52

Возможно, человек более отчаянный на моем месте устремил бы аэроплан вниз (сохранившиеся рули позволяли это сделать), с тем чтобы искать спасения в воде. Конечно, шансов на спасение в штормовом море в нескольких милях от берега (и притом берега скалистого, грозящего смертью всякому, кто окажется возле него в такую погоду) — шансов этих фактически не было. Но в открытом океане их не было тем более. До соседнего континента тысячи миль; даже если ветер перейдет в ураган, и мой биплан это выдержит, ему не преодолеть и десятой доли этого расстояния. Что, кроме гибели, могло ожидать меня посреди океана, воды которого уже сотни лет не бороздит ни один корабль? Словом, положение было совершенно безвыходным. Так или иначе, я предпочел скорой гибели гибель более отдаленную, и, вместо того чтобы снижаться, еще увеличил высоту, дабы после остановки двигателя иметь еще запас на планирование.

Не знаю, сколько времени длился этот полет и с какой скоростью я летел; у меня не было никаких ориентиров, кроме безбрежного штормового океана. Самолет здорово болтало, и я всерьез боялся, что он развалится. Хлынул дождь, настоящий ливень; потоки воды хлестали мне в лицо (точнее, это я, двигаясь по ветру, настигал их), и в какую-нибудь минуту я вымок до нитки. Периодически ходившие внизу водяные горы озарялись вспышками далеких молний, но ветер нес меня впереди грозового фронта — это был, пожалуй, единственный положительный момент в моем положении.

Наконец настал миг, который неминуемо должен был настать. Двигатель начал чихать и через пару минут заглох окончательно. Вцепившись в рычаги, я планировал вниз. Это оказалось труднее, чем я предполагал; просто чудо, что аэроплан не развернуло хвостом вперед, не бросило в штопор. В какой-то момент я чуть не сорвался в пике, но над самой водой мне удалось выровнять машину почти горизонтально. В следующее мгновение аэроплан зацепил передними колесами пенистый гребень и зарылся носом в следующую волну. Я спрыгнул в воду. Белая пена окатила погружающееся крыло; в последний раз мелькнул над водой хвост с болтающимися рулями, и самолет скрылся в пучине. Последний рудимент цивилизации…

Я сбросил куртку и стащил под водой сапоги, готовясь к новому, столь же очевидно бессмысленному этапу борьбы. В открытом море, где человеку не угрожает опасность быть разбитым о скалы, он даже и в шторм может продержаться достаточно долго. Ведь тело человека легче воды; стало быть, главное — сохранять хладнокровие, правильно дышать и не нахлебаться. Периодически можно отдыхать, ложась на спину. Все это, разумеется, просто в теории; на практике пенные гребни так и норовят захлестнуть тебя, а дождь отнюдь не улучшает положения.

Итак, я продолжал отчаянно цепляться за жизнь. Когда я погибал от жажды и зноя в пустыне, то фактически смирился со своей участью, ибо воля к жизни оставляла меня вместе с силами и ясностью сознания. Теперь же мое физическое состояние было вполне удовлетворительным, и я не прекращал борьбы; однако в мозгу уже шевелилась утешительная мысль, что, как только силы иссякнут, исчезнет и желание бороться за жизнь.

Так прошло несколько часов. Я сел в кресло пилота в середине дня, а теперь уже стемнело. По всему телу разлилась ноющая усталость; вдобавок, несмотря на тропические широты, все время находиться в воде было холодно. Я все чаще сбивался с дыхания и глотал горько-соленую воду; в горле от нее стояла изжога, щипало глаза и в носу. Я понимал, что, по всей видимости, мне осталось еще два-три часа; и, кажется, более всего меня волновала не столько неизбежность гибели, сколько то, что, по моим представлениям, смерть захлебнувшегося довольно мучительна.

Вдруг в какой-то момент, в очередной раз поднятый на гребень волны, я увидел впереди какую-то темную полосу, явно отличную от моря и неба. Сперва я решил, что мне мерещится, но через несколько секунд снова различил те же смутные очертания. Берег? Откуда здесь берег? Неужели волны сыграли со мной шутку и вынесли обратно к материку? Нет, это было совершенно невозможно. Значит, остров.

Апатия, уже овладевавшая мной, исчезла в одно мгновение; мне даже показалось, что в мышцы снова вернулась сила. Я принялся грести в направлении неизвестной земли, больше всего опасаясь, что волны пронесут меня мимо. В скором времени прямо по курсу я различил страшные белые буруны, означавшие скалы; такие же буруны пенились левее. Я понял, что между ними имеется достаточно широкий проход, и поплыл туда. Мне повезло: хотя волны и сносили меня в сторону, однако мне удалось проскочить слева от ревущих бурунов, окатывавших хлопьями пены торчавшие из воды камни. Море вдруг стало значительно спокойнее; я понял, что очутился в бухте.

Из последних сил я доплыл до берега и, пребольно стукнувшись коленом о какой-то камень, выполз на песчаный пляж. Я понимал, что на неизвестной земле меня может поджидать множество опасностей, от хищников до дикарей. Но я был не в состоянии даже встать; все, на что меня хватило — это отползти подальше от кромки прибоя, чтобы тут же провалиться в сон.

Когда я проснулся, солнце стояло уже высоко. Я поднялся, отряхивая песок, и с удивлением огляделся. Остров явно был обитаемым, и жили здесь отнюдь не дикари — или, во всяком случае, не только дикари. По пологому склону к морю спускалась широкая лестница; последние ее ступени уходили в воду — об одну из них я, очевидно, и ударился накануне. Наверху лестница завершалась площадкой перед открытыми воротами; их створки украшало чугунное литье, а столбы — резьба по камню. Налево и направо от ворот шла невысокая каменная ограда, оканчивавшаяся двумя башенками; из бойницы каждой торчал позеленевшей ствол небольшой пушки. Это грозное оружие представляло собой определенный контраст с гостеприимно распахнутыми воротами; но я поверил воротам, а не пушкам, и стал подниматься по лестнице.

С каждым шагом мне все более открывалась панорама величественного здания, и, наконец, когда я вошел в ворота, оно предстало мне во всем своем великолепии. Могучие угловые башни и стройные островерхие башенки, колоннады, портики и висячие галереи, скульптуры, поддерживающие балконы и украшающие крыши — несмотря на некоторую эклектичность, все это выглядело удивительно гармонично и совершенно. Могу с уверенностью сказать, что никогда, тем более в теперешнюю эпоху, я не видел более замечательного произведения архитектурного искусства.

Меж тем видны были и признаки запустения: между плитами мощеного двора буйно пробивались трава, какие-то тропические лианы взбирались кое-где по стенам, цветные стекла витражей не блестели на солнце из-за налипшей грязи, а изящное кружево декоративных решеток, как я убедился, покрывал налет ржавчины. Однако мне не верилось, чтобы такой великолепный дворец был совершенно покинут, как это случилось, например, с мастерскими в пещерах. Возможно, это впечатление основывалось всего лишь на открытых воротах.

По мраморным ступеням крыльца я поднялся к дверям и потянул массивную ручку в виде львиной головы. Тяжелая дверь отворилась с тоскливым скрипом, и я вступил внутрь.

Внутри запустение было еще заметнее. Роскошное убранство просторных зал поблекло; мозаики и фрески потускнели и местами осыпались, пыль и плесень покрыли картины и гобелены, деревянная мебель рассохлась и пострадала от жуков-точильщиков. Кисейные занавеси и покрывала рассыпались в прах; с выступов мебели и граненых подвесок люстр свисали седые космы паутины. Переходя из залы в залу, я все более убеждался, что дворец давно уже не обитаем; ничем не нарушенный толстый слой пыли говорил об этом яснее всех прочих признаков упадка.

Наконец, пройдя наискосок через первый этаж главного корпуса, я поднялся по плавно закругленной лестнице на второй этаж. Снова передо мной открылась анфилада комнат; сквозь пыльное стекло двери слева от меня пробивались солнечные лучи. Я отворил дверь и оказался на открытой террасе. Снизу доносился шум моря — очевидно, терраса выходила не в бухту, а на обрывистый берег по другую сторону ограждавшего бухту мыса.

В высоком кресле у балюстрады сидел человек.

Он сидел спиной ко мне, и я мог различить лишь лежащую на подлокотнике руку и ноги в невысоких сапогах; но этого было достаточно, чтобы понять, что это не скелет.

— Здравствуйте, — сказал я на языке Соединенных Республик.

Сидевший не шевельнулся и ничего не ответил. Тогда я подошел ближе и заглянул ему в лицо.

Передо мною был император Элдерик.