погонами. Ну, да под халатами все равно не разобрать званий.
Володя тоже носил погоны и форму, незаметно для себя вырос от подхорунжего, то есть младшего лейтенанта, аж до сотника, который уже является лейтенантом старшим, а следовательно — грозой всех младших и сложноподчиненных, как ехидничали коллеги из его сектора. Даже получил за одну разработку некую медальку «За оборону планеты!». Зубоскалы часто называли ее «Фига врагу», грубое изображение орбитальной станции-крепости на лицевой стороне очень напоминало большой волосатый кукиш. Но, по сути, ученый Налимов жил так же, как и на своей довоенной кафедре. Проблема формулируется в задачу, та, соответственно, диктует метод решения, каковой, при широком подходе, определяет будущую методику…
«Позвольте, позвольте, господа хорошие, вот тут-то, кажется, и кроется закавыка — в самом изначальном уравнении… Ноги быстренько берем в руки — и проверяем счисление всем колхозом… Да, хорунжий Кацман, персонально для вашего благородия — всем кибуцем, ничего не имею против подобной формы аграрного производства… Главное, коллеги, пахать и пахать…»
И пахали же! Словно и не было никакой войны…
Начальник Н-ского подразделения, генерал-майор Звердич, уже членкор, по-прежнему считал его своим лучшим учеником и прямым научным наследником. Война все еще оставалась где-то далеко, в других измерениях, в другой жизни. Пока он не узнал, что его родители и сестры погибли во время бомбардировок на планете Тайга.
Это было очень не просто — представить, что их всех, таких родных и живых, больше нет…
Потом… Да, потом!
Потом случилась та история с Машенькой. Пожалуй, как последняя капля.
Называется, решил устроить праздник любимой девушке, которую всерьез собирался объявить невестой. Выбил для них двоих командировку «в цивилизацию», на заводы-поставщики, в курортный город, где (по слухам) все осталось почти как до войны. И, значит, совсем как в раю, если в раю тоже практикуется свето-волновая маскировка и система микрочиповых пропусков, инъецируемых под кожу.
Почему все-таки город и округ не предупредили о предстоящем налете? Где на этот раз была хваленая система дальнего обнаружения, способная отследить самые мелкие цели еще на подходе к звездной системе? Почему обстрел оказался таким внезапным? Где, в конце концов, была система орбитальной защиты? Почему не сработали «дальнобои»? Почему? Почему? Почему?
Потом многие задавали эти вопросы. И он задавал, горько, зло, недоуменно — вслух, и с глухим, безнадежным отчаянием — про себя. Только это было уже не важно…
Не важно! Факт тот, что она…
Да, когда ее выкопали, вынесли из-под обломков здания, она еще прожила какое-то время, и он держал ее руку и гладил тонкие пальцы, пытаясь согреть их дыханием. Не смог согреть. И она, Машенька, его улыбчивая, его единственная, с которой вот только что — на долгую-долгую жизнь, так и умерла с торчащими из живота и груди огрызками арматуры. Умерла с вывороченными наружу кишками, от которых остро пахло дерьмом.
Он гладил ее руку и в то же время не мог не морщиться от этого запаха. Запах дерьма — запах смерти, так и запомнилось. Впоследствии он часто думал — хорошо, что она не открывала глаз, хотя бы не видела его невольной брезгливости, которая наверняка пробивалась сквозь отчаяние…
* * *
Когда старший научный сотрудник сотник Налимов подал рапорт о переводе из военной лаборатории в действующую армию, перед ним только что двери не запирали на ключ. Звердич откровенно орал, что он идиот, кретин, сорвиголова без царя в башке и просто не ведает, что творит! Он, старый, седой профессор, вынужден биться грудью против такого идиотизма! Уж не обессудьте нижайше, молодой человек, но глупость — всегда наказуема, и хорошо если это именно наказание, а не расплата на всю оставшуюся жизнь! Да-с, именно так!
Володя добился. Трехмесячные курсы переподготовки — и в войска, в ту самую дальнобойную артиллерию, которая так и не защитила тихий курортный городок, по официальным данным не имеющий никакого отношения к войне. К счастью, его направили на другую планету, иначе было бы совсем тошно…
Война… Только здесь, на Казачке, Володя начал по-настоящему понимать, что это такое — война, думал он потом. Именно здесь, в горячей точке галактического сектора, в ключевой точке межзвездных путей, на планете, которую регулярно бомбили, обстреливали и утюжили, где волны десантов разбивались о наземные укрепрайоны конфедератов, где штатовцы наступали и отступали, оставляя после себя перепаханные поля выжженной, зараженной земли, некогда бывшей лесами, полями и городами.
Нельзя сказать, что увиденное на поверхности обороняющейся планеты поразило его. Это нечто другое — больше, яснее, проще в каком-то смысле. Как удар доской по макушке не может не быть простым и понятным, рассуждал он наедине с собой.
Войска, боевые части — это был другой мир, другая жизнь, словно он заснул и проснулся в теле нового человека. Грубее? Конечно. Яростнее? Разумеется! Но дело даже не в этом. Володе показалось, что в этих людях, его новых боевых товарищах, было какое-то непоколебимое спокойствие предопределенности, особая кристальная ясность, окрашивающая мир в два простых и понятных цвета — черный и белый. Наверное, так…
Наверное, очутившись в войсках, Володя сразу начал завидовать тем, кто воевал бездумно и лихо, как казалось ему, щеголяя формой и козыряя уставным этикетом. Как Семка Загребец, например. Почти ровесник, без пяти минут друг и в то же время непререкаемый командир…
Впрочем, кто сказал, что для есаула все было так легко? Сам Загребец такого не говорил, это точно. По-настоящему, по душам, они общались не так уж много времени, сначала комбат долго присматривался к своему новому заму. Володя же просто робел перед этим немногословным капитаном с безукоризненной выправкой и множеством боевых орденов на выпуклой спортивной груди. Только спустя пару месяцев Налимов решился рассказать есаулу про смерть родителей, сестер и невесты. Узнал в ответ, что до войны у Семена была семья и трое детишек, несмотря на его молодость. И еще была кошка Муся, и хотели с женой четвертого, уже прикидывая, куда пристроить зверя на время беременности…
— А теперь — никого не осталось. Даже кладбища не осталось, весь рельеф сровняли стратегическими ракетами во время большого июльского штурма, — рассказывал командир, разливая по мензуркам технический спирт. — Странно, конечно… Несправедливо как-то, не находишь? Словно в насмешку… Вот мы с тобой, Вовка, два здоровых мужика, два солдата, до сих пор живы, а наших близких уже нет на свете. Что-то перевернулось в мире, что-то где-то пошло неправильно, если солдаты живут, а мирные люди погибают… Я не знаю, как должно быть, я не политик и не философ, я армейский капитан, сапог подкованный. Но так — не должно быть, это я точно знаю!
Да, у Семена оставалась только его «Пятая дальнобойная». И глаза, холодные, как сталь на морозе, и полная грудь орденов, и бессонница по ночам, и двух-трехдневные запои время от времени…
Были! В прошедшем, разумеется, времени…
Время лечит горе и ровняет могилы — вычитал Володя когда-то давно в какой-то из старых книг. Война, получается, тоже ровняет. Только ничего и никого не лечит. Просто укатывает все в абсолютную плоскость, ровняя и затаптывая, как бульдозер…
Планета Казачок. 6 ноября 2189 г.
Бункер 5-й лазерной батареи.
03 часа 32 минуты.
Сигнал тревоги прозвучал через двадцать минут. Володя периодически посматривал на часы, поэтому сумел зафиксировать время практически до секунды.
Трофимыч не подвел. Старшина, как обещал, успел догулять свою брагу, слить ее в бидоны из-под синтетического морса и запечатать их с жалобным покряхтываньем. Эти бидоны квадратно-компактного типа он особенно уважал. «До чего удобная емкость, Володенька, просто благословенье Христово, ажник сердце радуется! — разглагольствовал как-то Дед. — Даже изумительно мне порой, что в оную благословенную емкость разливают такую погань, как этот самый «Морс смородинный, особый», леший знает — из какого дерьма сготовленный. По мне — так чтоб черти на том свете интендантов до болятки накормили той «особой» смородиной…»
Мало того, вездесущий Дед успел поднять и «привести в разум» личный состав расчетов. После объявления тревоги батарея Налимова доложила о готовности № 1 за тридцать семь секунд до положенного норматива. Комендант-4 войсковой старшина Дегтярь оценил усердие «дальнобоев» емким «Молодцы, казачки! Благодарю за службу!», объявленным по громкой связи рокочущим баритоном.
А еще через полчаса все это оказалось уже не важно — нормативы, благодарности, сэкономленные секунды — вся эта привычная игра в оловянных солдатиков, показательно-уставной бальзам для штабных сердец. Стало ясно, что начался не просто очередной налет, не плановый обстрел планеты с занижением орбит кораблей блокады, даже не локальная операция по захвату одного-двух плацдармов неподалеку от наземных укрепрайонов обороняющихся.
Общий штурм!
Планета Казачок. 6 ноября 2189 года.
Где-то над 4-м укрепрайоном.
03 часа 46 минут.
Когда кресло-катапульта выстреливается из «утюга», когда вместо тесноты отсека перед глазами вдруг распахивается сине-белый простор, а внизу открывается отчетливый, словно компьютерная голограмма, рельеф местности — это все-таки миг свободы!
Вот и кресло отщелкивает свои зажимы, кувыркается уже где-то внизу, создает таким образом дополнительную ложную цель для самонаводящихся боеголовок… Вот включились гравидвижители брони, и ты паришь этаким орлом-соколом, ошалевшим от переизбытка направлений и скользящей неуловимости горизонтов…
Впечатляет, конечно. Можно сказать — пьянит, как вино. Лично я предпочитаю любой выдержанной кислятине простое ячменное пиво, но это уже дело вкуса…
Только через некоторое время все-таки начинаешь соображать, что ничего по сути не кончилось, ничего даже толком не начиналось. Сине-голубой простор, свободный полет, рельеф с высоты — все это достойно пера поэта. Но вокруг зона боевых действий, что уже, безусловно, проза. А чрезмерность открывшихся направлений тоже весьма обманчива, в небе, если глянуть внимательнее, опасно, тесно и неуютно. Тут и там вспухают грязные клубы разрывов, особое серебристое мерцание воздуха выделяет воздушные воронки гравиловушек, блекло-голубые, почти невидимые ленты лазерных импульсов неторопливо нащупывают цели. К тому же грязно-серые стрелы акул, этих умных сухопутных торпед, уже устремились вверх, уже расходятся веером и принюхиваются скособоченными рылами обстоятельно и неспешно, словно бы осознавая свою немалую социальную значимость в тротиловом эквиваленте.
«Жаворонки», «вороны», «синицы», «совы», «Карлсоны» и «серебряные дожди» — все эти автоматические корректировщики, министанции, воздушные мины, искажатели, автономно движущиеся установки, передатчики импульсов — тут как тут. Словом, все многофункционально-техническое безобразие жужжит, гудит, грозит, пугает, бесится, самонаводится, концентрирует импульсы и, наконец, взрывается со мстительным удовольствием так, что злорадный посвист осколков пробивается даже сквозь защитные фильтры гермошлема.
Пусть шлем исправно приглушает звуки, делая их похожими на ласковый летний дождик, шуршащий по крышам и барабанящий по водостокам, но мне, например, и без озвучки понятно, с каким оглушительным грохотом взрывается неподалеку крылатая галоша еще нераскрывшегося «утюга», наткнувшись в развороте на стрелу «акулы».
Белая, слепящая вспышка и сразу, через долю секунды, следующая, багровая! Словно бы лохматый, набухший гриб взрыва не выдерживал собственной ненависти. Это детонируют боезапас десанта и топливо, и, значит, еще двенадцать солдат строем отправляются рапортовать о прибытии Петру-апостолу перед вратами загробного мира…
Тесное небо. Наполненное, как стоянка перед супермаркетом в день распродажи. Неповоротливые, раскоряченные «гробы», булыжники «утюгов», уже катапультировавшаяся пехота, рассыпавшаяся в синеве темными бородавчатыми пятнами. Вспышки, искры, разрывы, вездесущее серебристое мерцание, жирные клубы дымов. Неподалеку, я вижу, загорелся еще один «утюг», но успел раскрыться, десантники отстреливаются от него прямо через огонь…
Конфедераты — молодцы все-таки! Жалеют людей, их пояса защиты сплошь автоматизированы. Последнее время это стало особенно заметно, их хитрые системы не берут никакие перекодировщики. Нашим военспецам до них, как барану до толкования Библии…
А кричали — дикие, дикие, лаптем щи хлебают, портянками самогон занюхивают…
Я вижу, кто-то из бронедесанта наткнулся прямо на «гайку», и та плющит его настолько быстро и неуловимо, что глаз не успевает уследить за превращением брони в изначальную форму заводского проката. А вот снижающихся солдат нащупывает невидимый палец лазера, вспыхивает одна броня, вторая, третья… Лазерные лучи-импульсы почти не видны, и факелы в небе вспыхивают как будто сами собой. Я замечаю, высоко на головой «дальнобои» подшибли сам «гроб», и тот дергается, судорожно пытается задрать тупорылый нос и все равно сваливается к земле, кренясь набок.
Тоже горит, все больше и больше горит… Чему там гореть, казалось бы?
Даже не прислушиваясь, я впитываю через наушники беспорядочную многоголосицу высадки:
— «Ромашка-4», «Ромашка-4!» Слева на три часа!
— Ох, твою душу!..
— Да слева же, говорю!
— Да чтоб тебя!
— «Лютик-5», за спиной «акула», оглядывайся!
— Чего говоришь?
— Ничего не говорю! Спи спокойно, друг…
— Ты, с-сука!..
— Кто?!
— Да не ты, чтоб тебя! Боеголовка эта! «Ох, мама-мамочка, куда ж мы попали!»
Эта мысль даже не мелькает, не крутится, а словно бы отпечатывается в мозгу, пульсируя, как сигнальная лампочка…
Я не успеваю увидеть, удалось ли пилоту выровнять и поднять «гроб», не успеваю заметить, что случилось с «Лютиком-5», даже не успеваю сообразить, чей это позывной. Взрывная волна, докатившаяся невесть откуда, неожиданно бросает в сторону мою броню, и я чудом, в последнее мгновение, огибаю плывущую воронку «гайки».
«Ох, мамочка, твою мать!..»
Нет, для пехотинца, планирующего в броне, небесные «гайки» не особо страшны, как правило, успеваешь заметить раньше, чем вляпаешься. Но если на нее наткнутся «утюг» или «гроб»…
А я-то раскатал губу до колен, что мы идем вторым эшелоном прорыва. Не похоже, чтоб здесь до нас кто-то прорывался, слишком плотный заградительный огонь, соображаю я. Скорее всего, командование решило атаковать укрепрайоны планеты по принципу последовательных ударов, отсюда задержка на орбите. То-то экран гермошлема как будто взбесился. Слишком много целей, слишком много опасностей, сплошная красная рябь по экрану.
Ну ее к черту, эту орлиную радость — щелкать клювом в положении выше всех! К земле, к земле… Именно она, почва-мать, заступница многострадальной пехоты, всегда предложит своим воинственным чадам какой-нибудь овражек, ямочку или уютную маленькую могилку…
Окончательно придя в себя после кувырков катапультирования и снижения, я рванул вниз быстрой защитной спиралью, сбивающей вражеские прицелы. В бою, как и в жизни, лучше непрерывно двигаться. В конце концов, любая остановка привязывает тебя к некой системе координат, по которой вольная особь вычисляется на раз-два-три и перестает быть вольной…
Нельзя ни к чему привязываться! Лучше всего—не привязываться! Ни к чему и ни к кому! — мелькает не слишком оригинальная мысль.
Снижаясь, я вижу — в стороне высаживают подразделение МП-танков. Почти высадили. Их «танкеры» больше наших «гробов», два из них уже чадят на земле, огромные, словно киты, выброшенные на берег с вывороченными внутренностями. И сами танки тоже горят, многие уже оплыли бесформенными, безразмерными грудами, но остальные движутся и стреляют. Досталось ребятам-танкистам…
«Вот всегда у нас все через жопу колом!» — ругнулся я. Сначала — танки, потом — пехоту, хотя по всем тактическим установкам военной науки должно быть наоборот. Именно пеший десант должен расчищать плацдарм для высадки техники.
Нет, я, как пехота, не против, преждевременная высадка танков наверняка существенно отвлекла вражеский огонь от наших подразделений. В конце концов, любая «акула» предпочтет большой МП-танк маленькой точке индивидуальной брони, да и «дальнобои» в первую очередь выбивают самые крупные цели. Уж потом начинают тратить энергию импульсов на пехотные бородавки.
Но где порядок? Где стратегия, господа генералы? Где хваленая тактика десантирования, за которую в академиях платят немалые оклады плюс пайковые?
Планета Казачок. 6 ноября 2189 г.
Окрестности 4-го укрепрайона.
04 часа 02 минуты.
Удар о землю я почти не почувствовал, было не до того. Это наверху казалось светло и почти что солнечно, а здесь, на земле, — непроглядная хмарь. Судя по времени, рассвет должен уже начаться, но это чисто теоретически.
Вокруг все горело и плавилось. Густо горело и с удовольствием плавилось. Видимо, наши орбитальные бомбардировщики все-таки прошлись над поверхностью со своими мегатонными зажигалками, и случилось это совсем недавно, видел я. Горел стелющийся, разлапистый лес, горела вода какого-то заболоченного озерка и горела сама земля, обильно сдобренная соответствующими реактивами. Тяжелый, свинцовый, химический дым стелился вокруг слоями, не уступая по плотности кладке бетонных блоков. Потом поднимался к небу, но даже и не думал рассеиваться, а становился почему-то черным. Видимо, в зажигалки напихали какую-нибудь новую очередную дрянь из области химдостижений военпрома.
Такой кромешный пожар — это очень плохо. Совсем никуда не годится. При таких квадратно-гнездовых очагах тепловой сканер брони принципиально отказывается работать, лазерно-волновое наведение показывает полную ахинею вроде расписания дней ангела высшего комсостава, а от звуковых эхолотов в любом крупном боестолкновении мало толка, слишком большие искажения полей вокруг.
Словом, на земле я сразу почувствовал себя как слепой, заблудившийся ночью в дремучем лесу. Не слишком приятное ощущение. Беспомощное. Обычно в таких случаях помогает корректировка сверху, но что-то я до сих пор не наблюдал ни одного пеленга от трех батальонных станций слежения. Еще не факт, что наши «эсэски» до сих пор здравствуют над заданным для атаки квадратом. Дважды не факт — во-первых, что системы наведения целы, во-вторых, что их сбросили именно над нами, а не где-нибудь за пятьсот-тысячу километров, наводить тень на случайный плетень. А что, такое тоже случалось…
Единственный плюс ситуации — сканеры противника в таком же недоумении, значит, под прикрытием пожара можно собрать уцелевших десантников и начинать движение по компасу. За неимением других ориентиров.
— «Ромашки», «Ромашки», я — «Ромашка-1», кто меня слышит?! — объявил я по взводной связи.
Все-таки неплохая идея — разделить линии связи повзводно, поротно и побатальонно. От наших бравых офицеров-воспитателей все равно никакого толка, наверняка сейчас переживают высадку задним числом, если, конечно, добрались до земли… Даже хорошо, что молчит ротная и батальонная связь. Со своим взводом я как-нибудь сам управлюсь, без дурацких приказов ополоумевших от собственной лихости отцов-командиров. Плавали — знаем, стреляли — падали…
— «Ромашка-1», я — «Второй», слышу тебя! — немедленно отозвался Вадик Кривой.
Похоже, где-то совсем рядом.
— Я — «Ромашка-12», слышу… Я — «Седьмой», на связи… «Четырнадцатый» — на связи… «Двадцать девятый» — слушает… — посыпались рапорты.
Нет, все не так уж плохо! Из тридцати двух бойцов взвода сразу доложились мне двадцать семь, а это хороший результат на высадке. Вполне возможно, другим тоже удалось уцелеть, просто находятся слишком близко к «глушилкам». Еще повоюем, господа штрафники…
— Я — «Ромашка-11», туточки… Командир, а ты меня по-прежнему любишь?!
Это Игла. Значит, и она где-то рядом.
— Как ржавый гвоздь в анальном отверстии! — с удовольствием подтвердил я.
— Взвод, слушай мою команду! Пеленг 14–19, направление 11-10-7, движение по возможности цепью, выходим до зоны визуальной видимости! На верхние уровни не вылезать, двигаться под прикрытием огня и дыма, как поняли меня?!
— Командир, понял тебя…
— «Ромашка-1», понял…
— «Второй» — понял, двигаюсь… «Восемнадцатый» понял… «Четвертый» есть, понял… — докладывали солдаты.
— Нет, я что-то не поняла, ржавый гвоздь — это я, что ли?! Это за что же так девушку-то?! — бузила Игла. — Девушка — всей душой, а ее — гвоздем ржавым! Где справедливость, мужики энд дамы? Ну не обидно ли?!
— Обиженных первыми запрягают! — сообщил кто-то.
— Справедливость — в генеральском баре Генштаба, а у нас — режим содержания, — съехидничал Кривой.
— Игла, заткнулась бы ты пока! И ты, Кривой, тоже! — вдруг проснулась батальонная связь. — «Ромашка-1», слушай меня, я — «Клум-ба-2»! Пеленг понял, направление подтверждаю! Давайте, «ромашки», двигайтесь, двигайтесь, я на связи!
Еще одно отличие штрафников — «оводы» всегда могли прослушать внутренние линии взводов. Обратный процесс, естественно, не предусматривался. Но «Клумба-2» — это ничего, это терпимо. Позывной замкомбата по УОС капитана Олафа Рагерборда. Этот страшный с виду белокурый викинг с плечами шириной в трехстворчатый шкаф, в сущности, неплохой мужик. Справедливый, несмотря на свою фискальную должность надзирателя за нравственностью. По-своему справедливый, конечно, положение, как ни крути, обязывает… Впрочем, капитан не трус и опытный офицер, последнее время он больше замещает убитого начштаба, чем наблюдает за непростым общественным согласием в батальоне. К тому же он единственный из офицеров-воспитателей позволял себе открыто не любить Дица. Хорошо, что он уцелел. Может, и не даст стратегу-комбату посадить батальон голой задницей на колючую проволоку…
* * *
Как взводный командир, я более-менее представлял себе цель и задачи операции и приблизительную раскладку сил. Методом проб и ошибок верховное командование все-таки убедилось, что даже штрафников не стоит злорадно вываливать на голову противника, как мусор на балкон к соседям. Нерационально, в конце концов. Каждый солдат все-таки должен знать свой маневр, несмотря на активное противодействие этому секретчиков и контрразведки. Пусть сами люди, с точки зрения штабных стратегов, стоят немного, но с приданной им дорогущей техникой начинают представлять из себя так называемые боеединицы, а это уже другой расклад. Разбрасываться боеединицами — просто накладно.
Итак, наша цель — 4-й укрепрайон казаков, где, по данным разведки, наличествуют 5-я и 6-я батареи дальнобойных лазеров, полк «ракетчиков», батальон саперно-технического обеспечения и в качестве прикрытия — до двадцати единиц МП-танков и до десяти сотен «пластунов» казачьей бронепехоты. Силы в общем-то небольшие, насколько я знаю, наша группа десанта из пехоты, танков и полевой артиллерии по численности превосходит их в несколько раз. Правда, всю эту радужную картину бодрого наступления портит одно большое «но». Казаки засели в укрепрайоне, где — подземные бункеры, артиллерийско-стрелковые площадки, ходы сообщений и вообще всяческие удобства подземной крепости, спрятанной в глубине твердых скальных пород. По ней хоть лупи мегатоннами прямо в упор — все божья роса на ресницах.
А у нас — приказ эту крепость взять и слова о такой-то матери для бодрости духа. Что, понятно, уравнивает силы не в нашу сторону…
Не секрет, что любая планетарная оборона сейчас строится по однотипному принципу укрепрайонов, цепочки которых опоясывают воюющую планету. Именно оттуда «дальнобои» из лазерщиков и ракетчиков контролируют все низкие орбиты, действуя по методу круглого лезвия циркулярной пилы. Где каждый укрепрайон — как отдельный режущий зубец, а вместе — пропиливают все пространство вокруг планеты. Этакая планета-пила, ощетинившаяся зубьями лучей и ракет.
Словом, боевые действия теперь ведутся между орбитой и подземельем. Как когда-то переизбыток космической техники на орбитах сделал ненужной атмосферную авиацию, все эти древние самолеты-вертолеты-гравипланы, так он же научил противников добросовестно зарываться в землю. Само геологическое строение Казачка этому, кстати, очень способствует, скалистые породы здесь преобладают. Знаю на личном опыте, месяцы тому назад я уже лазил по местному чреву и вылез оттуда практически чудом. Я уж не говорю про техническое превосходство конфедератов, их автоматизированные системы — это нечто. Главное, что они ухитряются обойтись в этом деле без сложных компьютерных мозгов, которые так легко перепрограммировать. Простые системы не только надежнее, но и гораздо лучше защищены, это факт…
Планета Казачок. 6 ноября 2189 г.
Окрестности 4-го укрепрайона.
04 часа 31 минута.
Вокруг по-прежнему горело все, вплоть до гранита, языки, столбы и леса пламени вздымались на высоту в два-три человеческих роста, между ними слоями тянулся сизый угар, а небо над головой плотно закуталось копотью.
Можно представить, что кругом ночь… Хотя нет, ночью сканеры читают местность не хуже, чем днем… Тогда можно представить, что кругом ночь без сканеров, решил я. Этакое первобытное бытие…
За сорок шесть минут, истекших с момента катапультирования, мне, как взводному командиру, поступило пять последовательных приказов от батальонного начальства. Во-первых, приказ от Рагерборда двигаться в направлении предполагаемой атаки. Во-вторых, приказ от ротного Градника оставаться на месте, изображая из себя резерв роты. В-третьих, приказ от самого Дица: Граднику — заткнуть хлебало и не умничать со своими резервами, а мне — продолжать движение взвода в заданном направлении к чертовой бабушке. В-четвертых, новый приказ от замкомбата по УОС — прекратить движение и оставаться на месте до получения дальнейших распоряжений и данных разведки. В-пятых, приказ от Дица — выдвигаться на северо-северо-запад ускоренным маршем. На мое осторожное напоминание о данных разведки, обещанных замкомбатом, я был откровенно обруган. Вместе с разведкой, от которой данных, как от козла молока, только еще меньше. В горячке Диц прошелся и по собственному заместителю, сообщив, что с таким оптимизмом, как у него, хорошо на очке сидеть при поносе. Логическую связь между поносом и оптимизмом я не совсем уловил, но уточнять не стал от греха подальше…
Стой, иди, стой, иди — не похоже, что среди батальонного начальства царит единодушие.
Между делом я случайно прослушал интереснейший разговор наших отцов-командиров, выяснявших, куда все-таки делись три батальонных станции слежения. Так бывает, если кто-то из старших офицеров по горячке забыл отключиться от нашей линии и перескочил на другую. В сущности, отключение автоматическое, но не всегда срабатывает, направленная многоканальная связь брони иногда преподносит такие сюрпризы. Поэтому я узнал, что Градник — дуб деревянный, козел безрогий, скотина дерьмоголовая, мешок с сучьими потрохами и еще что-то такое, биологически несимпатичное. Комиссия трибунала, мол, по нему все глаза проплакала, потому что идиотов надо учить сразу и навсегда! На этой категорической точке зрения настаивал комбат Диц. Замкомбата Олаф Рагерборд, более сдержанный и в чем-то интеллигентный, выводил из всего изложенного обобщающую биологическую мысль, что если у человека нет мозгов, то вместо них в черепе заводится плесень.
Оказывается, именно Градник, как командир 1-й роты, должен был контролировать выброс «эсэсок». Которые, по уточненным данным, сбросили над пятым укрепрайоном вместо четвертого, где они и болтаются ни к селу ни к городу.
Сам виновник торжества по голосу казался совершенно сникшим. Беспомощно оправдывался, что черт его знает, как так оно получилось, как-то так все получилось непонятным образом, о чем он ни сном ни духом, и хотел вообще-то как лучше… Если будет позволено доложить, господин майор, сэр, господин капитан, сэр, он хотел бы немедленно в бой, чтобы, так сказать, искупить кровью… На что Диц вполне резонно заметил, что в бой для этого второму лейтенанту рваться незачем, кровь он из него и так выпьет до капли, не сходя с места. Этот может, я подтверждаю!
Вдоволь подслушать стратегическое совещание батальонного руководства мне не дали, несанкционированное подключение заметили, послали меня куда подальше и отрубили от штабной линии. Но все было понятно и так.
Что из Градника командир, как из дерьма боеголовка, — далеко не новая информация. Я, между прочим, с самого начала предполагал, что рассчитывать на «эсэски» не стоит. Что-нибудь с ними случилось, потому что всегда что-нибудь случается. Опыт — это много и много практики.
Итак, по моему разумению, наступил тот самый момент «Ч» после высадки, когда все смешалось, как в публичном доме, где после разгульной ночи затеяли генеральную уборку. Наши десантные части на голову противника уже высыпали, теперь остается определить, где эта самая голова, а где — нечто противоположное. Десантирование на планету массированными волнами тем и отличается, что бардак начинается еще в небе, а на земле только усугубляется. Никогда еще на моей памяти не случалось, чтобы каждое подразделение оказалось точно в заданном квадрате. Десант обычно выкидывают с допуском плюс на минус, да еще и при катапультировании ощутимо сносит. Отсюда проистекает вся последующая неразбериха, где свои и чужие оказываются вперемешку, как в многослойном гамбургере. А когда район высадки предварительно обрабатывают химическими бомбардировками, когда за стенами огня и дыма трудно вообще что-нибудь увидеть, то лучше и не пытаться понять, что происходит.
Действовать по ситуации можно, отталкиваясь от любой временной составляющей, так что торопиться некуда. Война — все-таки занятие не для умных, скорее, для упертых.
Мой собственный опыт показывает, что первый час после высадки лучше не дергаться на каждый нервный чих высшего руководства, а пытаться сориентироваться на местности самому. Желательно, сохраняя солдат от чрезмерно резких движений в сторону противника. Тактика незамысловатая, но действенная, в этом я не раз уже убеждался.
Направление движения взвод все-таки изменил согласно последнему по счету приказу. А почему бы и нет?
«Вопрос выбора — это то, что вас больше не касается!» — как поучала опытная наложница юное пополнение гарема…
* * *
На войне сами боевые действия занимают, в сущности, очень небольшое количество времени. При поражающей мощи современного оружия боестолкновение — действие достаточно скоротечное. Впрочем, мобильность боя — разговор отдельный. Я сейчас о другом. О том, что большую часть времени на фронте ты просто куда-то двигаешься или чего-то ждешь. Понятно, ждешь приказа, двигаешься согласно приказу и тоже при этом ждешь. Того самого боестолкновения, которое обычно оказывается столь скоротечным. Не для всех, конечно, для многих — последним и навсегда, но тут уже как повезет.
Это бесконечное ожидание неизбежного, по-моему, главная составляющая любой войны. Ждать и надеяться, когда надеяться, в сущности, не на что…
Сквозь дым и огонь нам пришлось топать довольно долго. Топать, конечно, не в прямом смысле, пехотинец в броне передвигается скорее прыжками кузнечика. Но все равно — топтать землю. Что в лоб, что по лбу — голова одна и не любит лишнего стука. Но это к слову.
Идти сквозь пожар в современной броне — занятие скорее нервное, чем опасное. Чувствуешь себя этакой саламандрой и только удивляешься между делом, каким странным образом сложилась жизнь, что ты докатился до огненного существования. Горит земля под ногами, горит вода, воздух вокруг тебя, а в камни, кажущиеся твердыми, проваливаешься по щиколотку. Странно наступать на камни, в которые проваливаешься… И черные, жирные, лохматые хлопья дыма, что поднимаются над головой и собираются в беспросветные тучи. Приходится рукой стирать копоть с забрала шлемофона, хотя по всем правилам делать это не рекомендуется — забрало вроде как самоочищающееся.
(До сих пор не пойму, откуда взялось это архаичное название — забрало. Не иначе конструкторы брони переиграли в компьютерные игрушки про войну. Думали о чем-то вроде благородных рыцарских поединков с применением грави-движителей. В таком случае, они крепко ошиблись в своих надеждах!)
Я не знаю, как будет в аду, щедро обещаемом Пастырем всем без исключения маловерам и прочим нехристям, но догадываюсь, что приблизительно так же. Те же условия ограниченной видимости при переизбытке теплового фона, от которого зашкаливают все датчики. Но, в общем и целом, броня нормально держала температуру. «Латники-3», выданные нам вместо прежних «крабов», действительно хорошие бронекостюмы, со всеми современными штучками и удобными модернизациями. Теперь, когда армии СДШ последовательно обосрались на всех фронтах, хорошей брони не жалели даже для штрафников. Можно понять, людей в строю остается все меньше, а военная промышленность штампует технику и вооружение на утроенных мощностях. Вот только высаживать десант мимо квадратов собственных бомбардировок у нас до сих пор не научились, пилим теперь по своей же химии и паримся в собственных ядовитых газах, руками очищая от копоти самоочищающиеся забрала…
— «Ромашка-1», я — «Клумба-2», прием! Как слышишь меня? Где находишься? — снова вопрошал Рагерборд.
— Хорошо слышу, «Клумба»! Даю пеленг!
— Есть, пеленг! «Ромашки», оставайтесь на месте, пока — на месте, как слышно, прием?
— Хорошо слышу! Понял вас, «Клумба-2»! — отозвался я.
Ну вот, опять прекратить движение… По взводной связи я передал команду своим бойцам. Ладно, на месте так на месте, наше дело маленькое. Наше дело — к земле поближе, хоть она и горит под ногами…
— «Ромашка», «Ромашка», ты там хоть что-нибудь видишь? — поинтересовался Рагерборд после затянувшейся паузы.
— Никак нет, «Клумба-2»! Ни черта не видно. Ни сканерами, ни глазами.
— Это наши нарочно зажгли, для маскировки высадки, — вдруг сообщил замкомбата. Правда, в голосе не слышалось особой уверенности.
— Я так и понял, сэр, — подтвердил я. — Полная маскировка, сэр.
— Вот-вот.
— Мне кажется, я сам себя с трудом различаю, — не удержался я от маленькой шпильки.
— Ты это, «Ромашка»… Смотри в оба! — строго посоветовал капитан.
— Слушаюсь, сэр!
Молодой он еще. Хороший мужик, но — молодой. А молодые всегда стремятся объяснить любую глупость. Им все еще кажется, что мир устроен разумно, только многие этого не понимают.
Наверняка орбитальные артиллеристы должны были выкинуть свою химию чуть раньше, чтобы прогорело хотя бы частично, но, как всегда, опоздали «по техническим причинам, ввиду не зависящих от них обстоятельств». Вот и приходится кувыркаться в дыму и пожаре в положении саламандры.
Интересно, была ли в мире хоть одна армия, где царил бы порядок? Именно порядок, а не заменяющая его бездумная дисциплина? Или эти понятия — армия и порядок — так же несовместимы, как полевой бордель с походной часовней? Нет в армии порядка, потому что не может быть никогда! Как, впрочем, и во всех прочих социальных иерархиях, изобретенных человечеством для структурирования собственного существования…
Неподалеку от себя я видел несколько бронированных фигур, уже зафиксировавшихся в позе отдыха, как если бы сидели в креслах. Разобрать, кто есть кто, было трудно. При такой обстановке все казались одинаковыми головешками, чернеющими на фоне костра.
Правильно, в любой, самой напряженной ситуации есть место и время отдыху — солдатская заповедь.
Да, удружил нам космофлот…
— Взводный, «Ромашка-1», ты чего-нибудь видишь впереди? — окликнули меня наши.
Сговорились, что ли, все? Я что — похож на самого зоркого сокола?
— Ни хрена не вижу, — пробурчал я.
— Между прочим, любовь слепа! — отозвалась неунывающая Игла.
— Кому до чего, а вшивой до бани! — определил Милка.
— Звери, прости, господи, истинные звери! — басовито сообщил Пастырь. — Все бы вам только жрать, пить да случаться! Ничего другого в голове, кроме телесного непотребства, Господи, прости меня грешного!
— Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься, — влез Вадик Кривой. — А В чем каяться, если случаться не с кем? А, Пастырь? Кто Богу милей, грешник, раскаявшийся в веселой жизни, или природный праведник, занудливый, словно камнедробилка?
— Устами твоими, черт кривой, бесы глаголят, чтоб тебя скрючило! — рассвирепел Пастырь.
— Не любишь правды, пастырь Господень! — с готовностью пошел на обострение Вадик. — Вот все вы так, пастыри! Смертные грехи прощаете, как орехи щелкаете, а чуть коснись критики — тут уже никакого прощения-снисхождения, одни муки адские в перспективе…
— Да чтоб у тебя на языке болячка гнойная выскочила, чтоб у тебя язык раздвоился, яко у аспида ядовитого! — свирепствовал Пастырь.
— И тебе не хворать, а сразу сдохнуть, божий человек!
Нет, ну когда же все это кончится?! Им самим-то не надоело? Опять нашли время и место собачиться! В самом пекле (где же еще?) развели базар о спасении души…
— Отставить разговоры! — рявкнул я. — А если какая сволочь будет засорять эфир, я его самого… Случу!
Ладно, с Пастырем все понятно без слов. Есть такой тип людей, которые могут мыслить и рассуждать только в свете некой глобальной, основополагающей идеи. Фанатизм, в сущности, все те же поиски смысла жизни, рассуждал я от нечего делать, только в той его стадии, когда он уже найден. «Ничто под луной не ново, и, следовательно, пошли вы все в жопу со своими потугами к модернизации бытия!» — определили, как припечатали, древние пророки в своей любимой манере местечковой категоричности…
Но Кривой-то зачем все время цепляется к Пастырю? Без конца теребит нашего взводного праведника, подначивая его на бесконечные споры. Есть подозрение — не просто так!
Когда-то, будучи на офицерских курсах, я завел роман с женщиной-психологом. Девчонка была абсолютно чокнутая, как и многие из их братии, но, между делом, поднатаскала меня во всяком подсознательном-бессознательном. Так вот она точно охарактеризовала бы бесконечные подколки Кривого, как некий подсознательный поиск веры…
Кривой и вера — все-таки странно звучит… Для меня — очень странно! Хотя говорят, из раскаявшихся грешников самые ярые праведники получаются…
ВАДИК КРИВОЙ (ПРОШЛОЕ)
Как я уже говорил, Кривого я знаю еще по Усть-Ордынке, небольшой, малонаселенной планете, сателлиту бывшего Российского государства. Там я родился, вырос и прожил бурные юношеские годы, когда гормоны бурлят в крови без всяких стимулирующих добавок «radostsex», а мир вокруг представляется необъятным, непознанным и неспособным на компромиссы. Можно даже сказать — был тогда молодым и глупым, но стоит ли обижать самого себя? Сейчас, после семи лет и двух войн за плечами, я все равно не возьмусь утверждать, что сильно поумнел с тех пор.
Война на Усть-Ордынке, первая война в моей жизни, началась неожиданно, но, в общем, закономерно. Россия, как и многие государственно-планетарные образования до нее, в конце концов распалась под напором Штатов, а территории планет-сателлитов остались бесхозными и безнадзорными. Ничего удивительного, что Усть-Ордынку захотели прибрать к рукам желто-зеленые, азиаты из соседней звездной системы. Коренное население из русских, украинцев, белорусов и казахов идти «под азиатчину» не захотело и организовало армию сопротивления.
Эта планетарная заварушка была, по сути, предшествием большой войны, разделившей освоенные планеты галактики на Штаты и конфедератов. Первой скрытной экспансией СДШ, тогда еще действовавших чужими руками. Просто мы об этом не знали. Мы много чего не знали, а многие погибли, ничего не узнав, но это, пожалуй, к лучшему. Знать, что гибель твоих родных и друзей, твоя собственная смерть уже запланированы где-то в далеких кабинетах как «неизбежные потери при расширении экспансии», — не добавляет оптимизма.
Да, тогда все казалось просто и ясно — есть наша земля, есть планета, которую нужно защищать, и никаких других толкований ситуация не предусматривает. Молодые были… Бывший российский генерал Чернов Борис Борисович, Батя, сумел сколотить на фоне всеобщего возмущения повстанческую армию, и за это честь ему и хвала. Хотя кампанию мы все равно проиграли. Все случилось, как планировали далекие политики с рыбьими глазами, а не молодые и горячие местные патриоты.
Как обычно. Старый проверенный слоган отцов-иезуитов «Цель оправдывает средства» — до сих пор основной принцип той горько-соленой каши, которую политкорректно называют «большой политикой». Другими словами, лишь бы определить цель, а дальше по плану — тотально-истребительная профилактика. Даже удивительно, что при таком глубокомысленном подходе человечество еще не истребило само себя. Может, пока не придумало такую цель, ради которой нужно уничтожать всех сразу, а не отдельные государства или социальные группы? В таком случае, все еще впереди.
«Сгореть — сгорю! А там видно будет — восставать из пепла или без меня перетопчутся…» — как сказала сама себе птица Феникс.
Но я сейчас не об этом. Я — о Кривом. О нем можно долго рассказывать.
На Усть-Ордынке про сержанта разведки Кривого ходило много фронтовых баек. Даже местная пресса часто обращала внимание на его персону. Газета «Хот-ньюс», например, однажды опубликовала большую статью о том, как сержант Вадим Кривой с одним ножом захватил МП-танк желто-зеленых вместе с экипажем из четырех человек. Со слов корреспондентки, бравый сержант пропустил атакующий танк над собой, догнал сзади, вскарабкался на броню и постучал в башенный люк. Танкисты от удивления ему открыли, а он «рыбкой нырнул внутрь с ножом в зубах». Уничтожил весь экипаж и развернул танк в контратаку.
Подвиг! Достойно, пожалуй, самого господина Супермена, а то и его знаменитого сына Суперки, с малолетства отбивавшего ракеты, как мячики, и перекусывавшего на лету пули.
Откровенно говоря, этот новый герой многосерийных комиксов получился существом еще более дебиловатым, чем прославленный папаня. Его бы лбом валуны колоть на благо отечества — цены б ему не было у производителей дорожной щебенки. Понятно, что по всевозможным рейтингам гала-TV Суперка давно стал самым популярным в Штатах. Молитвенное преклонение перед объемами продаж когда-то довело попсово-развлекательную индустрию до абсурда и там оставило. Равнение на кретинов — самый безотказный прием поднятия рейтингов — давно уже стал единственным. Именно они, кретины, задают тон и диктуют вкус. Грустно, но объяснимо. «Люди в массе всегда глупее каждого отдельного индивидуума. К сожалению, это и называется «эффектом толпы», — как любил говорить мой погибший друг Цезарь.
СМИ, впрочем, недалеко ушли, у них тоже — продажи, тиражи, рейтинги. Подчеркнутая многозначительность, нарочитая деловитость и вечное высасывание из пальца душераздирающих подробностей. Рассказывали, когда Батя, командарм Чернов, читал эту заметку, то неприлично крякал и долго разводил руками. В сторону журналистов, конечно.
Молоденькой корреспондентке в пылу творческого пренебрежения мелочами не пришло в голову: когда МП-танк движется в атаку, взревывая, громыхая и поливая огнем, а танкисты сидят внутри в легкой защитной броне и коммуникационных гермошлемах — по броне можно хоть кувалдой лупить, все равно никто не услышит и тем более не откроет. Да и вообще, атака — это не то время, когда можно безнаказанно выплясывать на танках противника. Первая же ударная волна унесет, как муху от вентилятора. Хотя бы.
Ну да пусть ее, журналистку… Может, она даже не врала, точнее, врала искренне, ей так и рассказал кто-нибудь из хохмачей в штабе. Этих отчаянных девчонок из «Хот-ньюс» и «Усть-Ордынских известий» по строгому приказу Бати дальше штабов дивизий к передовой не подпускали. В начале войны, когда они лезли в самое пекло вместе с солдатами, их погибло сразу несколько. А ради чего?
Танк Кривой действительно захватил в одиночку и с одним ножом, это было. Только тот не атаковал, а стоял в тихом месте с открытыми люками. Вадик рассказывал, сначала он решил — брошенный, поврежденный. Подобрался поближе, слышит — голоса. А у него с собой только автомат с пустой кассетой и вибронож. Дальше — почти как в заметке. Нырнул в люк (не рыбкой, и нож держал не в зубах, а в руке, «вибро» же!), перерезал внутри трех танкистов, сам сел за рычаги и пригнал машину к нашим. Ребята из бронетанкового дивизиона, получив таким манером новую технику, полдня отмывали от крови кабину. Скажу по собственному опыту — плазменная пуля или вакуумный снаряд куда аккуратнее, чем холодное оружие…
Нет, подвиг, конечно. Воевал Вадик действительно лихо. Зло, отчаянно, изобретательно. Особенно это было заметно на первом, полупартизанском, этапе войны, когда желто-зеленые, стесняясь пресловутой межпланетной общественности, толком не задействовали армию, а пускали вперед «национальные отряды», «гвардию патриотов», «эскадроны смерти», «черных волков» и прочий разномастный сброд из наемников с твердой суточной таксой. Среди всей этой ура-неразберихи Вадька точно был как рыба в воде. После двух ранений подряд он слегка поутих, да и сама война скоро стала другой, появлялось все больше техники, время ножей и засад заканчивалось. Но он и тут находил, где отличиться. Сегодня, например, его костерили за неоправданный риск, а завтра хвалили за неожиданную выдумку. Командиры постоянно разводили руками от его лихости — неуправляемый парень. Сам шею сломает — черт с ним, но ведь и людей подведет под пули!
Как фишка ляжет, объяснял сам Кривой, а ложилась она у него всегда по-разному. Могла и в воздухе зависнуть, с него станется. Поэтому Вадик в повстанческой армии так и не дослужился до офицера, хотя и нахватал полную грудь новоиспеченных орденов…
К чему я все это рассказываю? Просто от удивления. Потому что до сих пор не могу представить себе Кривого с молитвою и поклоном, к чему, есть подозрение, все идет. Скорее уж он был бы уместен на каком-нибудь языческом капище, где взывают к зубастым идолам, потрясая отточенными клинками и размазывая по мордасам дымящуюся жертвенную кровь…
Планета Сахара. 5 октября 2189 г.
Базовый лагерь штрафного батальона «Мститель»
(за месяц до высадки на Казачок).
5 октября… Почему я запомнил тот день? По двум причинам. Первая заключается в том, что в тот день исполнялось ровно пять месяцев, как меня законопатили за колючку… виноват, направили для дальнейшего прохождения службы в штрафное подразделение. Пятое число, пять месяцев — круглый пятерочный юбилей. За это время состав батальона обновлялся раза три, так что я один из немногих оставшихся в живых ветеранов. Нас, штрафников-ветеранов, здесь можно пересчитать по пальцам. Одной руки, вторая для полноты арифметики не понадобится.
Мне повезло, конечно, ничем другим не могу объяснить. Штрафбат — та же мясорубка, перемалывающая всех в фарш во благо и к удовольствию древних богов войны. «Продержаться здесь целых пять месяцев — уже не просто везение, судьба, не меньше!» — размышлял я по такому юбилейному поводу. А судьба — дело настораживающее. Старуха фортуна — дама непредсказуемая, по-женски капризная и склонная к ехидным шуточкам. Как только начинаешь доверять ее благосклонности, тут-то она показывает, что улыбка состоит из зубов.
Так что губы я не раскатывал, юбилейных надежд не питал и планов на будущее не строил. Поживем — увидим. А может — нет, не увидим…
Второе памятное событие того дня — в батальоне появился Вадик Кривой. Прибыл вместе с очередным пополнением из недр трибуналов УОС.
Встретить старого фронтового товарища было здорово. Не здесь бы, не так, не в таких условиях, но все равно здорово. Дело даже не в сентиментальных воспоминаниях о днях былых, просто Вадик — надежный. За Кривым числится много всего, и болтают про него разное, но одно у него неизменно — за «своих» он горло перегрызет. А это важно, когда весь мир разделился на «своих» и «чужих». «Своих» — раз, два и обчелся, зато против — не только армии и флоты противника. «Осы», трибуналы, военные прокуроры, режимные войска, «оводы» — вся ржавая мощь империи Штатов тоже против тебя. Надзирает, бдит, блюдет и ограничивает. Единственное, что безусловно разрешено штрафникам, — это сдохнуть при какой-нибудь очередной высадке, и после этого тебя посмертно восстановят в правах гражданина.
«А надо ли?» — как философски задумывается корова, завидевшая впереди загон скотобойни…
Кривой попал в штрафбат по недоразумению. Конечно же! Как он сам потом рассказывал — причина-то самая пустяковая, даже не причина, так, стечение обстоятельств. Он просто забыл рядом с санитарной комнатой интендантов кассету с вакуумными гранатами. Ну, пусть не совсем рядом, пусть уронил случайно в канализацию — это уже мелкие подробности. И то, что именно на этом складе его десантники получали негодные, окисленные боекомплекты и просроченные упаковки с питанием — совпадение, не больше.
«Трибунал, кстати, так и не доказал прямого умысла, в приговоре записали подозрение на умысел. Зато видел бы ты, Кир, эти ряхи, когда кассета шарахнула в трубах, и вся канализация выплеснулась в душевую, словно извержение гейзера. Они же сменой принимают душ по два раза на дню, чистоплотные все, как эпидемиологи, вот их и прополоскало тихим, спокойным вечером… А что ты смеешься? Санитары их даже в машины сажать отказывались. Мол, слишком вонючие пациенты, вся стерильность от них — псу под хвост. Мол, сначала давайте их под струю брандспойта, а только потом — в мед кабины…»
* * *
Война приучила меня быть фаталистом. Наверное, она, что же еще?
Фатализм делает человека свободным. Мне всегда нравилась эта фраза, подчеркнутая собственной афористичностью.
Парадоксально, но факт. Делает.
А как иначе? Сдается мне, основа основ идеологии глобального капитализма — каждый делает себя сам, из мусорщиков — в миллионеры, из уборщиков — в директора, каждый хозяин своей судьбы и вся прочая мутотень упругого, оптимистичного накопительства — нам, русским, не слишком подходит.
Фатализм все-таки близок нашему дремучему, неполиткорректному менталитету. По крайней мере, избавляет от надоедливой внутренней суеты. Желания, надежды, громадье планов, бастионы иллюзий, частоколы внутренних обязательств — все это превращает жизнь в некий блошиный рынок. Становится слишком тесно жить. Приходится извиваться в замкнутом пространстве постоянной направленности, словно угорь на сковородке, повторяя, как заклинания: «Каждый может, каждый должен, каждый делает себя…» Трам-пам-пам… А вселенская сковородка тем временем раскаляется, согласно законам термодинамики, и повару, тыкающему вилкой, абсолютно плевать на оптимизм господина угря.
Война это хорошо проявляет. Доказывает преимущества спокойного отношения ко всему. Хотя бы чтоб раньше времени не сойти с ума…
Нет, пыжимся, конечно. Стараемся быть как все. Постоянно пытаемся вписаться в пресловутый западный менталитет. Но как-то скучно становится среди простых и понятных целей — жри больше, сри чаще и выгрызай кусок у ближнего своего, лавируя между прорехами в действующем законодательстве. Мол, с подспудной тягой к чему-то этакому справится дипломированный психотерапевт на почасовой оплате.
Оказывается, не справляется. Не так уж это и просто — стать счастливым в постоянном поступательном накопительстве, потому что другого счастья все равно не найти.
А почему не найти? Почему бы и не попробовать? Почему бы не забить болт на серые будни, так как другого отношения они все равно не заслуживают?
Чисто славянский подход, по утверждению окостенелых западников. Ищем журавля в небе, презираем синицу в руке и получаем утку под кроватью. Как награду за неосознанные стремления…
Но это так, размышления про себя.
Просто недавно я услышал от кого-то: в рамках Конфедерации Свободных Миров снова возрождается бывшее государство Россия. Со всеми былыми имперскими амбициями и разрыванием на груди посконных рубах.
Не знаю, может, и получится. Строить мы, русские, всегда умели. Строить, штурмовать, брать нахрапом и сарынь-на-кичкой. Вот сохранить сделанное — никогда не могли. Потому что это уже будни, это работа, это синица в руках. Скучно.
Не знаю… Честно говоря, я не слишком верю в идею повсеместного возрождения Великой-Единой-Неделимой. Поздно уже — если в двух словах. Прошло время, миновала историческая эпоха, древние государства с их жесткими территориальными границами и подспудным самодовольством от избранности собственных граждан остаются на страницах учебников. Мир меняется, и меняется кардинально. Грядет нечто новое, а что это будет — еще непонятно. Вот и корежит всех — и людей, и народы, и государства, и планетарные объединения.
Роды! Через кровь и боль, как положено.
Выход в дальний космос все-таки изменил человечество, просто оно само пока этого не понимает. Цепляется за старые, отживающие формы существования с отчаянием потерпевшего кораблекрушение, который продолжает прижиматься к обломкам шлюпки в нескольких метрах от берега. В этом смысле Штаты, с их идеей объединения народов и наций в единое человечество, пожалуй, более правы, чем традиционалисты-конфедераты. Единственный минус — делается все через задницу. И, добавлю, не только в смысле трепетного отношения к секс-меньшинствам.
Слишком старые, слишком ударные методы. Стимул, в переводе с латыни, — остроконечная палка, чтобы подгонять ослов. А что изменилось? И ослы, и палки — все в наличии. И всегда между ними понятный антагонизм.
Нет, я ничего не хочу утверждать, просто, как говорил уже, размышляю…
* * *
Да, 5 октября.
Я помню, в тот день Градник с самого утра погнал мой взвод на уборку территории. Приказал вылизать все от забора части и до ангаров с техникой и оружием. Практически «от забора и до заката» — любимое армейское совмещение пространства и времени. Солдатам раздали разлохмаченные метлы и в качестве технического обеспечения выделили на взвод восемь БСЛ, больших совковых лопат.
Уборка территории «Мстителя» — занятие заведомо обреченное. Казармы батальона находятся в самом центре одной из многочисленных местных пустынь, и ветер дует здесь непрерывно, не с одной стороны — значит, с другой. Абсолютная роза ветров, кажется, так это называется.
Бесконечный ветер несет с собой мелкий и легкий местный песок, похожий на развеянный пепел. Как ни вылизывай бетонные плиты, уже минут через десять они снова подергиваются желто-пепельной сыпью, хрустящей под ногами и на зубах. Можно до одурения скоблить их БСЛ, но, как показывает практика, усердие уборщиков заканчивается куда быстрее, чем песок в пустыне.
Зачем нас постоянно гоняли на уборку? К чистоте это имеет весьма отдаленное отношение, ни метлы, ни лопаты для противоборства с пустыней в принципе не годятся, это понятно. Зато древний принцип — праздные руки бес корежит — соблюдается, к полному посрамлению рогатого. Железное правило любого штрафбата — солдат все время должен быть чем-то занят, лучше — чем-нибудь нудным и отупляющим. Иначе в голове у него (упаси, господи!) заведется мысль. А какая мысль может завестись в голове у солдата? По здравому размышлению командиров — только пакостная. Налакаться спирта, нажраться «квака», въехать раз-два по роже кому-нибудь из старших по званию или что-то совсем вызывающее типа измены Родине или шустрого дезертирства. Что еще может придумать истинный борец за демократизацию всей Галактики?
В сущности, в этом штрафбаты мало отличаются от обычной армии. Военные всех времен с подозрением относились к таким еврейско-иезуитским штучкам, как «собственное мнение» или «свобода волеизъявления». Примерно с той же угрюмой и многообещающей сосредоточенностью, с какой дикий пионер-фермер всматривается в белозубую улыбку налогового инспектора, машинально поглаживая рукоять топора…
Итак, мои орлы махали метлами и скребли лопатами, добросовестно переваливая добытый песок через забор обратно в пустыню. Между делом обменивались замечаниями по поводу выполняемой работы. Разной степени крепости, зато одинаковой направленности. Я, как взводный командир, прятался от ветра за гофрированной жестью ангаров, покуривал и наблюдал за этим трудовым праздником, отплевываясь от песка на зубах.
Потом прибежала Игла. Вырвалась подышать из душегубки кухонного наряда, куда ее еще с вечера со всем отделением загнал Градник.
Красавица стрельнула у меня сигарету и сообщила, что на обед сегодня старая добрая бобовая похлебка, испытанная на скорострельность желудка. Языком штрафных романтиков — «соловьиная роща». На ужин, рассказала она, ожидается вчерашнее дерьмо из ложно-маисовой муки с синтет-мясом, только вчера оно называлось «запеканка», а сегодня — «пудинг мясной, специальный». Жрать все равно невозможно, так что лучше не пробовать. Мне, любимому командиру, она доверительно советует напихиваться за обедом бобами и спокойно попердывать до следующего завтрака, не надеясь на вечерний «пудинг». «Да, еще новость — в часть только что пригнали пополнение, построили на главном плацу и там маринуют», — вспомнила она.
«Что за люди? Солдаты, похоже, новые штрафники из трибуналов… На лицах ожоги, значит, многие из фронтовиков… А ты заметил, взводный, что последнее время уголовных в батальон почти не присылают, только солдаты, сержанты и разжалованные офицеры? Одни армейцы, никаких урок, ни даже политических, почти нормальная войсковая часть… И что бы это могло означать?»
Уголовных в батальоне действительно почти не осталось, это я тоже заметил. Новые партии из мест заключения не присылали, а прежние выкосило еще на Тайге, вояки из блатных, как известно, аховые.
В очередной раз задумавшись, я во всеуслышание пришел к выводу, что черт его знает, что бы это означало. Что-нибудь да означает, это наверняка!
Игла в информированности черта не усомнилась и, в свою очередь, выдвинула сразу два предположения — либо всех урок уже перестреляли, и больше эту сволочь брать неоткуда, либо командование готовит батальону большой и толстый кабздец в виде какой-нибудь особой миссии.
Я возразил, что для особых миссий есть рейнджеры и коммандос. А сволочь неисчерпаема и разводится из ничего, как метровые поганки рядом с забытым на опушке реактором. «Возможно, причина в другом?» — предположил я. Ходят слухи, что штрафбаты хотят приравнять к обычным воинским подразделениям, вот и решили предварительно почистить ряды. Может такое быть?
Игла согласилась, что быть может все, ибо пути Господни не просто неисповедимы, но и откровенно запутаны. Старик, судя по всему, и сам в них давно заблудился, бродит теперь с потерянными глазами. И аминь на том, если это его утешит! Но кабздец — больше похоже на правду. «Так устроена эта гребаная жизнь, командир, — ни на что другое рассчитывать не приходится, кроме как на очередную жопу».
Мы оба согласились с этим жизнеутверждающим выводом, докурили, закончили импровизированное совещание и метнули окурки за забор, в ту же безбрежность пустыни. Гореть в пустыне все равно нечему. А даже если найдется — гори оно все синим пламенем, лично я не против.
Игла, надышавшись песчаным ветром пополам с табаком, отправилась обратно на кухню, а я решил глянуть на пополнение.
* * *
Место базирования любой штрафчасти выглядит примерно одинаково. Забор с вышками и приржавевшим орнаментом из колючей проволоки, бетонные плиты покрытия, длинные полукруглые ангары, приземистые казармы, тускло вытаращившиеся рядом подслеповатых окон. Все пусто, голо и разлиновано, как в учебнике геометрии. Сочетание минимализма концлагеря и незатейливости военного городка. Из местных особенностей — серое плотное небо над головой, желто-серые отливы бескрайних барханов за забором и монотонное завывание ветра. Звездно-полосатое пластиковое знамя на флагштоке уже взбесилось от постоянных ветров. Дыра дырой, словом.
От обычной воинской части штрафподразделение в первую очередь отличает подчеркнутое безлюдье на территории. Потому как по уставу внутреннего распорядка «передвижение военнослужащих штрафного состава по территории части вне строя или без присутствия офицера-воспитателя строго запрещено».
Нет, передвигаться, конечно, можно. Просто следует помнить два золотых правила. Во-первых, фланирующая персона должна быть собрана, озабочена и деловита, хотя бы как министр финансов на очередной пресс-конференции по коррупции в высших эшелонах власти. Во-вторых, должна четко и без запинок отвечать на вопросы: куда его несет, за каким дьяволом, и какого лешего он здесь болтается, вместо того чтобы заниматься делом?
Таким образом, я заранее определил для себя, что иду искать второго лейтенанта Градника, доложить ему о пятидесяти процентах выполненной работы. Максимум, что грозит мне, нарвавшемуся с такой отговоркой на кого-нибудь из «оводов», — что меня сочтут усердствующим идиотом и пошлют обратно во взвод. Или, вероятнее, куда подальше. Можно наткнуться на самого Градника, но для него любое усердие — бальзам по сердцу, он как раз не найдет в этом ничего странного.
Изображая министра в серой штрафной робе (а что, самая продуктивная идея в смысле борьбы с коррупцией!), я пересек территорию ангаров, обогнул казарму и вышел к главному плацу.
Все тот же ветер, песок, секущий лицо, бледное горячее солнце сквозь тусклую дымку. И строй новоприбывших на голом плацу.
Да, Игла оказалась права. На ломаную расхлябанность уголовных совсем не похоже, унылой растерянности «политиков» в новичках тоже не чувствовалось. Солдаты. Многие из фронтовиков, сразу видно по лицам. Ожоги и рубцы десанта, буро-кирпичный загар палубной пехоты флота, капиллярные сетки и сиреневые узлы лопнувших сосудов ракетчиков, кожа которых не выдерживает постоянные смены давления вокруг установок. Сухощавые танкисты, мускулистые коммандос, техники и лазерщики с орбитальных станций и крепостей, одутловатые от долгой пониженной гравитации, — разные лица всех цветов кожи, пола и возраста. Всех объединяло одно — это были профессионалы, люди, привыкшие выживать на войне и знающие, как это делать.
Хорошее пополнение! — сразу определил я. Этим ребятам не нужно будет объяснять, что пуля из «эмки» вылетает со стороны ствола, а не приклада, что наводить оружие надо через перекрестье прицела и что в жерло гранатомета лучше не заглядывать в момент выстрела. Даже если очень хочется посмотреть, как оттуда птичкой выпорхнет граната.
Помню, когда я впервые появился в батальоне, здесь правили бал абсолютные урки, а порядки были, как в лагерных бараках в отсутствие надзирателей.
Права Иголочка, «Мститель» все больше становится похож на обычную войсковую часть, согласился я. Только к чему бы это?
А потом я заметил Кривого. Даже в этом твердом, правильном строю ветеранов, уравненных серыми робами без знаков различий, Вадик выделялся. В первую очередь — шалым, цепким взглядом, всегда словно прицеливающимся в окружающих.
Он тоже заметил, как я маячил в отдалении на плацу. Узнал. Кивнул чуть заметно. Без удивления, Кривой никогда не удивлялся, словно когда-то побился об заклад ничему на свете не удивляться. Только щурил нахальные серые глазки, такая манера. Его обычная манера, всегда бесившая любое начальство.
Подойти ближе я не мог. Наоборот, пришлось тут же откочевать подальше. Перед строем, как обычно, расхаживал комбат Исаак Диц, с удовольствием хлестал кого-то по роже и обстоятельно информировал о том, что военнослужащие штрафных подразделений — это не просто говно, а говно собачье. Прибывшие должны это уяснить в своей тупой башке крепко-накрепко и вести себя, соответственно, тише воды, иначе он, майор Диц, не ручается за свои нервы. А когда он не ручается за свои нервы — штрафной сволочи лучше сразу сдохнуть, без боли и без конвульсий.
Его обычная тактика. Диц, по-моему, тюремщик от природы. Надзиратель от бога до такой степени, до какой крокодил — не вегетарианец. Он (Диц, а не крокодил) откровенно получает удовольствие от исполнения штрафного режима. Его особый карцер, спроектированный лично комбатом, — это нечто, знаю на собственной шкуре…
Наблюдая с безопасного расстояния, я видел — с Усть-Ордынки Кривой почти не изменился. Все та же подтянутая, сухая фигура, ловкие, расслабленные, нарочито ленивые движения и серые, яркие глаза с насмешливыми черточками морщин в уголках. На скуле — багровое пятно былого ожога величиной в пол-ладони, над левой бровью — две глубокие борозды, память о Хатсальстском ущелье, где мы вшестером полдня перестреливались со взводом желто-зеленых.
Помню, лоб ему пропахало осколками камня после минометного взрыва. Мина взорвалась практически рядом, шлемофон — вдребезги, да и броню крепко попортило, но сам он почти не пострадал, только кожу содрало. Кровь так и хлестала, заливая лицо набегающими волнами. Володя Тарасевич бинтовал его за валунами и все спрашивал: не звенит ли в ушах, нет ли контузии, а Кривой не отвечал, только матерился, что ресницы слиплись от крови, глаз не разодрать, ни хрена не видно…
Повезло, говорили потом, он вообще везучий, кривой черт! Именно так про него всегда говорили…
