Веста

Морская биологическая станция расположилась в стороне от пляжей, километрах в двадцати от города, и мне приходилось два раза в неделю ездить туда за пробами воды, которые потом обрабатывались в институтской лаборатории. Конечно, можно было послать своего младшего научного сотрудника Гвельтова или, на худой конец, лаборантку, но мне нравились эти неспешные поездки вдоль моря, отрывающие от надоевшей институтской суеты, дающие возможность спокойно обдумать предстоящую серию опытов или составить план очередного эксперимента. Да и на станции, зная о частых наездах начальника лаборатории, лучше выполняли порученную им работу.

В этот хорошо запомнившийся мне день, двадцатого октября, все не ладилось с самого начала. Долго ждал, пока отрегулируют закапризничавший лодочный мотор, потом в пробах обнаружились посторонние примеси, занесенные течением из порта, и пришлось повторять сначала всю серию.

В город я выехал поздно. Еще с обеда начал накрапывать дождь. Октябрь в этом году выдался хмурым и непогожим, и вообще за последнее время я стал замечать, что с каждым прожитым годом погода становится все хуже.

К вечеру дождь разошелся в полную силу, вначале я хотел оставить машину на станции и вернуться домой автобусом, но, вспомнив, что на следующий день придется сюда тащиться специально за ней, раздумал.

Городское шоссе в вечерний непогожий час выглядело совершенно пустынным. Оно и неудивительно. На пляжи в это время года никто не ездил, а многочисленные мелкие пансионаты и гостиницы, расположенные вдоль побережья, пустовали, переживая самое начало долгой поры межсезонья, заполненной туманами, холодами и дождями, нагнанными на побережье осенними морскими циклонами.

Говорят, что дождь способен влиять на поступки людей. Возможно, это тик и есть. Очевидно, монотонный шум, холодные, проникающие всюду брызги, влажный воздух, насыщенный электричеством, подавляют человеческую психику, навязывают необычные поступки. Не знаю. Уверен только в одном: затормозив перед развилкой, я свернул вправо именно из-за дождя. Другого объяснения быть не могло, поскольку мой поступок противоречил нормальной человеческой логике. Влево тянулась ровная лента нового шоссе, вправо же уходила разбитая старая дорога, которая в дождь становилась попросту опасной, и все-таки я повернул вправо. Конечно, при желании можно было объяснить мой поступок и другими причинами. По старой дороге я срезал порядочный крюк километров в восемь, но в такую погоду я ничего не выгадывал, скорее, наоборот. К тому же я никуда не спешил. В институт возвращаться было поздно, а дома меня давно уже не ждало ничего хорошего.

Дорога все ближе прижималась к самому морю. Уютное урчание мотора, в противовес шуму дождя, успокаивало, притупляло внимание. Но тревога, рожденная во мне неведомыми силами, принесенными на землю дождем, постепенно росла, вызывая ощущение неудовлетворенности и сегодняшними своими дурацкими поступками, занесшими меня в конце концов на эту скользкую, неверную дорогу, и всей своей жизнью. Я думал о том, как много сил унесла работа над научной степенью, как много лет ушло на преодоление административных барьеров и рогаток, расставленных словно специально на пути к самостоятельной деятельности. И когда наступил долгожданный час, когда я добился своего и получил наконец собственную лабораторию - это не принесло ожидаемого удовлетворения и радости. Может быть, оттого, что успех всегда отстает на несколько лет от наших надежд.

Пелена дождя соединила в одно целое горизонт раскинувшегося справа моря и крутую дугу берега. Дорога терялась в нескольких десятках метров, уходя в эту однообразную серую пелену и как бы растворяясь в ней.

К сорока годам старые друзья постепенно начинают уходить из нашей жизни, а новые контакты возникают все трудней, к тому же этим знакомствам уже не хватает искренней заинтересованности людей в успехах, делах и несчастьях друг друга. А если этот процесс осложняется неудачно сложившейся личной жизнью, то человек начинает все острей ощущать одиночество. Барьеры, отделяющие его от холодного пространства внешней среды, постепенно рушатся, и он оказывается один на один со своей тоской, с этим дождем и с этой скользкой дорогой.

Я внимательно смотрел вперед, стараясь не пропустить единственный здесь знак, оповещающий о крутом повороте. Поворот был достаточно коварен. В этом месте дорога, до сих пор идущая по самой кромке обрыва, спускалась вниз, на дно глубокого оврага. В те дни, когда ветер с моря нагонял на берег волну, здесь вообще нельзя было проехать. Но сегодня, к счастью, ветер дул с берега. Я осторожно развернулся у знака и сразу же начал спуск.

Тревога усилилась, я почувствовал, что машина плохо слушается руля, но останавливаться было уже поздно. Колеса на крутом спуске все больше проскальзывали. Обиженный рев перегруженного на низкой скорости двигателя наполнил балку. Однако, вопреки моим опасениям, машина благополучно миновала спуск, и, очутившись на дне балки, я смог перевести дух. Разворачиваясь на самом дне оврага, я впервые за весь день так близко увидел море. Оно лежало под дождем совершенно неподвижно, словно нарисованное на плохой картине, и казалось ненастоящим. В нем не было абсолютно ничего интересного, привлекающего внимание. Я скользнул по воде равнодушным взглядом, развернулся и приготовился штурмовать подъем на противоположной стороне балки. Щетки не могли справиться с нефтяной пленкой. Даже дождь нес с собой вездесущую въедливую грязь - неизбежную спутницу промышленного прогресса. Сквозь разводы и линии, нарисованные щетками на стекле, я с трудом видел дорогу, пришлось остановиться и вылезти из уютного мирка кабины. Мотор, воспользовавшись моим отсутствием, заглох, и сразу же ровный шум дождя заполнил собой все пространство, а я, вместо того чтобы выяснить, что случилось с мотором, неподвижно стоял под дождем, слушал его однообразный гул и не мог понять, зачем я вообще вздумал протирать стекло именно сейчас. В конце концов, проехал же я с ним не один десяток километров. Что же заставило меня вылезти из машины? Чувство неуверенности? Страх перед скользким и чрезмерно крутым подъемом? Или, может быть, едва различимый посторонний звук, что-то ведь было еще, кроме этого стекла... Стоял я спиной к морю, лицом к возвышавшейся передо мной стене обрыва. Никакие посторонние звуки не проникали в балку, отгороженную с двух сторон. Самым странным во всей этой ситуации было то, что я стоял неподвижно под проливным дождем, не обращая внимания на холодные струи воды, уже проникающие сквозь одежду, и мучительно раздумывал над тем, зачем я вообще оказался на дне балки посреди раскисшей старой дороги в проливной дождь...

Именно в этот момент я услышал позади себя шаги. Говорят, что в таких случаях многие чувствуют на своей спине посторонний взгляд. Я не верю в это. Вообще не верю в предчувствия, в предопределенность каких-то событий. Меня считают лишенным воображения, излишне рационалистичным человеком. Возможно, это правда. Говорю это специально для того, чтобы дать понять, как далек я был от какой бы то ни было мистики. Итак, я стоял лицом к берегу. И в этот момент сзади меня кто-то прошел по дороге. Я отчетливо услышал шаги и резко обернулся. Прямо от моря вверх по дороге шла девушка. Я увидел ее спину. Легкое, не защищенное от дождя платье, вообще слишком легкое и слишком яркое для этой погоды поздней осени, промокло насквозь и прилипало к ее ногам при каждом шаге. Она шла не спеша, не оборачиваясь. В ее походке чувствовалась неуверенность или, может быть, нерешительность. Я готов был поклясться, что несколько секунд назад, когда я выходил из машины, в балке никого не было. Здесь нет ни единого места, где можно было бы затаиться, спрятаться хотя бы от дождя. Совершенно голые склоны, дорога, идущая сначала вниз, а потом круто вверх. Больше не было ничего. Поэтому меня так поразило ее появление. Я стоял неподвижно и смотрел, как она медленно, с трудом поднимается на крутой обрыв. Отойдя шагов на пять, она остановилась и обернулась. С такого расстояния уже было трудно рассмотреть ее лицо. Постояв неподвижно, наверно, с минуту, она вдруг пошла обратно к машине. Подойдя вплотную, обошла меня так, словно я был неодушевленным предметом, открыла дверцу и села в кабину. Поскольку я продолжал неподвижно стоять под дождем, она обернулась и почти сердито спросила:

- Вы что, там ночевать собрались? Я молча опустился на водительское место и захлопнул дверцу. Она села в машину так, словно мы были знакомы много лет, словно она только минуту назад вышла из машины и вот теперь вернулась обратно. Ни обычных в таких случаях слов благодарности, просьбы подвезти или хотя бы вопроса, куда я еду. Она просто села, отряхнула свои длинные черные волосы, странно сухие и пушистые после проливного дождя. Точно таким жестом, войдя в помещение, отряхивается кошка или собака. В кабине сразу же возник тонкий, едва уловимый аромат. Он был чужеродным, неуместным в тесной металлической коробке машины, в которой сидело теперь два человека, и в то же время этот запах показался мне знакомым. Много раз я встречался с ним раньше, но сейчас не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах это происходило. Он был острым, чуть пряным и, в общем, приятным. Может быть, сосредоточься я в тот момент на этом запахе, знай, как важно было его сразу же опознать, все бы обернулось иначе. Но тогда мне было не до него. Все мои мысли занимала незнакомка, и вскоре чужеродный аромат растворился в запахах бензина и масла, я совершенно перестал его ощущать.

- Почему мы стоим? - Она в первый раз посмотрела мне прямо в лицо. Впечатление было такое, словно меня окатила холодная серая волна, такими огромными, печальными были ее глаза. Я растерялся и от этого разозлился. Не хватало только, чтобы мною командовали в моей собственной машине.

- Что вы тут делали, одна, на этой пустынной дороге, откуда вообще вы взялись?! - Я не смог скрыть невольной резкости тона.

Девушка нахмурилась, прикусила губу, было заметно, что она о чем-то мучительно раздумывает.

- А разве... Простите, мне показалось, именно вы... Но если это не так, я сейчас уйду.

Она потянулась к ручке, и я не стал ее останавливать. Я не верил, что она выйдет из машины под проливной дождь, зачем вообще тогда было садиться? Но она вышла. Вышла, ни на секунду не задумавшись, резко повернулась и пошла обратно к морю. Ее почти сразу же скрыло облако водяных брызг. Мне ничего не оставалось, как выскочить вслед за ней из машины. Подумалось почему-то: опоздай я на секунду, и ее вообще бы не стало. Она бы растворилась в этом водяном тумане, бесследно исчезла, и наша непонятная встреча превратилась бы в галлюцинацию, в непомерный скачок воображения. Проснувшись завтра, я бы сам не поверил в то, что это произошло на самом деле. Я догнал ее в нескольких шагах от моря.

- Постойте! Ну нельзя же так! Вы совсем промокли. Простудитесь. У вас даже зонта нет!

Я стоял под проливным дождем и уговаривал ее вернуться. Не знаю, что ее убедило. Скорее всего, мое предложение спокойно во всем разобраться. Мы вернулись в машину, и я включил отопитель, чтобы хоть немного обсохнуть. Я старался не смотреть в ее сторону. Промокшее летнее платьице стало почти прозрачным, но она, по-моему, этого даже не замечала.

- В такую погоду по этой дороге редко ходят машины, но часа два назад недалеко отсюда проходил рейсовый автобус на Каменку. Вы, наверно, ехали на нем? Она прижала руки к вискам, и тут я заметил, что ей страшно.

- Не спрашивайте меня сейчас ни о чем. Может быть, позже я смогу что-то объяснить.

Мне ничего не оставалось, как снова включить мотор. Машина взяла подъем легко, без всякого усилия. Словно под колесами лежала не раскисшая глина, а сухой асфальт. Не успел я этому удивиться, как мы были уже наверху. Отсюда до города оставалось километров десять, не больше. Девушка молчала. Я заметил глубокую складку у нее между бровями. Казалось, она совсем забыла о моем присутствии. Что все это значило? Кого она здесь ждала? Почему села в мою машину, что означала эта незаконченная фраза: "...Простите, мне показалось, что именно вы..."? Что показалось? Что я должен был за ней приехать и остановиться в этом овраге? Вернее, не я, а кто-то другой, кого она не знала? Нет, все выглядело чрезмерно сложным, надуманным, как в плохом детективе. Скорее всего, с ней случилось что-то неприятное, она сказала первое, что пришло в голову. Наверно, ей нужно, чтобы я подвез ее до города, вот и все... Почувствовав мой взгляд, она обернулась. Теперь в ее лице не было ни напряжения, ни страха. Только печаль и усталость еще остались в уголках опущенных губ. Она была очень красива. Я заметил это сразу, еще у машины, но только сейчас, когда черты ее лица немного смягчились, когда высохли волосы и вернулся легкий румянец на щеки, я понял, что недооценил ее.

Изредка встречаются женские лица, невольно заставляющие нас посмотреть па свою жизнь со стороны. У нее было именно такое лицо. Я представил, как минут через десять - двадцать она встанет, поблагодарит за небольшую услугу безликого для нее водителя и, плотно закрыв за собой дверцу, навсегда уйдет из моей жизни. А я останусь, развернусь, подъеду к дому номер семнадцать. Стоянка во дворе, как всегда, окажется занятой, придется приткнуть машину у самого тротуара на улице и потом весь вечер беспокоиться, что ее борт обдерет проезжающий грузовик, так уже было однажды.

На ужин мне предложат все тот же опостылевший салат: от макарон полнеют, котлеты на ночь вредно... Разговоров особых не будет - все уже переговорено за пятнадцать лет супружеской жизни. Может быть, я закончу статью о биоценозе. Хотя вряд ли, настроение сегодня не то. Возможно, вместе с женой мы посмотрим телевизор или почитаем. Наш единственный ребенок так и не родился на свет, других не будет, и вообще ничего не будет. Ничего неожиданного, волнующего, вредного для здоровья. Нас считают очень удачной и вполне благополучной парой. У моей жены золотой характер. Мои друзья завидуют мне и говорят, что в семейной лотерее я вытянул счастливый билет. Наверно, все это так и есть.

Мы въехали в город. Уже включили освещение. Желтые пронзительные огни ртутных ламп словно бросали вызов дождю своим химическим светом.

- Теперь направо, пожалуйста. Мне нужна... - Она на секунду замялась, словно не сразу решилась назвать адрес. - Улица Ганона. Мой дом напротив газетного киоска сразу за углом.

Я удивленно посмотрел на нее. Эту улицу я хорошо знал и киоск тоже. Я не раз останавливался около него, чтобы купить газеты. Но месяца три назад его снесли, и теперь на всей улице не было газетных киосков. Ни одного.

Однако я сразу нашел это место. Мы завернули во двор и остановились у подъезда. Кажется, мое приключение окончилось. Я чувствовал легкое разочарование и, возможно, сожаление. "Чего она медлит? Все равно ведь сейчас откроет дверцу и уйдет..." Спросить у нее номер телефона и разрешения позвонить почему-то казалось мне в тот момент почти неприличным.

Моя спутница явно не спешила. Она внимательно осматривала двор, мокрый подъезд соседнего дома, и вдруг вновь я заметил на ее лице выражение совершенно непонятного страха, которое мелькнуло в ее глазах впервые еще там, в балке...

- Может быть, вы проводите меня?.. Через минуту мы уже стояли у двери ее квартиры. Она не стала звонить. Провела рукой по притолоке, достала маленький плоский ключ, с видимым усилием повернула его и молча посторонилась, пропуская меня вперед. Из прихожей хлынула волна затхлого воздуха. Пахло какой-то плесенью, гнилью, черт знает чем. Так не пахнут жилые помещения. Я невольно попятился, за моей спиной клацнул замок. На секунду мне показалось, что я попал в западню. В прихожей было совершенно темно, я весь сжался, ожидая неведомой опасности. В квартире было абсолютно тихо, не доносилось ни единого звука, только с улицы приглушенно ворчали проходившие мимо машины. Секунды исчезали в темноте, и ничего не происходило. Потом вдруг щелкнул выключатель, и в прихожей вспыхнул свет. Она стояла, прижавшись спиной к двери, и в глазах ее стоял ледяной ужас, только поэтому она, наверно, не заметила моего страха. Я услышал, как она прошептала:

- Что же это... Боже мой... Я проследил за ее взглядом. Прихожая выглядела странно, не спорю. И все же я не понимал, чего она так испугалась. На всем лежал толстый слой пыли. Из приоткрытого стенного шкафа выпала какая-то одежда и теперь валялась на полу. На шкафу, под самым бра, висел большой перекидной календарь со своей картинкой на каждый месяц. На той, что сейчас тускло поблескивала из-под слоя пыли, летали бабочки, цвели цветы...

Она уже взяла себя в руки, подошла к календарю и провела пальцем по названию месяца, слово "май" вспыхнуло на глянцевой странице ярким бликом.

- Похоже, вы давно здесь не были...

- Да... Целую вечность. - Она как-то странно посмотрела на меня. - Вы промокли из-за меня. Если хотите, я сварю кофе.

Кажется, она полностью пришла в себя. Мне не хотелось кофе, но, конечно, я не стал отказываться. Хотя обилие загадок начинало меня немного раздражать.

- Тогда пройдите на кухню и подождите минуту. Мне надо переодеться. Она вернулась минуты через три. Одежда всегда очень сильно меняет женщину. Под строгим серым костюмом у нее теперь был тонкий черный свитер. Больше она не походила на заблудившуюся школьницу. Достав из шкафа чашки и с сомнением оглядев их, она отвернула кран, который не сразу поддался ее усилиям, но наконец фыркнул и выплюнул в чашку порцию ржавой коричневой жижи. Несколько секунд она молча рассматривала чашку, потом выплеснула ее содержимое в раковину, повернулась и внимательно посмотрела мне в глава.

- Из моей жизни кто-то украл несколько месяцев. Мне бы очень хотелось знать, какое вы имеете к этому отношение? Я так растерялся, что в ответ на ее вопрос лишь пролепетал:

- Я? Почему я?

- Вчера был май, понимаете, вчера! А сегодня вы подбираете меня на пустынной дороге. И сегодня уже не май, ведь правда?

- Октябрь.

- Октябрь... Находите меня почему-то именно вы - а вчера был май... Как ни странно, в ее вопросах была некая, недоступная моему пониманию, логика. Ведь почему-то же случилось так, что именно я встретил ее, и теперь я уже не был полностью уверен в своей непричастности к тому факту, что сегодня был именно октябрь.

- Действительно... - Я потер лоб. - Здесь что-то не так. Но я плохо соображаю, наверно, от холода, может быть, после кофе?

Шутки не получилось. Она неодобрительно посмотрела на меня, потом механически заглянула в шкафчик.

- Боюсь, что кофе не будет. Нет продуктов. Она открыла хлебницу и с отвращением, словно это была огромная живая гусеница, вынула из нее батон, покрытый длинной бахромой плесени. Мне невольно захотелось на свежий воздух.

- Я схожу в магазин. Здесь недалеко. Она выронила батон и загородила мне дорогу.

- Нет! Вы никуда не уйдете! Не уйдете, пока не объясните мне, что произошло!

- Но я понимаю в этом меньше вас! Я встретил вас совершенно случайно, подвез, и вот теперь вы еще предъявляете какие-то претензии!

- А вчера... Где вы были вчера?

- В институте, на лекции! Потом у меня был коллоквиум, потом семинар! - Я сам не понимал, почему оправдывался с таким раздражением, почему вообще оправдывался.

- И вчера... - она собралась с духом, прежде чем задать следующий вопрос, - вчера тоже был октябрь?

- И вчера, и позавчера! Вот уже двадцать дней.

- Да... Это странно... Вы можете уйти, если хотите. - Она отошла в сторону, села на стул и уставилась в противоположную стену.

Я не помнил, как оказался в лифте. И только когда начал открывать дверцу машины, заметил, что у меня дрожали руки.

- Итак, ты попросту решил сбежать? - спросил я себя в упор. И тут же понял, что никуда не сбегу и, в какую запутанную, нелепую историю я бы ни попал, голос здравого смысла уже был надо мной не властен.

Когда я вернулся с покупками, она сидела за тем же столиком в кухне. Кажется, она не сразу заметила мое возвращение. И только когда я молча стал возиться у плиты, вдруг тяжело вздохнула, словно просыпаясь, и с отвращением посмотрела на пакеты с едой.

- Вы не могли бы обойтись без кофе?

- Конечно... Собственно, я для вас стараюсь.

- Меня мутит от одного вида пищи: какой-то странный привкус во рту.

- Так бывает, если человек наглотался морской воды. - Я внимательно посмотрел на нее. - Ваше платье было совершенно мокрым... Может быть...

- Не старайтесь понять то, что непонятно мне самой. Я очень устала. Извините, но сегодня я неважный собеседник.

Я медленно складывал в холодильник пакеты с едой, раздумывая, как мне поступить и можно ли оставить ее одну. В ее настроении, пока я ходил в магазин, произошла какая-то перемена. Теперь она выглядела раздраженной, нетерпеливой, казалось, она жалеет о том, что пригласила меня, и хочет только одного: как можно скорей остаться одной.

- У вас, наверно, есть какие-то свои планы на сегодняшний вечер?

- В общем, ничего особенного. Я хотел заехать в лабораторию, но это не спешно. Если я могу быть вам чем-то полезным...

- Нет, нет. Не хочу вам мешать. Вы и так провозились со мной целый вечер. Она встала, всем своим видом выражая нетерпеливое ожидание, и мне ничего не осталось, как шагнуть в прихожую. Уже натягивая плащ, я все еще искал какие-то слова ободрения, но нужных слов не находилось, и я нес чушь о том, что провалы в памяти не такое уж редкое явление и каждый человек хоть раз в жизни теряет несколько месяцев, а иногда и лет. И вдруг она улыбнулась. Улыбка, словно вспышка света, на секунду озарила ее угрюмое, замкнутое лицо.

- Вы можете прийти завтра, если захотите. Возможно, к тому времени я разберусь в этом сама. И вот еще что... - Конец фразы она сказала мимоходом, уже отпирая дверь. Я не то чтобы не расслышал ее последних слов, просто они скользнули мимо сознания.

Я чувствовал себя почти оглушенным событиями этого вечера. И то, что она пригласила меня завтра, казалось сейчас самым важным. Я не стал уточнять время. Ничего не хотелось уточнять. Я торопливо простился, и машина понесла меня сквозь вечерний, залитый дождем город. Пустые, мокрые улицы казались странно чужими, словно я видел их в первый раз.

* * *

Старинные часы у нас на кухне пробили шесть раз. Удары гонга следовали с большими перерывами. Интервалы отрегулировали специально из-за красивого звука. Но сейчас каждая пауза казалась неоправданно долгой, и я напряженно ждал следующего удара. Шесть часов... Час назад я поставил во дворе машину, открыл дверь своей квартиры, перебросился с женой обычными, ничего не значащими фразами и сел ужинать. Впечатление было такое, словно я вернулся из какого-то иного времени, и сейчас часы напомнили мне об этом... Жена заметила мое состояние, Она уже несколько раз искоса и тревожно поглядывала на меня и теперь наконец спросила:

- Что с тобой?

- Да вот промок... Немного лихорадит. Ты не обращай внимания. Я сейчас приму аспирин, лягу, и все пройдет.

В этом была доля правды, но главное, мне хотелось поскорей остаться одному, наедине со своими мыслями. Сославшись на возможный грипп, я лег на кухне. Здесь у нас стоял топчан для приезжих гостей. Прямо над ним, под потолком, раскинул свои длинные зеленые лапы ореандум сфангиника. Отросток этого редкого растения мне подарили на каком-то симпозиуме, и вот теперь он постепенно захватывал всю кухню, каждый месяц отвоевывая себе новое жизненное пространство.

Казалось, дождь за окном усилился. Это был какой-то вселенский потоп. Струя воды из проржавевшей водосточной трубы била прямо в окно, и, когда сквозь мутную желтоватую толщу, залившую стекло, пробивались фары проезжавших по улице машин, создавалось полное впечатление, что я нахожусь в воздушном аквариуме, а весь наружный мир давно и безвозвратно погрузился на морское дно.

Этот дождь... С него началось... Именно с него. Она села в машину, потом дорога, ее квартира... Я даже имени у нее не спросил... Интересно - почему?

Холод пробрался под одеяло, казалось, ледяные брызги, проникая сквозь стекло, наполняют комнату своим мокрым, пронизывающим дыханием. Заснуть все равно не удастся. Я встал и, чтобы хоть немного согреться, поставил на плиту чайник.

Кофе она пить не стала... И уже на пороге, когда я уходил, она сказала мимоходом что-то важное...

Что же это было? Не вспомнить теперь, хоть убей. Мысли назойливо возвращались к батону, покрытому бахромой плесени, к запыленному календарю. Вспоминались отдельные слова и целые, ничего не значащие фразы из нашего не такого уж длинного разговора, но ту последнюю, сказанную на пороге фразу я начисто забыл. Она сказала... "Вы можете приехать завтра, если захотите..." Это оказалось настолько важным, что заслонило собой конец фразы. Сейчас я подумал, что она специально произнесла эти слова в таком сочетании, чтобы я не сразу их понял. Возможно, в них таился какой-то скрытый важный смысл, но она не хотела вопросов, не хотела ничего объяснять и вполне достигла своей цели. И тут я вспомнил... "Лаборатория! Она просила меня не ходить сегодня в лабораторию..." Сейчас, отделенные от всего остального, эти слова показались мне самым странным из всей нашей встречи. Какое ей дело до моей лаборатории? С чего вообще она взяла, что лаборатория имеет ко мне какое-то отношение? Кажется, я что-то такое упомянул про свою лабораторию... Или нет? Но я готов был поклясться, что никакого серьезного разговора о моей работе не было, и вдруг эта просьба... Для человека, не помнящего, где он был в течение нескольких месяцев, это, пожалуй, слишком... Почему я не должен быть в лаборатории именно сегодня? Теперь наша встреча не казалась мне такой уж случайной. В то же время я понимал, что подстроить все так детально и запутанно, на грани шизофренического бреда, не смог бы, наверно, ни один злоумышленник. К тому же я не занимался никакими секретными работами. Совершенно открытая тема по микробиологии. Кому все это нужно? Наша "Альфа", например? Провинциальный институт маленькой средиземноморской страны, с точки зрения географии большой науки - глухая провинция... Что-то здесь было не так, потому что бесспорным оставался факт: сегодня случайная попутчица ни с того ни с сего попросила меня не приходить в лабораторию... Но, может быть, я неправильно вспомнил ее слова? Может, она сказала что-то совсем другое?

Я подошел к окну, еще не решив, как поступить. Все дело в том, что, если я не ошибся, если кого-нибудь до такой степени могли заинтересовать наши исследования, значит, в них был смысл, не ясный пока еще мне самому. Какой? На этот вопрос не было ответа.

Восемь лет назад, просматривая информационный бюллетень Академии наук, я наткнулся на статью, посвященную вопросу накопления генетической информации в клетках. Из нее следовало, что никакими мутациями, никакими известными нам процессами нельзя объяснить тот скачкообразный, качественно новый переход, в результате которого одноклеточные простейшие организмы объединились в многоклеточные системы с раздельными функциями органов. Информация только об этой специализации на несколько порядков сложности превышала все, что раньше было закодировано в генах простейших одноклеточных существ. Таких скачков в процессе развития жизни на земле было несколько, и каждый раз они представляли собой необъяснимую загадку. Но самым невероятным, самым необъяснимым был тот первый скачок... Вот тогда и возникла у меня, в сущности, не такая уж сложная мысль, определившая круг моих интересов на несколько долгих лет:

что, если вывести совсем простенький штамм одноклеточных микроорганизмов, похожий на те первые древнейшие существа земли, давшие начало жизни на ней, а потом, изменяя условия среды, заставить их объединиться в колонии?

Не мне первому пришла эта мысль. Не я первый проводил подобные безуспешные опыты. Но у меня была одна догадка, одна-единственная мысль, ради которой стоило попробовать все еще раз. Я не верил в то, что стадо обезьян, бесконечно долго ударяя по клавишам машинки, в конце концов напечатает британскую энциклопедию. Не верил - и все. Генетическая информация такой сложности должна была существовать в готовом виде. В космических спорах, в первозданном океане. Возможно, жизнь так же бесконечна, как сама Вселенная. Тогда ее зародыши попали на Землю из иных миров. Возможно, генетический код этих зародышей и заставил миллионы лет назад объединиться в колонии простейшие организмы Земли... Стоило доказать возможность такого ввода информации извне хотя бы в принципе. Именно этим я и занимался в своей лаборатории вот уже четвертый год. Совсем недавно наметились первые успехи и исследованиях, которые до сих пор казались мне нашим внутренним, частным делом, и вдруг выяснилось, что они интересуют кого-то еще. "По-моему, вам не стоит ходить сегодня в лабораторию..." Именно это она и сказала. Сейчас я совершенно отчетливо вспомнил ее слова. Можно было не сомневаться, что, как только до меня дойдет смысл этой фразы, я сразу же помчусь туда. Но я почему-то не мчался. Вместо этого я стоял на кухне, прислонившись к холодному стеклу, и смотрел, как потоки воды за стеклом заливают весь мир.

Слишком много настоящего недоумения, самого обыкновенного страха было в ее поведении. Ни одна самая лучшая актриса не смогла бы, наверное, так сыграть. Что-то здесь другое. Что-то такое, чего я не мог пока объяснить, но, во всяком случае, гораздо более сложное, чем хорошо организованный розыгрыш. Я не хотел делать то, что от меня ожидали, не хотел ехать в лабораторию и стоял у окна, не зная, на что решиться. В конце концов, что там могло произойти без меня? Пожар, похищение ценных научных материалов? Институт охраняется, к тому же там сейчас наверняка работает Артам. Он всегда работает за полночь, и я, осел несчастный, вполне мог бы ему позвонить...

Я бросился к телефону. Раздались три долгих гудка, потом кто-то снял трубку. Я слышал только тяжелое дыхание. Ни привычного "алло", ничего, кроме этого дыхания. Я тоже молчал, наверное, с минуту. Мне почему-то казалось, что если я сейчас задам вопрос, разбивающий это каменное молчание трубки, то случится нечто ужасное, необратимое. Наконец я все-таки не выдержал: "Артам, это ты?" Никакого ответа. На том конце сразу же повесили трубку, и короткие резкие гудки отбоя ударили мне в ухо. Больше я не стал раздумывать. В лаборатории был кто-то посторонний. Наверное, я выглядел не совсем нормально, когда весь мокрый, с плащом в руке ворвался в вестибюль института.

- Доктор Лонгаров, что случилось? У меня не было времени на объяснения с дежурным, мне нужен был ключ от лаборатории, но оказалось, что Артам еще не ушел.

Я бежал по лестнице, иногда перепрыгивая через ступеньку и с трудом справляясь с одышкой. Следом, немного поотстав, бежал дежурный.

Представляю, как это выглядело со стороны, когда мы ворвались в лабораторию. Артам поднялся из-за стола и оторопело уставился на нас.

- У вас все в порядке?

- Насколько я понимаю... Как будто ничего... А что, собственно, случилось? Жестом руки я попытался дать понять дежурному, что он свободен. Предстоящий разговор не предназначался для посторонних ушей. Но избавиться от старика было теперь не так-то просто, он с интересом ждал продолжения. Мне пришлось проводить его до лестницы. Наконец мы остались одни.

- Почему ты не ответил на звонок?

- Какой звонок?

- Я дважды набирал номер! Один раз никто не снял трубку, а потом ты не соизволил ответить!

- Не было никаких звонков! Я не выходил ни на минуту! Может, телефон испортился?

- Телефон? С чего бы это? Я направился к желтому аппарату, который стоял на моем столе и служил нам безотказно уже который год, и в это время он зазвонил. Бросив уничтожающий взгляд на Артама, я снял трубку.

- Это лаборатория доктора Лонгарова? Мужской голос показался мне слегка знакомым, хотя человек как-то странно произносил слова, словно пытался изменить интонацию.

- Да. Кто говорит? Никакого ответа. На том конце провода сразу же повесили трубку. Это могло вывести из себя кого угодно. Однако я почему-то даже не удивился. Наверно, подсознательно я уже был готов к чему-нибудь подобному. Это был день странных телефонных звонков, странных совпадений. Ото вообще был странный день. Я положил трубку на рычаг.

- Как видишь, телефон в полном порядке, - мрачно сказал я Гвельтову. Это второй подобный звонок на сегодняшний день. Первый раз звонил я сам, звонил в лабораторию, но попал почему-то в другое место. Человек, который снял трубку, не пожелал даже представиться. Вообще не произнес ни слова. Сейчас меня спросили, наша ли это лаборатория, и снова не пожелали разговаривать.

- Скорей всего это простое совпадение. Из дома вы попали на какой-то случайный номер, вы же знаете, как работают телефоны в нашем городе.

- Да, конечно. Конечно, это могло быть совпадением. Но когда совпадений становится слишком много, они уже не похожи на случайность.

- В таком случае вы, быть может, расскажете мне остальное? Что произошло, шеф?

- Вряд ли я сумею рассказать тебе все... Да это и не нужно, поскольку значение имеют всего два-три конкретных факта. Во-первых, незнакомый человек попросил меня сегодня не ходить в лабораторию, попросил, скорее всего, для того, чтобы добиться обратного, заставить меня здесь очутиться... Когда же я все-таки не поехал и решил вместо этого позвонить... Ну, что из этого получилось, ты уже знаешь. И вот я здесь.

- Да, все это достаточно странно, но больше всего меня удивляют не методы, а цель, которую преследовали. Для чего-то было нужно, чтобы вы пришли в лабораторию именно сегодня? Ведь завтра вы бы здесь оказались без всяких усилий с их стороны. Я мрачно усмехнулся.

- Думаю, события не заставят себя ждать слишком долго. У меня такое ощущение, что все происшедшее лишь прелюдия к главному действию. Подождем. А раз уж я все равно оказался здесь, не стоит терять времени зря.

Я потянулся к лабораторному журналу. Открыл последнюю страницу. Вот вчерашние записи: целых две страницы, заполненных ровным почерком Гвельтова. Он работал намного больше меня, и мне казалось это вполне справедливым, потому что и сам я, будучи ассистентом на кафедре Малеева, в поте лица трудился над диссертацией шефа. Правда, тогда насчет справедливости я думал несколько иначе. Но зато наша работа не имела к моей диссертации никакого отношения, и если вдруг нам удастся добиться успеха, то диссертаций тут хватит на всех. Механически перелистывая записи последних анализов, я искоса поглядывал на Артама и думал о том, что, в сущности, мало знаю своего ближайшего помощника. Худощав, зарос всклокоченной неопрятной бородой, халат в нескольких местах прожжен кислотой и не заштопан. Зато в работе предельно аккуратен. Появятся заботливые женские руки, изменится и внешность, за этим дело не станет. Успеха - вот чего нам действительно не хватает. Успех - это новое оборудование, большая свобода в выборе тематики, увеличенный штат... Но до успеха пока еще далеко...

Задача состояла в том, чтобы соединить генетический аппарат чужих клеток с нашей "Альфой". "Альфа" охотно пожирала приготовленные для нее пакеты с генами, усваивала сотни различных комбинаций ДНК, РНК ядер и хромосом чужих клеток, и ничего не происходило... То есть какие-то изменения были, увеличился, например, объем клетки, темп размножения. Несомненно, какая-то часть предлагаемого генетического аппарата посторонних клеток ею усваивалась, но все это было далеко от того, что мы искали. Наследственность "Альфы" продолжала доминировать надо всем. Нам же надо было использовать ее как строительный материал для качественно нового организма... Приходилось признать, что за последний год мы не продвинулись ни на шаг. Я отложил журнал и раздраженно заходил по лаборатории. Как обычно, мысли, связанные с работой, полностью овладели мной, вытеснив все постороннее, не имеющее отношения к делу. Я искал выхода из тупика, в который мы попали. Лучше всего думается, когда руки заняты какой-то механической работой. Я подошел к столу и стал разбирать образовавшиеся там завалы. Я не позволяю никому прикасаться к своему столу, и за последние две недели груда колб, пробирок и печатных проспектов, в беспорядке разбросанных по его поверхности, покрылись изрядным слоем пыли. Сейчас я подбирал весь этот хлам, механически сортировал его по группам и затем выбрасывал в мусорную корзину. Когда подошла очередь колб со старыми, отслужившими свой век реактивами и пробами, я все так же механически стал снимать их одну за другой, рассматривая на свет, взбалтывал и затем выливал в водопроводную раковину. Вдруг содержимое одной из колб привлекло мое внимание... Я взял эту колбу с четкой этикеткой, на которой был написан номер 130, взболтал и, вместо того чтобы вслед за предыдущими отправить ее содержимое в канализацию, понес зачем-то к столику, на котором стоял микроскоп. Я читал, конечно, о том, что многие великие открытия были сделаны совершенно случайно, но до сегодняшнего дня относился к этому с известной долей скептицизма. Все так же механически, не задумываясь над тем, для чего я это делаю, я нанес каплю содержимого колбы на предметное стекло. Картина, увиденная мною в окуляре микроскопа, заставила меня отпрянуть от стола и позвать Гвельтова.

- Посмотри ты. Может быть, мне показалось... Я не суеверен, но все же, боясь отпугнуть удачу, отвернулся, пока Артам крутил ручку настройки. Его сдавленное "Не может быть" заставило меня вновь броситься к микроскопу. Да, это были несомненно они: четыре крупных розоватых шарика-бластопор в окуляре микроскопа не оставляли никаких сомнений. Наша "Альфа", наша одноклеточная "Альфа" наконецто дала потомство в виде многоклеточного организма, усвоив для этого чужую генетическую информацию... Вот только какую? Я схватил лабораторный журнал и стал лихорадочно искать запись под номером сто тридцать. Общие графы, это все не то... Ага, вот, пакеты с генами червя балезуса... двадцатая серия... Мы повторяли этот опыт с генами червя балезуса сотни раз в двадцати различных сериях, все они были неудачны, что же нового в пробе сто тридцать? В графе примечаний короткая запись, сделанная две недели назад: "Проверка воздействия среды". Я сразу же вспомнил, что сюда добавлялась морская вода. Это проделывалось неоднократно. В шести сериях из разных мест залива отбиралась вода различного солевого состава.

Но только в сто тридцатой пробе через две недели неожиданно получился положительный результат. Что же это была за вода? Откуда? У нас нет, конечно, ее анализа. Если делать анализ для каждого опыта, не хватит и сотни лет, чтобы закончить исследование, но в журнале отбора проб должно быть зафиксировано место, откуда взята вода для этого сто тридцатого опыта. Что-то в ней было, в этой воде, что-то необычное, что-то такое, что позволило "Альфе" развиваться по чужой генетической программе. Только в том случае, если нам удастся выяснить, что именно там было, можно считать, что мы действительно добились успеха. Пока это всего лишь счастливый случай, не более, призрачный свет большой удачи... Ее еще нужно поймать... Я схватил серую клеенчатую тетрадку. "Журнал отбора проб" было выведено на ее обложке ровным почерком Гвельтова. Его мысли следовали вслед за моими.

- Я всегда очень аккуратно вел записи, она здесь должна быть, - сказал Артам, тяжело дыша мне в затылок.

И мы нашли ее на шестой странице. Там шло четкое описание места отбора пробы с точной привязкой к портовому бую, но, прежде чем я успел прочитать колонки нужных мне цифр, тихо скрипнула входная дверь. Я поднял голову от журнала и с удивлением уставился на вошедшего. На пороге стоял руководитель нашего отделения профессор Мишурин.

- Поздновато работаете, доктор Лонгаров. Мешаете техникам, вахтерам, уборщицам, нарушаете весь распорядок института и еще подаете дурной пример аспирантам!

Несколько секунд я оторопело смотрел на Мишурина, стараясь понять, что ему понадобилось в нашей лаборатории. Мишурин воплощал для меня тип людей, которым в науке делать совершенно нечего. Мне казалось, что даже администраторы обязаны хоть что-то понимать в деле, которым они пытались руководить. О Мишурине этого не скажешь. Внешне профессор Мишурин напоминал мне чем-то стальной шар. Может быть, своей непробиваемой круглостью. Его невозможно было разгрызть или проломить. Его стальная обтекаемая поверхность неизменно отбрасывала тебя с дороги куда-то в сторону.

- Я просил вас подготовить отчет о завершении темы по "Альфе". Где он? И чем вы вообще занимаетесь? Он шагнул к столу, бесцеремонно взял у меня из рук: журнал проб и сунул его под мышку. Стремительно пронесся мимо термостата, на ходу пожурил Артама, заглянул в его записи и исчез, извергая потоки слов, словно паровоз клубы дыма. И только когда дверь за ним захлопнулась, я сообразил, как странно все это выглядит. Какого дьявола Мишурин делал в институте в час ночи? Почему вдруг нагрянул в нашу лабораторию? Обычно он вызывал сотрудников в свой кабинет и заставлял дожидаться аудиенции по полчаса... Все эти вопросы промелькнули у меня в голове, и только после этого до меня наконец дошло главное - Мишурин унес с собой бесценный теперь журнал... Я бросился к двери. Гвельтов не отставал от меня. На лестнице было пусто. При своей грузности Мишурин вряд ли успел уйти слишком далеко. Мы остановились на секунду, прислушиваясь. Внизу, в вестибюле хлопнула дверь... Дежурный подтвердил, что профессор только что вышел...

- А что, собственно, случилось? Он же в отпуске?

- Кто в отпуске? - на ходу спросил я. - Мишурин?

- Ну да, неделю назад уехал в Бурму. И тут я вспомнил, что это так и есть. Вчера я безуспешно пытался оставить на подпись докладную у его секретарши...

- Быстрее, Артам! Здесь что-то неладно! Мы бросились во двор. Квадратная спина в клетчатом плаще мелькнула перед нами метрах в пяти.

- Сильвестр Танович! - крикнул я. Мишурин обернулся и вдруг припустил по дорожке бегом. Нелепо видеть, как от тебя убегает твой собственный начальник, воплощение административного высокомерия и важности. На секунду я остановился в растерянности. Артам дернул меня за рукав.

- Скорее, у него внизу машина! Мы пронеслись по дорожке вниз до самых ворот со всей скоростью, на какую были способны, и увидели, как за Мишуриным захлопнулась дверца его черной "вольво". Водителя не было, он сам сел за руль... Гвельтов рванулся к воротам, я едва успел задержать его.

- Подожди. Так мы все равно не успеем, за углом у меня машина... Пока я заводил мотор и объезжал здание института, "вольво" у ворот уже не было. Я хорошо знал эту часть города: от заднего двора института шла глухая тупиковая улочка, и я успел заметить, что "вольво" свернула именно в нее. Это давало нам шанс... Я остановил машину так, чтобы ее полностью скрыло угловое здание. Потом выключил фары и отпустил газ. Мотор теперь работал едва слышно.

- Он обязательно вернется. Там нет ни одного поворота, в конце тупик.

- Тогда давай перекроем дорогу!

- Бесполезно. Его машина тяжелее. Он собьет нас и уйдет, зато в скорости мы ему не уступим.

- Что же это такое, как он мог? Ведь это же просто кража! Я чувствовал, что Артама колотит нервная дрожь. Но сам почему-то не испытывал ни малейшего волнения, только холодную ярость. Сегодня меня предупреждали, чтобы я не приходил в лабораторию... Дважды за один день я оказался втянутым в события, плохо объяснимые с точки зрения нормальной логики. И у меня сейчас не было ни малейшего желания в них разбираться. Одно я знал совершенно точно: больше я не позволю превращать себя в пешку в чужой, непонятной игре.

Я услышал шум мотора "вольво" за несколько секунд до того, как она выскочила из-за угла, и успел приготовиться. Это дало мне возможность сразу же повиснуть у нее на хвосте. Я вел машину очень осторожно и выдерживал дистанцию, все время ожидая со стороны своего противника какой-нибудь каверзы. Первые километры Мишурин ехал спокойно, пока не понял, что мы его преследуем. Потом резко, до предела увеличил скорость. Шел третий час ночи, город словно вымер. На его пустынных, залитых дождем улицах не было ни души. Стрелка спидометра подрагивала уже возле отметки "сто двадцать". Мне пришлось еще больше увеличить дистанцию, при такой скорости на мокром асфальте ничего не стоило потерять контроль над машиной. "Вольво" Мишурина сливалась с асфальтом. Фары он выключил, и, чтобы не прозевать неожиданный маневр, я включил дальний свет. Видимо, отражение наших фар в зеркале ослепило Мишурина, потому что он занервничал. "Вольво" шла теперь неровно, ее бросало из стороны в сторону, фонтаны из-под колес летели в стены домов, водяные брызги и грязь забивали мне смотровое стекло, щетки с трудом справлялись, обзор ограничился, пришлось еще дальше отпустить Мишурина, и он, воспользовавшись этим, резко свернул в боковую улочку. Водитель я не ахти какой, хотя в данных обстоятельствах вряд ли кто-нибудь сумел бы сделать больше. Я несколько погасил скорость машины перед поворотом, но все же недостаточно: на мокром асфальте нас занесло и буквально швырнуло в переулок. Я слышал, что опытные гонщики срезают угол и проходят поворот вот так, на заносе; я не был гонщиком, а фонарный столб оказался слишком близко к проезжей части. Удар, характерный скрежет металла, свидетельствующий о том, что нас здорово зацепило, звон разбитого стекла... Правая фара погасла, но машина, виляя, уже неслась по переулку, мы все-таки прошли поворот, удар оказался скользящим. При других обстоятельствах я бы остановился, но теперь мысль не упустить Мишурина погнала нас дальше. Только бы выдержала правая передняя покрышка, принявшая на себя основной удар и отбросившая машину от столба. Если она не выдержит на такой скорости... Не хотелось думать о том, что тогда станет с машиной и с нами.

На повороте Мишурин оторвался от нас метров на двести, но теперь мы его снова нагнали. Мотор "вольво" ревел свирепо, с натугой. Такие нагрузки его старой машине были явно не по плечу. Увлекшись погоней, я приблизился к "вольво" чуть больше, чем следовало, и Мишурин сразу же резко затормозил, надеясь, что мы врежемся ему в багажник. Если бы это случилось, более твердый "вольвовский" кузов разбил бы нам двигатель. Но наши тормоза сделали свое дело, и мы остановились в двух метрах позади него.

Прошла минута-другая. Ничего не происходило. Машина Мишурина стояла неподвижно. Слышно было, как кашляет на холостых оборотах ее двигатель.

- Что если попробовать перескочить в его машину? Дверь наверняка не заперта, он слишком спешил...

- Не успеешь. Он просто двинет дальше, и мне придется гнаться одному. Подождем. Посмотрим, у кого раньше сдадут нервы.

- Зачем мы вообще за ним гонимся? - почему-то шепотом спросил Артам, словно Мишурин мог нас услышать. - Где он живет, мы и так знаем, машину вот разбили, да и вообще... Ну, приедет он, войдет в квартиру, что дальше-то делать, дверь, что ли, ломать будем?

- В квартиру мы ему войти не дадим. Главное - вернуть журнал. Не зря все это затеяно, и не так просто, как кажется. Мы еще разберемся во всем, не беспокойся. Сейчас главное - журнал. Слишком многое зависит от этих проб, вот в чем дело...

- Думаешь, он этого не знает? Я только зло усмехнулся.

- Ну, а если знает, не такой уж он дурак, чтобы дать нам перехватить себя по дороге к дому, он найдет способ от нас отделаться.

- Ладно, посмотрим. - Артам замолчал и сидел теперь съежившись, потирая ушибленное при ударе о столб плечо.

Ожидание становилось тягостным. Казалось, мы стоим в вымершем, пустом городе целую вечность... Хоть бы один прохожий, намек на какое-то движение... Ничего... Обычно в этом районе города даже ночью не бывает так пустынно... Я внимательно всмотрелся в окружавшие нас здания... Это была Дерковская. Она вела прямо на приморский бульвар. Неудивительно, что он остановился. Это опять тупик. За бульваром набережная, дальше дороги нет. Над причалом обрыв. Ему придется развернуться на набережной, там очень узко, а я должен буду успеть уклониться в сторону, потому что он наверняка опять пойдет на таран. Его единственное преимущество перед нами в весе и в прочности кузова, и похоже, он это прекрасно понимает... Значит, опять соревнование на быстроту реакции...

Наконец "вольво" осторожно, как большая черная кошка, двинулась вперед. Я выждал несколько секунд и тронулся следом. Теперь мы ехали очень медленно. Казалось, Мишурин все еще не решил, что предпринять... Набережная была совсем близко, до нее оставалось метров двести, не больше, когда "вольво" вновь рывком увеличила скорость. Теперь время измерялось уже на доли секунды, Мишурин не зря тащился так медленно и не зря сделал этот неожиданный рывок. Если теперь я не успею выскочить на набережную прежде, чем он развернется, таранного удара не избежать... Но, к моему удивлению, "вольво" не стала разворачиваться... Совершенно рефлекторно я до отказа нажал на тормоза, и вовремя. Вслед за "вольво" мы вылетели на набережную. Теперь от обрыва нас отделяла совсем узкая асфальтированная полоска. Как в замедленной киносъемке я видел, что передние колеса "вольво" уже вращаются в пустоте. Потом корпус машины накренился, и она исчезла в черном провале обрыва. Только теперь до моего сознания дошел весь смысл происшедшего. Нас еще несло вперед. Визжали тормоза. Перед самым обрывом машина остановилась. И лишь после этого мы услышали внизу тяжелый всплеск. Я развернул машину, подвел ее к обрыву. Единственная наша фара выхватывала из темноты порядочный кусок поверхности тяжелой черной воды. По ней бежала только мелкая рябь да клочки белой пены. Больше ничего не было видно. Мы одновременно выскочили из машины и теперь молча смотрели вниз...

- Может быть, успеем? - спросил Гвельтов. - Если вытащить его из машины и откачать, может быть, успеем? Я отрицательно покачал головой.

- Здесь глубина метров двадцать. Не донырнуть. Пойди позвони в полицию. Я останусь здесь.

* * *

Каждая вещь оставляет в памяти человека какой-то след. И хотя память изменила Весте, она надеялась, что старые вещи хоть немного сдвинут завесу тумана, закрывшую от нее прошлое.

Интуитивно она чувствовала, что путь, который предстояло пройти по закрытым коридорам собственной памяти, не принесет ей ничего хорошего, а цена, заплаченная за знакомство с прошлым, окажется непомерно высокой. И все же она упрямо продолжала поиски. Человек, решивший обрести твердую почву под ногами, не станет оглядываться назад и не постоит за ценой...

Медленно, словно каждое ее движение сковывала ледяная толща воды, Веста открыла средний ящик стола. Где-то в подсознании родилось ощущение того, что нужные ей вещи лежат именно здесь.

Сверху ящика на самом виду валялись мелкие, отжившие свой век предметы, которые ей ничего не говорили. Катушка ниток, высохший флакон из-под духов, настолько старый, что даже запах не сохранился. Сумочка со сломанным замком. И вот наконец на самом дне, подо всем этим хламом, толстая картонная коробка, перевязанная ленточкой. Еще не зная, что там, она почувствовала, как сильно забилось сердце. Она не решилась сразу же открыть коробку, понимая, что обратно пути уже не будет, что пелена, закрывшая ее мозг от жестокой реальности, будет сорвана и может не хватить человеческих сил, чтобы справиться с тем, что ждало ее по ту сторону грани. Стиснув зубы, она дернула ленту. Узел затянулся намертво, и вдруг рука, словно обладавшая собственной памятью, протянулась к левому ящику стола, достала лежавшие там ножницы и перерезала ленту. Но и после этого она не спешила открывать крышку. Возможно, самым разумным в ее положении было бы обратиться к врачу. Но что, в конце концов, сможет сделать для нее врач? Объяснить то, чего она сама не понимает? Успокоить? Прописать какое-нибудь пустяковое лекарство, порошки и микстуры? Разве можно микстурой вернуть пропавшие месяцы? Ей придется бороться с этим один на один. Никто ей не поможет. "Меня зовут Веста. Веста. Пока только это. Но будет и все остальное". Она медленно открыла крышку. В коробке лежали открытки, написанные незнакомым почерком. Какой-то чужой человек обращался к ней по имени, поздравляя с праздником, просил о встрече. Его имя ничего не напоминало. Это было не то, совсем не то... Тогда она перевернула коробку. На самом дне притаились старые, пожелтевшие фотографии. Она взяла всю стопку и неторопливо, методично, словно раскладывала пасьянс, начала класть их перед собой одну за другой. Первое же фото маленькой девочки с гимназическим ранцем за плечами вызвало в ней болезненный толчок и такое ощущение, словно невидимый киномеханик запустил наконец проектор. Она бежала в гимназию первый раз в жизни. Было радостно и немного страшно. Дома ждала мама. После уроков она вернется домой и обязательно все ей расскажет. Сознание этого придавало уверенность, делало ее сильнее. Сегодня все было иначе. Сегодня у нее не было уверенности, да и силы, похоже, поубавились тоже... Веста задумчиво потерла лоб. Образы прошлого, встававшие перед ее глазами, казались неестественно четкими, словно она смотрела на экране телевизора сцены из чужой, не имеющей к ней отношения жизни. Похороны... Гроб отца, укрытый черной материей. Ей не хватает воздуха, хочется выбежать, крикнуть, но она стоит неподвижно, и ни одной слезинки в глазах.

"Ты почему не плачешь? Твой папа умер. Разве тебе его не жалко?" Какими жестокими и глупыми бывают иногда взрослые...

Впервые в жизни на ней самой надето взрослое платье... Это после того как она сдала вступительные экзамены на курсы переводчиков. Дальше ей не хочется продолжать. Прошлое, спрятанное в картонной коробке, словно бы и не принадлежит ей, но кто знает, какая карта выпадет следующей?.. С судьбой, преподнесенной в готовом и окончательном виде, не поспоришь и ничего не изменишь. Самое странное то, что она может закрыть эту коробку с фотографиями, выбросить их, сжечь, наконец. И тогда вместе с кусочками пожелтевшего картона из ее жизни навсегда исчезнут какие-то части, возможно, у нее уже никогда не будет случая возродить их вновь, оживить, но, может быть, так и нужно? Почему бы ей не начать с нуля, с сегодняшнего дня? Но нет, так нельзя... Человек без прошлого не может быть полноценной личностью, и, кроме того, она не узнает самого главного: кто и зачем проделал с ней эту страшную штуку? Кому-то же это понадобилось?.. Что именно? Если бы знать... Как могли они лишить ее памяти? Кололи наркотики? Зачем? Стоп, остановила она себя. Нужно идти медленно, шаг за шагом. Только так может она достичь успеха. Понадобятся терпение и последовательность. Странно, совершенно не хочется есть, даже мысль о пище вызывает отвращение, а ведь с того момента, как она ощутила себя стоящей на берегу моря в совершенно промокшем платье, прошло не меньше шести часов, теперь уже, пожалуй, гораздо больше. Возможно, они сделали ошибку, оставив ей имя. "Меня зовут Веста, Веста"... Рука вновь тянется к коробке с фотографиями. Группа девушек у здания общежития. Здесь она жила... Почему в общежитии, почему не дома? Еще одно фото. Мама рядом с чужим человеком, властно держащим ее под руку... Вот и ответ... Отчим. Как его звали? И почему она думает о нем в прошедшем времени? Нет, не вспомнить... Вместо его лица перед глазами пляшут какие-то точки, и очень хочется пить, во рту все пересохло.

Она встает, идет на кухню и открывает кран. Долго-долго стоит перед ним неподвижно и смотрит, как струя коричневой жижи постепенно превращается в воду. Стакан, второй, третий - ей все мало. Странная ненасытная жадность. Вода притягивает ее. Ей хочется не только пить, хочется смочить пересохшую кожу, окунуть в воду лицо, волосы, вдохнуть ее в себя, впитать каждой клеточкой своего тела. В квартире есть душ... Это было первое, что она вспомнила сама, без подсказки. И почувствовала радость от своего небольшого открытия, вот только не понимала, что ее больше радует - первый самостоятельный шаг или возможность охладить горячую, словно натертую раскаленным песком кожу.

Пройдя в ванную, она разделась нарочито неторопливо, стараясь унять поразившую ее дрожь нетерпения. Кожа на ощупь показалась сухой и горячей. Ощущение было такое, словно она провела рукой по чему-то чужому, не имеющему к ней ни малейшего отношения. Снова мелькнула мысль о наркотиках, и тут же она подумала, что это можно проверить, на коже должны были остаться следы, Но даже такое важное соображение не могло уже сдвинуть ее с места. Больше у нее не было сил сдерживаться, ее тянула к воде какая-то неодолимая сила. Слишком сильный напор водяных струй в первый момент слегка оглушил ее. Хотя вода показалась холодной, почти ледяной, ей так и не пришло в голову повернуть другой кран. Она стояла под обжигающими холодом струями совершенно неподвижно, закрыв глаза, и только жадно хватала губами водяные брызги, словно все еще не могла напиться. Неестественное, никогда раньше не испытанное наслаждение охватило Весту, пронзило каждую клеточку ее тела и буквально парализовало ее.

Постепенно и очень медленно к ней возвращалось ощущение собственного тела. При этом она обнаружила новую, неизвестную ей раньше возможность мысленно путешествовать внутри себя. Сознание перемещалось от мышцы к мышце. Она ощутила упругость своих легких, горячий узел солнечного сплетения, почувствовала толчки теплой крови, разносящей по телу заряд животворной энергии, и легкое покалывание под правой коленкой, где у нее был широкий уродливый шрам, оставшийся от гвоздя, на который она упала в детстве. Вот и еще одно собственное, не подсказанное извне воспоминание. Может быть, память постепенно проснется? Веста опустила руку, привычным жестом погладила коленку и, вздрогнув, замерла в неестественном, согнутом положении, ощутив под пальцами совершенно гладкую поверхность неповрежденной кожи. Справившись с собой, сдержав первую волну панического ужаса, она бросилась к окну. Шрама не было. Кожа отсвечивала матовой ровной белизной. Чудовищная мысль о том, что ее втиснули в чье-то чужое тело, потрясла ее. Но уже секундой позже в голову пришло более правдоподобное объяснение. Скорее всего ей подменили не тело - а память. И все эти фотографии, все эти картины детства, умерший отец, гимназия и сам шрам - все это ей не принадлежит. Воспоминания насильственно втиснуты в ее сознание чьей-то чужой волей. И в конце концов она вернулась к тому, с чего начала сегодняшний день. К полному нулю. К необходимости начинать все заново. Одно она знала твердо. Ее ничто не остановит и не запугает. Она подошла к столу и уверенно достала коробку с лупой. Она ЗНАЛА, где должен был лежать нужный ей предмет.

На коже не было следов уколов. Не было ни царапин, ни мельчайших очагов воспаления. Вообще ничего. Такая кожа бывает, наверно, лишь у мраморных статуй.

* * *

- Итак, вы утверждаете, что ваши машины не сталкивались? Капитан полиции Ивестер пододвинул к себе протокол допроса, посмотрел на просвет прозрачную шариковую ручку, словно проверял, много ли в ней еще осталось пасты, поудобней устроился на жестком исцарапанном стуле и всем своим видом изобразил готовность записать мой очередной ответ. Это продолжалось второй час. Я чувствовал в голове пульсирующую тяжесть. Обычную после бессонной ночи. Судя по жидкой полоске света, пробившейся сквозь занавешенное окно, утро уже наступило. Часа четыре мы прождали у обрыва, пока прибыла полиция. Потом они вызвали плавучий кран, водолазов... И до сих пор у меня перед глазами стояла картина ночной набережной. Картина казалась слишком вычурной, неправдоподобной, словно нарисованной плохим художником. Кусок ослепительно белой под лучами прожекторов набережной, человек восемь усталых, продрогших людей, ржавая лебедка крана, медленно, со скрипом тянувшая канат, и плотная непробиваемая темнота окружающего пространства, из которой медленно и неустанно летели сверкающие брызги дождя.

Машина стала видна еще до того, как лебедка вырвала ее из воды. Она напоминала какую-то гигантскую хищную рыбу, заглотившую конец каната с наживкой.

Когда кран приподнял корпус машины над поверхностью моря, из всех щелей длинными белыми струями полилась вода. Теперь машина, висевшая в перекрестье прожекторных лучей, походила на хорошо освещенный аквариум. Уровень жидкости в нем постепенно понижался. Казалось невыносимым увидеть то, что скрывалось под водой на уровне водительского сиденья... Я отвернулся и, только услышав удивленные возгласы, вновь посмотрел на машину.

Кран двинул в нашу сторону своей длинной, терявшейся в темноте стрелой и осторожно опустил машину на набережную. Вода уже не хлестала из нее широкими струями. Последние темные лужи растекались под колесами, ослепительно сверкал никель бампера и совершенно целые стекла салона.

Я не сразу понял, что так удивило столпившихся вокруг людей. Преодолев наконец внутреннее сопротивление, я заглянул внутрь салона. Он был пуст. Совершенно пуст...

- Вы собираетесь отвечать? - спросил капитан, и я с минуту еще молчал, пытаясь вспомнить, о чем он меня только что спрашивал. Ах да, столкновение...

- Нет. Столкновения не было. Крыло и фара повреждены от удара о столб. Это можно проверить.

- Мы и проверим, не беспокойтесь. Но на "вольво" тоже есть следы удара. У нее смята левая часть багажника, сорван задний бампер.

- Возможно, зацепилась во время падения с обрыва.

- Возможно. Но куда все-таки девался водитель? Двери салона остались закрытыми. Если ему удалось выбраться после падения, вряд ли он стал бы закрывать за собой дверь.

- Логично, - одобрил я. Капитан посмотрел на меня с раздражением.

- Но ведь именно вы остались на набережной, пока ваш сотрудник, как его... - он заглянул в протокол, - пока Гвельтов ходил звонить, никуда не отлучались, и вы продолжаете утверждать, что за это время никто, не замеченный вами, не мог подняться на набережную?

- Фара хорошо освещала эту часть берега. Нет, там никто не поднимался.

- Получается, что "вольво" сама собой, без водителя нырнула в море? Или, может быть, водитель растворился?

- Ерунда получается.

- Вот именно, ерунда. Может быть, в конце концов для разнообразия вы расскажете, как все произошло на самом деле? Нет? Ну, тогда я вам расскажу. Вы случайно в темноте задели стоявшую на набережной машину. От удара она упала в море.

Я одобрительно посмотрел на капитана. В логике ему не откажешь. Я дьявольски устал от этой ночи. Если бы у меня так дико не болела голова, я бы, возможно, нашел выход из этой дурацкой ситуации. Хотя капитана тоже можно понять: все происшедшее выглядело чудовищно нелепо, Однако в нагромождении нелепостей и странностей была какая-то своя логика, ускользающая от меня мысль... Если бы я мог хорошо выспаться и потом на свежую голову все как следует обдумать, может быть, я бы понял, в чем дело. Но для этого необходимо сначала избавиться от Ивестера. А судя по началу нашего знакомства, это будет не просто. Инспектор нам попался въедливый и на редкость упрямый. Допрашивал он нас с Гвельтовым раздельно по второму разу. Все искал несоответствия и логические провалы в наших показаниях. Их было сколько угодно. И к утру он окончательно поверил в то, что имеет дело с двумя отпетыми авантюристами, а может быть, и с преступниками. Благо документов у нас с собой не оказалось, и для выяснения наших личностей все равно пришлось ждать утра. Так что ночь дежурства у Ивестера прошла не скучно. Пока появилось начальство, пока звонили в институт - прошло еще часа два, а к этому времени уже пришел ответ на запрос из Бурминского отделения. И в нем сообщалось, что профессор Мишурин бесследно исчез из санатория неделю назад, его нет ни дома, ни в институте, его вообще нигде нет. Объявлен розыск. И хотя сообщение об исчезновении Мишурина запутало все еще больше - для меня оно коечто и прояснило, потому что хорошо укладывалось в то смутное подозрение, которое я упорно гнал от себя прочь, твердо решив заняться им только после нормального восьмичасового сна.

В конце концов, поскольку доказать нашу причастность к исчезновению профессора из Бурмы было невозможно, Ивестер буквально выдавил из меня признание в том, что и темноте я мог и не заметить отсутствие водителя. (Это в несущейсято через весь город машине!) Водолазы прочесали дно бухты и, разумеется, ничего не нашли. Получалось, что мы с Гвельтовым угнали у уважаемого человека, доктора наук, его машину и в хулиганском разгуле сбросили ее с обрыва в море... К сожалению, все это было не так смешно, как могло показаться вначале. Самым же неприятным и, увы, непоправимым во всей этой истории было бесследное исчезновение нашего журнала.

...Я давил на кнопку звонка долго, слишком долго. Я ни на что уже не надеялся, когда дверь вдруг бесшумно распахнулась. Она стояла на пороге в спортивных джинсах и легкой голубой блузке. Казалось, одежда не имеет к ней ни малейшего отношения, так откровенно подчеркивала и передавала она линии ее тела.

- Входите. Я ждала вас. Очередная нелепость. Час назад я сам еще не знал, что первым делом брошусь сюда в полной уверенности, что никого не застану в пустой захламленной квартире, готовый поверить, что и самой встречи не было, что мне все приснилось, привиделось. Наваждение? Возможно.

Я переступил порог. Прихожая была тщательно убрана. Календарь исчез. Выцветшее пятно на обоях прикрывала пестрая дорожка. Я не стал задерживать на ней взгляда, стараясь ничем не выдать своего интереса к исчезнувшему календарю. Эта женщина обладала сверхъестественным чутьем. Я бы не удивился, если бы узнал, что она читает мои мысли.

- Я к вам прямо из полиции... - Умней этой фразы я ничего не смог придумать, чувствовал я себя ужасно, ломило виски, затылок, надо было все же сначала выспаться. Теперь я даже не знал, как продолжить разговор, что сказать ей, о чем спросить. - Пропал мой шеф, заведующий нашим отделением, они почему-то решили, что я имею к этому отношение, в какой-то степени они правы, потому что ночью... Мне показалось... теперь я даже в этом не уверен. Мне показалось, ночью я преследовал именно его... Она взмахнула рукой, как бы отметая эти беспомощные, ненужные сейчас слова.

- Больше я не стану упрекать вас за те пропавшие месяцы. - И замолчала надолго.

Разговор явно не клеился, я все никак не мог решиться выложить ей свои смутные подозрения и догадки, вообще не знал, как начать разговор. Все выглядело слишком нелепо. "Вы меня вчера предупредили - не ходить в лабораторию, так вот, это предупреждение имело смысл. Не могли бы вы сказать, какой?" Звучало это страшно глупо. Поэтому я сидел и молчал. Нервно курил сигарету, стряхивал пепел в предложенную пепельницу, старался не разглядывать ее слишком откровенно и молчал... Похоже, ее нисколько не смущало ни мое молчание, ни мои тщательно замаскированные взгляды. Держалась она сегодня более уверенно. Ну что же, так или иначе придется приступать к деловому разговору, не в гости же я к ней пришел. Или, может быть, все-таки в гости? Дурацкая мысль, дурацкое положение.

- Вчера вечером в лаборатории похитили журнал. - Она никак не прореагировала на мое сообщение.

- Мне иногда кажется, что раньше я курила, но сейчас почему-то совершенно не хочется. - Она взяла из пачки сигарету, размяла ее, понюхала и положила обратно. Потом провела по лицу каким-то усталым, безнадежным жестом.

- Я знала, что вы сделаете из этого неправильные выводы. А журнал, ну, подумайте сами, кому нужен ваш журнал, там же ничего не было, кроме записей о месте и времени отбора проб...

- Так, значит, вы и это знаете?!

- Знаю. Ну и что? - Она посмотрела на меня вызывающе, почти сердито. Зачем вы пришли?

- Чтобы узнать, чтобы спросить вас...

- Не лгите. - Она подошла и села рядом со мной. - Не нужна вам эта копеечная истина, а ту, настоящую, вы все равно не узнаете, во всяком случае сегодня, а может быть, никогда... И поверьте, это к лучшему. Не дай вам бог когда-нибудь узнать...

Ее глаза сузились. Мне показалось, они излучают какой-то лучистый свет, а может быть, это были всего лишь слезы...

- Ты хочешь знать мое имя? Я молча кивнул.

- Когда я родилась, меня назвали Вестой. Она взяла меня за руку. Ее рука была холодна как лед. И это было последнее ощущение, которое я запомнил.

- Спи, милый, - сказала Веста. - Мы встретились слишком поздно. Спи. Я хотел что-то сказать, как-то воспротивиться свету, исходившему из ее глаз, но не мог уже пошевельнуть ни рукой, ни ногой, странный мертвый сон сковал все мое тело. Сквозь смеженные веки я увидел, как она встала, подошла к стене и протянула к ней руку. По стене во все стороны пробежали радужные волны, и почти сразу после этого стена исчезла. В первую секунду мне показалось, что за ней нет ничего, кроме темноты, но тут же я понял, что ошибся. В густом плотном мраке ворочалось нечто огромное и живое, с далекими точками голубых огней, вспыхивавших внутри его бесконечного тела как искры. Может быть, это был космос, а может, ночное земное море...

"Ведьма! - с горечью и восхищением подумал я. - Все-таки она ведьма".

Проснулся я весь в поту, в своей постели, в которую упал шесть часов назад, вернувшись из полиции. Я долго не мог понять, что же это было... Сон обладал слишком четкими реальными подробностями: эта дорожка на том месте, где висел календарь, ее имя... Во рту стояла какая-то отвратительная сухость, словно я наглотался раскаленного песку. Пошатываясь, я встал, прошел на кухню и залпом выпил стакан холодной воды. Полегчало. Я все никак не мог собраться с мыслями, перед глазами стояла ее комната, узенький, закрытый пледом диванчик и какая-то скорбная беспомощность в ее опущенных плечах... Черт знает что... В семь должен прийти Артам, я едва не проспал из-за этого кошмара. Я сунул голову под кран, струя холодной воды привела меня в норму. Растеревшись жестким полотенцем, я услышал звонок и пошел открывать дверь, полностью уверившись в том, что это был всего лишь болезненный кошмар, навеянный бессонной ночью.

Мы сидели с Гвельтовым в маленьком, пропахшем рыбой кафе на набережной. Разговор не клеился. Он не клеился уже целую неделю, с той минуты, как я открыл ему дверь после визита в полицию... Дальше так продолжаться не могло. Я должен был или все ему рассказать, или потерять своего единственного союзника. В создавшемся положении я не мог этого допустить, хотя отлично понимал, что, рассказав Артаму все, я должен буду выдать нечто очень личное, невольно совершу предательство по отношению к Весте и, может быть, положу конец всей этой истории... Причем я вовсе не был уверен в том, что хочу этого конца. Вообще я плохо представлял, каким образом можно перевести в слова все свои ощущения и переживания этих дней. Ощущение дождя, например, неотвратимости надвигающихся событий или этот последний полубредовый сон... В то же время я отлично сознавал, что, продолжая хранить молчание, я невольно становлюсь соучастником каких-то надвигающихся на нас событий, значение которых может быть настолько велико, что личная судьба одного человека окажется перед их лицом слишком незначительной.

Словом, мы сидели в кафе, ждали заказ вот уже минут сорок и хранили убийственное молчание. Единственная доступная нам тема работы была полностью исчерпана еще несколько дней назад. После пропажи журнала наша деятельность зашла в тупик. Лихорадочные попытки повторить опыт ни к чему не привели. Мы даже не смогли поддержать жизнь в той первой, случайно найденной в колбе колонии. Тепличный режим термостатов и специальных питательных сред, которыми мы старались поддержать ее развитие, оказался для нее губительным. Я не совсем понимал отношение Гвельтова ко всему происшедшему, он чересчур легко перенес обрушившиеся на нас несчастья, словно они его совершенно не касались, словно вся эта история не имела ни малейшего значения. Объяснял он это тем, что, собственно, открытия никакого не было. Была шальная, преждевременная удача. Она, по его мнению, просто не имела права на существование.

Сейчас Артам сидел, уставившись в пустую тарелку, и скреб вилкой по ее краю. Раздражающий визгливый звук в конце концов вынудил меня попросить его прекратить это занятие. Тогда он отложил вилку, вздохнул и уставился мне в глаза тяжелым, немигающим взглядом.

- Я все жду, шеф, надолго ли вас хватит?

- Ты о чем?

- То, что вы от меня скрыли что-то важное, я понял еще в полиции, когда в своих показаниях вы согласились с официальной версией и не пожалели заплатить штраф за повреждение чужой машины. Но ведь там сидел человек, человек, который погиб, как же вы можете молчать?

- Разве я молчу? Разве я не рассказал в полиции все как было?

- Конечно, рассказали... - Гвельтов поморщился. - Я не об этом. Вы слишком быстро успокоились, слишком легко согласились с ними. Я думаю, вы знаете нечто такое, чего я не знаю. Может быть, вы хотя бы объясните, куда девался Мишурин? Он это был или нет? Я места себе не нахожу с того дня. Каждое утро звоню ему домой и, не дождавшись ответа, вешаю трубку. Мне кажется, я схожу с ума. Бесследно исчезает человек. Мы сбрасываем в море машину вместе с водителем, и в ней никого не оказывается... Но ведь Мишурина нет? Не так ли? Куда же он делся?!

- Видишь ли, Артам, если бы в машине сидел человек, его бы нашли. Капитан Ивестер все доводит до конца.

- Что вы этим хотите сказать?

- Только то, что в машине не было человека.

- Вы хотите меня убедить в том, что мои собственные глаза...

- Я ведь не сказал, что в машине не было водителя... Я только сказал, что там не было человека...

Впервые я осмелился оформить в четкие окончательные слова те смутные образы и мысли, которые бродили у меня в голове все последние дни. И мне стало легче от этого. Дальнейшие слова уже не требовали такого внутреннего напряжения. Гвельтов держался отлично. Он не перебил меня, не задал ни одного вопроса, даже не выдал своего изумления после моих слов, он просто ждал продолжения. И мне уже не оставалось ничего другого, как рассказать ему все с того самого первого дня, когда я свернул на раскисшую от дождя дорогу.

Выслушав меня, Артам долго молчал. Говорят, две головы лучше одной. Я хотел услышать анализ событий со стороны от человека, не вовлеченного в них так глубоко, как я, и, следовательно, мог надеяться, что его выводы будут свободны от эмоций, более объективны и конкретны. Этой конкретности, сухой объективной логики я ждал как глотка свежего воздуха и в глубине души надеялся, что вот сейчас Артам произнесет какие-то особые, все разъясняющие слова, после которых не останется ни тревог, ни сомнений. Как будто могли быть на свете такие слова, как будто они могли теперь что-нибудь изменить.

Я так и не решился пойти к Весте в течение этой недели. Если, конечно, не считать того визита во сне... Но каждый вечер, засыпая на своей кушетке под сенью ореандума сфангиники, я мысленно вновь и вновь подъезжал к ее дому, выходил из машины, выслушивал упреки за пропавшие из ее жизни месяцы, смотрел на календарь, покрытый слоем пыли, на котором летали бабочки... Жена почувствовала, что со мной происходит что-то неладное, но мы давно перестали откровенно разговаривать друг с другом, и это избавило меня от бесчисленных упреков и объяснений.

Однажды я все же нашел улицу с несуществующим газетным киоском, остановился у подъезда и стоял там не меньше часа. Почему же я так и не вошел? Неужели только потому, что больше всего остального боялся разрушения тайны, простого прозаического объяснения нелепых и странных событий, принесенных Вестой в мой устоявшийся, спокойный и скучный мирок? Почему сейчас, рассказав обо всем Артаму, я испытывал одновременно облегчение и странную горечь? Я не хотел его торопить и все же в конце концов не удержался, спросил:

- Ну, что ты обо всем этом думаешь?

- Я попробую начать с конца и придерживаться только фактов, более-менее установленных вами. Прежде всего, о пропавшем журнале. Я не уверен, что вас пытались предупредить о визите постороннего в лабораторию, "уберечь от опасности", как вы, очевидно, склонны предполагать. Я поморщился, меня коробил его слишком официальный тон, но промолчал.

- Скорей уж вас просили не появляться в лаборатории, чтобы предотвратить находку колбы номер сто тридцать.

- То есть ты хочешь сказать, что она предвидела?..

- Вполне возможно, и, когда это не сработало, им пришлось организовать похищение журнала. Сам по себе он не представлял ценности для посторонних. Тем не менее его похитили. Остается лишь один возможный вывод: кому-то не нравились наши последние результаты, кому-то они могли помешать. Причем этот "кто-то" не был заинтересован в наших исследованиях. Сами по себе они его не интересовали. Иначе пропали бы записи с методикой опытов, сами пробы, наконец. Выходит, им было нужно во что бы то ни стало помешать нам довести работу до конца.

- И этот "некто" гримируется под нашего завотделом и потом, похитив журнал, кончает жизнь самоубийством...

- Вот! Эти факты настолько нелепы, что нормальной логикой их уже не объяснить. И заметьте, журнал все-таки исчезает из наглухо закрытой машины. Так что насчет самоубийства... Пожалуй, вы правы - в машине сидел не человек...

- Марсиане? Пришельцы на тарелочках? Не очень-то я в них верю, хотя, должен признать, такая версия могла бы объяснить сразу все сверхъестественные способности наших знакомых - Я не спеша допил холодный кофе, осваиваясь с этой неожиданной мыслью, потом сказал: - Может быть, они и не марсиане. Я уверен, что на Земле хватает своих загадок. Мы стали слишком уж самоуверенны с тех пор, как изобрели железо, электричество и пар.

- Мне очень хотелось бы увидеться с этой вашей знакомой...

- Ну что же... Давай попробуем. Хотя я не знаю, что из этого получится. Может быть, ее попросту не существует. Внушение, гипноз - мне мерещится разная чертовщина. Во всяком случае хоть что-то прояснится, и мы сможем решить, как действовать дальше. Возможно, мне пора сходить к психиатру. А может, все это гораздо серьезней, чем мы с тобой сейчас предполагаем, и тогда срочно придется принимать какие-то меры, какие-то конкретные действия, вдвоем нам с этим не справиться... Тем более что касается это не только нас.

- Кого же еще?

- Возможно, вообще всех. Всех людей.

Звонок звонил долго, слишком долго, я ни на что уже не надеялся, когда дверь бесшумно распахнулась. Она стояла на пороге, и мне показалось, что сон сейчас повторится. Холодный огонь блеснул в ее глазах... На ней было то самое легкомысленное летнее платьице, в котором она села в машину... Я готов был поклясться, что она знала о нашем визите заранее и надела это платье специально, чтобы мне досадить, чтобы издевательски подчеркнуть "чистоту поставленного мною над ней эксперимента". А когда она улыбнулась Артаму обворожительной, почти призывной улыбкой, я в этом уже не сомневался.

- Познакомьтесь, это мой сотрудник... - я запнулся, - вернее, друг. Решили вот зайти...

Я стоял и мямлил нечто невразумительное, а она еще раз обдала меня все тем же презрительным и холодным взглядом, потом подала Гвельтову руку.

- Меня зовут Веста. Я вытер вспотевший лоб. Сон подтверждался во всех деталях. Ее имя... Дорожка, которую я видел во сне, висела па своем месте. Прошло, наверное, несколько минут, прежде чем я взял себя в руки. Меня оставили в гостиной, а Веста вдвоем с Артамом готовили на кухне кофе. До меня долетал ее веселый смех и кокетливая болтовня. Наказание обещало быть долгим и суровым. И я не ошибся. Вечер прошел отвратительно. Я все время чувствовал себя предателем, словно выдал некую принадлежавшую не мне одному и дорогую для меня тайну... Так оно, в сущности, и было. Я не испытывал ревности. Меня грызла глухая тоска и страх оттого, что подтвердились самые худшие предположения, оттого, что сон был правдой, а Артам размазней... Да и кто смог бы устоять перед этими глазами?

Я словно раздвоился. Одна половина моего существа жила нормальной человеческой жизнью, она попросту ревновала Весту к Гвельтову, и мне приходилось признать, что всего за несколько дней эта женщина стала значить для меня слишком много. Другая же его половина, не очень заметная, словно сидела в темном углу, сжавшись от леденящего душу страха. Постепенно это впечатление развеялось. Может быть, причиной тому было вино, которого оказалось в буфете у Весты целых две бутылки. Запас продуктов на этот раз тоже не вызывал никаких нареканий. Словом, нас ждали... А может быть, не нас, кого-нибудь другого... Веста включила магнитофон, и они с Артамом очень мило проводили время за танцами. Я же пил стакан за стаканом кислое вино, совершенно не пьянея, только мрачнел все больше. Придется как-то выпутываться из дурацкой ситуации, в которую я сам себя загнал, но я все не находил повода, а может быть, решимости, чтобы встать и уйти. Очередной танец кончился, они оба сели на кушетку рядом с моим креслом, продолжая начатый во время танца разговор. Казалось, они так увлечены им, что вообще забыли о моем присутствии.

- А что вы делаете по вечерам? Бывают же у вас свободные вечера? Неужели сидите здесь одна?

Он что, с ума сошел? Что за пошлости он говорит? Осталось лишь предложить ей свои услуги в свободный вечер. Но Весту ничуть не покоробил его вопрос.

- Я много читаю. Часами могу смотреть телевизор. Почти любую передачу. Правда, иногда мне кажется, что раньше я не любила этого занятия.

- Охотно верю. Наше телевидение страдает меломанией и обилием пустой болтовни. Она у них называется "Беседой за круглым столом". А ваша мама, вы, наверно, часто бываете у нее?

Мне показалось, что ее лицо напряглось лишь на секунду и тут же вновь смягчилось.

- Так получилось, что теперь нас мало что связывает. Раньше мы были большими друзьями, но с возрастом отношения меняются. - Вдруг она улыбнулась: - Хотите посмотреть ее фотографии?

Артам, видимо, не ожидал этого предложения и растерялся. Я понял, что он неспроста затеял разговор.

- Нет, что вы, я вовсе не хотел...

- Да? А я думала, вы вообще сомневаетесь в том, есть ли у меня родители. Это был прямой вызов. Гвельтов смутился, попытался обратить все в шутку, но как-то неуклюже. Хозяйка вдруг потеряла к нашему визиту всякий интерес. Через несколько минут Артам поднялся и стал прощаться. Я молча последовал за ним. Нас не стали ни провожать, ни задерживать. Уже на пороге я обернулся. Веста не смотрела в пашу сторону. В ее пустом и отрешенном взгляде, упершемся в стену, не было ничего, кроме усталости и скуки.

Погода улучшилась. Вечер обещал быть тихим и прохладным. Мне казалось, что с тех пор, как я впервые подъехал к дому, где жила Веста, прошла тысяча лет. Гвельтов отстал. Я не сразу заметил его отсутствие и, погруженный в свои мысли, брел к троллейбусной остановке.

Конечно же она догадалась, зачем я привел Гвельтова. Надо было сначала откровенно поговорить с ней обо всем, но у меня не хватило на это смелости. Я боялся, что разговор разобьет начало того хрупкого чувства, которое связывало нас, хотя о нем, если не считать сна, не было сказано ни слова. И, конечно, ничего хуже нельзя было в этой ситуации сделать, как только пригласить постороннего человека разбираться в наших с нею делах...

Артам догнал меня у самой троллейбусной остановки, и, оттого что он старательно избегал моего взгляда, я лишний раз почувствовал, какой нелепой затеей был наш визит.

- Ну, так что? Какие выводы ты сделал? - спросил я, чтобы как-то разрядить гнетущее молчание. Гвельтов словно очнулся от глубокой задумчивости.

- Выводы? Какие ж тут выводы... По-моему, она очень красивая женщина.

- Хорошо, хоть это заметил, - мрачно пробормотал я. - Я же тебя не в гости водил...

- Все, о чем вы говорили в кафе, - нагромождение нелепостей. Она самая обыкновенная женщина и, по-моему, очень несчастная. Она в беду попала, а вы, вместо того чтобы помочь ей, затеяли какое-то расследование. Ваш ученый подход в некоторых случаях выглядит...

Он не договорил, но все было ясно и так.

* * *

После истории со шрамом Веста долго не могла решиться на то, чтобы снова копаться в своем прошлом. Хотелось просто жить, ни о чем не думать, наслаждаться каждым начинающимся днем, воспринимать его как подарок. Это настроение пришло после того, как она поняла, что Глен Лонгаров, случайно подобравший ее на дороге, занимает в ее мыслях все большее место... Вполне возможно, что первоначальный толчок этому процессу дало то беспредельное одиночество, в котором она очутилась, но эта первопричина сейчас уже не имела значения. У нее появился друг. Жизнь приобрела новый значительный смысл. Так было до вчерашнего дня, до того, как он привел к ней своего сотрудника... Она вдруг почувствовала себя подопытной морской свинкой. Получалось, что ее стремление забыть ни к чему хорошему не приведет. Другие все равно не забудут. Человек без прошлого не имеет права жить сегодняшним днем, сначала он должен отыскать свой вчерашний... И она снова начала поиски. Ощупью, наугад... С самого простого. В том же ящике, где лежала пачка с фотографиями, она нашла документы на имя Весты Реналовой, договор на квартиру, квитанцию об оплате и адрес квартирной хозяйки. Срок оплаты истекал через месяц, но она решила сходить по этому адресу и посмотреть, как отреагирует хозяйка на ее появление. Что она помнит о прежней Весте Реналовой? Рано или поздно должны были встретиться люди, которые знали ее раньше, так пусть же это случится скорее!

Дверь открыла толстая пожилая женщина и, не пригласив войти, молча уставилась на Весту. Веста хорошо понимала, что в ее положении следует соблюдать осторожность, чтобы не дать повод для ненужных слухов, которые могли еще больше затруднить ее жизнь в этом враждебном мире. В ней появились несвойственные ее возрасту предусмотрительность и осторожность, и она пользовалась этими новыми качествами. Наконец толстуха не выдержала затянувшегося молчания.

- Ну и чего ты пожаловала, милочка? Как деньги платить, так вас не дождешься, а с жалобами так и шастают, что там у тебя стряслось, кран течет?

- Кран в порядке.

- Так чего тебе надо? Веста достала квитанцию.

- Срок кончается через месяц, и я хотела узнать, какую сумму должна буду вам заплатить.

- А у меня ничего не меняется. Как платила, так и будешь платить. Мне дела нет, что тебя дома никогда не бывает. Желающих на твою комнату знаешь сколько? У меня цены невысокие, потому и беру вперед за год. Так что готовь четыреста монет.

Этот короткий осторожный разговор кое-что все же прояснил. Во-первых, для окружающих она была Вестой Реналовой, и, следовательно, прошлое этой женщины скорее всего и было ее собственным прошлым... Но тогда становилось совершенно непонятным, куда девался шрам с ее коленки... Можно предположить, что память не во всем изменяет ей, а лишь в некоторых, но достаточно важных случаях... Как, например, в истории со шрамом. Теперь возникла необходимость как-то рассортировать свое прошлое. Отделить настоящие воспоминания от ложных и постепенно приблизиться к тем пропавшим из жизни месяцам. Сейчас она могла думать о них почти спокойно, без леденящего ужаса первых дней. Ей даже пришла мысль посоветоваться с Гленом, обратиться к нему за помощью, но она тут же отбросила ее. Возможно, она и расскажет ему, но потом. Слишком это личное. Прежде она сама должна узнать все, что с ней случилось.

Она шла от квартирной хозяйки к своему дому по узкой извилистой улочке. Стены домов, сложенные из огромных глыб серого камня, напоминали стены древних крепостей. Из каждой трещины, расселины тянулись какие-то кустики, карликовые деревца, островки, травы. Им, наверно, было здесь так же тесно, как людям. Веста подумала, что во всей этой толпе нет ни одного знакомого лица, а если кто-то и окликнет ее, она не будет знать, что ответить. Возможно, поэтому она инстинктивно старалась избегать людных мест. Веста ускорила шаг, чтобы скорее выбраться на открытое пространство, но в конце, у перекрестка, улица стала еще уже. Тротуар, обнесенный металлической оградой, превратился в тесный коридорчик. Люди шли вплотную, невесело касаясь друг друга, и Веста вздрагивала от этих прикосновений. Они были ей неприятны.

Неожиданно из перекрестка навстречу Весте вынырнул большой желтый автобус. До него было метров сто, но он шел очень быстро и через несколько секунд должен был поравняться с узким участком тротуара. И вдруг автобус словно бы раздвоился... Однажды в кино Веста видела такую штуку. Тогда от предмета отделилось его движущееся изображение. Именно это произошло сейчас, и Веста, еще ничего не понимая, с интересом наблюдала, как некое подобие миража, изображавшее точную копию желтого автобуса, только совершенно прозрачную, обогнало настоящий автобус и поравнялось с тротуаром. В тот же миг у "миражного" автобуса лопнула правая передняя шина, он резко вильнул в сторону и врезался в тротуар. Веста видела, как на нее неотвратимо надвигается широкая тупая морда машины. Несмотря на то, что сквозь изображение просвечивались дома на противоположной стороне улицы, оно выглядело слишком угрожающе, слишком реально. Веста, вскрикнув, инстинктивно рванулась в сторону. Секундой позже за ее спиной раздался глухой удар и крики людей. Настоящий автобус врезался в тротуар.

Ночью город замирает. Спят машины, спят люди... Не спит лишь она одна. Не спит восьмую ночь подряд... Нельзя назвать сном ту легкую прозрачную дремоту, которая иногда охватывает ее на час-другой... Теперь она знает, что у нее нет потери памяти. С ней случилось нечто совсем другое... Но что же?! Нельзя неподвижно лежать с открытыми глазами все ночи напролет и слушать шорохи уснувшего города... Шорохи? Да. Только в них какой-то чуждый городу ритм. Легкое шипение воды, скрежет невидимых камешков... Волна за волной. Волна за волной наплывают на нее из темноты. С тех самых пор, как она очутилась на берегу моря, в ушах все время стоит этот легкий прозрачный гул морского прибоя. Дневные звуки заглушают его, но зато ночью, когда город спит, прибой неумолчно звучит у нее в голове и шепчет, и шепчет...

- Что мне делать, скажи? У меня больше нет сил в одиночку бороться. Нет сил... и нет мужества узнать правду... И прибой словно шепчет ей:

- Ты знаешь правду... Знаешь...

- Знаю, да! Что мне делать с ней?

- Жить...

- Зачем?

- Зачем живут на земле люди?

- Так то люди... А я? Я одна в этом мире.

- Ты не одна. Ты сильнее любого человека. Ты еще не все знаешь, и у тебя есть Глен... Позвони ему...

- Нет. Только не это. Я ничего не могу ему объяснить. Все запутывается с каждым разом все больше. Мне приходится лгать, выкручиваться, притворяться. Я не могу так больше!

- Так скажи ему правду.

- Я сама ее не знаю.

- Знаешь! Знаешь! Знаешь! - грохочет прибой, и волна за волной набегает на нее из темноты. Ей хочется закричать, вскочить, убежать куда-нибудь. Но бежать некуда. Эти звуки у нее в голове. И они всегда с ней. Везде.

* * *

Сведения и факты, относящиеся к заинтересовавшей меня проблеме, часто накапливаются в моем мозгу как бы сами собой, без участия воли. Совершенно автоматически, зачастую даже не задумываясь об этом, я могу тасовать различные данные, объединять между собой факты и детали, не имеющие друг к другу ни малейшего отношения, и в результате причудливые фантастические картины рождаются и рушатся сами собой, как смятые налетевшим ветром утренние облака. Иногда, правда, кое-что остается в памяти и по мере надобности извлекается оттуда.

Поведение Гвельтова, а скорее всего самой Весты, дало толчок к такому подсознательному анализу, и из пестрых картин в моей голове постепенно и неожиданно для меня самого стала выкристаллизовываться до нелепости простая идея...

Я могу часами бродить по городу. Ритм ходьбы отключает внимание, рассеивает его и тем самым как бы освобождает причудливый механизм подсознательного калейдоскопа.

Несмотря на отповедь Гвельтова, меня не мучили угрызения совести, и мне вовсе не хотелось бежать к ближайшей телефонной будке, чтобы звонить Весте. Наоборот. В моем отношении к ней появилась изрядная доля скептицизма. Возможно, виновато в этом было уязвленное мужское самолюбие... Итак, я брел по городу и думал о Весте. И, пожалуй, не столько о Весте, сколько о пропаже журнала, о машине, в которой не оказалось водителя. О бесследном исчезновении Мишурина из бурминского санатория. Обо всем сразу, но главное все же - о Весте.

И вот тогда это случилось. В голове словно щелкнул какой-то неведомый переключатель. Я подумал: "У нее пропало пять или шесть месяцев, а встретил я ее двадцатого октября. Кроме того, она что-то говорила о мае... Значит, скорее всего, именно в мае с ней произошло нечто из ряда вон выходящее. Несколько раз газеты писали об исчезновении Мишурина... Наши газеты любят все таинственное, все неожиданное, все, что щекочет нервы рядовому читателю. Исчезновения, похищения, отравления. Для этого существуют специальные колонки полицейской хроники, и если просмотреть все газеты за май..." Больше я не раздумывал.

В институтской библиотеке я взял три газеты, подробно освещавшие все городские события. Мне не пришлось долго искать. "Городские новости" за 14 июля поместили заметку под заголовком: "Самоубийство или несчастный случай?" Я запомнил ее почти наизусть. "Вчера вечером неизвестная женщина подошла к прокатной лодочной станции. Лодочник, удивившись позднему заказу, назначил двойную цену, однако незнакомка не стала торговаться. Лодка отошла от причала, чтобы не вернуться уже никогда. Погода стояла прекрасная, волны не было, и все же в ста метрах от берега лодка перевернулась без всякой видимой причины.

Дежурный спасатель, очевидец происшествия, так описывает событие: "В шесть часов пополудни от причала лодочной станции отошла прогулочная лодка, она не нарушала никаких правил, но, поскольку в этот час не было других лодок, я следил за ней. (Учитывая внешность, возраст, а также пол гребца, к этим словам спасателя можно отнестись с полным доверием.) У нас на вышке мощная оптика, и я видел все до мельчайших подробностей, - утверждает спасатель. - Лодка отплыла от причала всего метров двести. Потом женщина резко наклонилась к левому борту, словно что-то разглядывала в глубине. Лодка качнулась и, хотя волны совершенно не было, неожиданно перевернулась. Я сейчас же поднял тревогу. Катер подошел к месту происшествия буквально через несколько минут. Однако на поверхности плавала лишь перевернутая лодка. Мы обшарили все дно. Аквалангисты искали не меньше трех часов, до полной темноты. В этом месте нет никаких течений, однако тело утонувшей так и не удалось найти. Полиция просит всех знакомых или родственников погибшей помочь установить ее личность..."

Далее следовали подробные описания примет утонувшей женщины. Там было все. Даже короткое цветное платье, похожее на сарафан.

Я осторожно отодвинул от себя газеты, словно в них была скрыта мина замедленного действия. Я не стал смотреть, отозвался ли кто-нибудь на призыв полиции, я не хотел больше ничего знать. Необходимо было время для того, чтобы разум мог освоиться с этой нечеловеческой информацией, переработать ее и как-то приспособить к обычной нашей логике...

Одна лишь фраза в стиле только что прочитанной бульварной газетенки назойливо вертелась у меня в голове:

"Пять месяцев спустя утонувшую случайно встретили на проселочной дороге..."

...Солнце еще не встало из моря, не успело разогнать туман, но уже наполнило его на востоке ровным призрачным светом. Вода казалась совершенно застывшей, неподвижной и тяжелой. Весла с трудом погружались в нее. И когда, откинувшись всем телом назад, Гвельтов вырывал их из воды, было слышно, как большие тяжелые капли шлепаются обратно в море.

Я сидел на корме и до рези в глазах всматривался в расплывчатые очертания берега, едва проступавшие из тумана. Туман гасил звуки, сжимал пространство. Можно было подумать, что все окружающее на сотни километров вокруг представляет собой это расплывчатое белесое марево.

- Вроде здесь... - неуверенно сказал я. Гвельтов опустил весла, достал со дна лодки большой черный цилиндр для отбора проб воды и мрачно спросил:

- Какая глубина?