69
Подслеповатый хозяин суетился, провожая их к лестнице.
– Надолго? Вы надолго? Деньги вперед. И за белье залог. Чур, бутылки в окна не бросать.
Из раскрытой двери на половине хозяев доносились многоголосые стоны: транслировали порносериал. Пахло немытой посудой. Лестница под ногами ходила ходуном и отчаянно скрипела.
– На вот тебе. Нету у нас бутылок. До утра не беспокой. И никого не пускай.
Ханна обессиленно опустилась на стул, обхватила себя за плечи: ее била дрожь. Хенрик оглядел их убогое пристанище: стены в веселеньких цветочках, широкая кровать, шкаф да пара стульев. Мягкий рассеянный свет придавал конуре, втиснутой в мансарду, подобие уюта. Порыв, толкнувший его на непредсказуемый поступок, растворился без следа, он ничего не чувствовал, кроме страшной усталости, не знал, как быть дальше: со смертью Арго последняя ниточка была утеряна. Он понимал, что окончательно запутался и что больше не сможет жить так, как раньше: что-то изменилось в нем, когда он вел девушку сквозь ливень, стараясь прикрыть ее от порывов ветра, слушая обреченно, как испускают импульсы далекие поисковые модули. Электронные ищейки шли за ними, как приклеенные, охватив полукругом. Никаких шансов оторваться, пока эта девушка рядом. Он и сейчас их слышал, чувствовал, как они кружат вокруг. Наверное, группа захвата уже в пути.
Теперь уже все равно, думал он. Осталось немного. Интересно, как это произойдет? Должно быть, будет очень больно. С чего бы им облегчать последние минуты тому, кто уже не нужен?
– Вы не бойтесь меня, – попросил он. – Отдохнете немного, расскажете мне, как и что. А там и полиция подоспеет. Вас отправят в Пуданг.
– Если я кого и боюсь, – сказала она, – так это полицейских. Это они меня в бордель сдали. С рук на руки.
Он опустил сумку на пол и подошел к окну. Осторожно выглянул в щель между жалюзи. На улице было пусто: ни людей, ни машин, только пенные потоки бесновались в переполненных сточных канавах. Быстро темнело. Сверкнула молния, белая вспышка напомнила ему свет осветительных ракет, и этот свет больше не ассоциировался со смертью. Как давно все это было. Сейчас ему казалось, что годы в «Лихтенау» были его лучшими годами. По крайней мере, вокруг были такие же, как он, и они понимали друг друга с полуслова.
– Теперь все будет по-другому.
– Вы думаете?
– Они пришлют за мной самых лучших. Наверняка там будет и ваш дружок. Так что бояться вам нечего. Ответите на их вопросы, и все.
– А что будет с вами, Альберто?
– Я не Альберто, – сказал он, прислушиваясь к себе. Но незримый соглядатай молчал.
– Я догадалась, что это ненастоящее имя. А как вас зовут на самом деле?
Он не рискнул сказать правду. Ни к чему ускорять события. Каждая минута на этом свете теперь дарила ему новые ощущения. Каждая последняя минута. Как последняя сигарета, подумал он с мрачной иронией.
– Вам бы отдохнуть.
– Ужасный холод, – зубы ее выбивали дробь.
Он поспешно откинул одеяло. Придирчиво осмотрел белье.
– Вы ложитесь. Сбрасывайте туфли и ложитесь. Вам надо согреться.
Он укрыл ее, она свернулась клубком, не сводя с него взгляда.
– Думаете, Джон знает, что я здесь?
– Как пить дать. За нами всю дорогу следили.
– Откуда вы знаете? – Расширенными глазами она наблюдала, как сноровисто он раскладывает на краешке кровати детали пистолета: пальцы так и мелькали.
– Да уж знаю. Теперь мне не открутиться. Как только они придут, вам лучше отойти в сторонку. Рядом со мной будет опасно.
– Тогда я остаюсь, – сказала Ханна. – Пока я тут, никакой стрельбы не будет.
– Можно подумать, вы хотите мне помочь, – сказал Хенрик с горечью и недоверием: ее участливый тон всколыхнул в нем привычную подозрительность.
– Я уже говорила: я – на вашей стороне. Можно же найти какой-то выход. Скоро ночь.
– Да, – сказал он, – скоро ночь. Темнота мне не помеха. Только они уже здесь. Перекрыли улицу. Слышите – ни одной машины?
– Тогда они будут ждать утра. Я знаю, в полиции всегда так делают. Много раз делала репортажи о задержаниях. Вы можете позволить себе отдохнуть, у вас море времени. Хватит, чтобы все обдумать.
– Тут уютно, в этом сарае, – сказал Хенрик. – Должно быть, из-за света. Мне нравится полумрак. И тишина.
– Мне тоже. У меня дома есть большая старинная лампа. Настольная. Люблю зажигать ее по вечерам.
Он протирал куском полотенца деталь за деталью. Высыпал на ладонь патроны, внимательно пересмотрел каждый, точно стараясь отыскать изъян.
– Оружие всегда должно быть в порядке, – пояснил он. – Тогда оно не подведет.
– Собираетесь отстреливаться?
– Тут уж как фишка выпадет, – честно ответил он. – Я ведь все равно умру утром. Мое время вышло. Сам не знаю, зачем это делаю. Наверное, просто привычка.
Она была поражена – так просто он сказал об этом. Сострадание поднялось в ней волной, какое-то неизъяснимое чувство, сродни материнскому: она порывисто села, согнув колени, и взяла его за руку. Он вздрогнул от прикосновения и замер. Бред какой-то, подумала она в смятении. Он же убийца. Запросто мог убить и Джона тоже.
Он понял ее состояние. Злость на то, каким он стал, была как стеклянная стена. Прошлое не изменить. Эта женщина – она и вправду из другого мира. Никогда ей не понять такого, как он. Он чувствовал, как теряется в нем теплый лучик, зародившийся там, среди избитых пулями стен.
– Там, в развалинах, помните? Я отвел вас в сторонку, чтобы застрелить.
– Застрелить?
– А вы что думали? Что я в вас влюбился? Я похож на идиота, да?
– Что же, в меня и влюбиться нельзя? – грустно спросила Ханна. Он удивленно посмотрел на нее, такая детская обида послышалась в ее голосе. – Некоторые считают меня привлекательной. Один вот даже заплатил, чтобы меня выкрали. Конечно, сейчас я уродина. У меня все лицо разбито. И нос распух.
Он не нашелся, что ответить. Крыша над головой гудела от дождевых струй.
– Почему же тогда не убили? – допытывалась она.
Он чувствовал, как постепенно отогревается ее ледяная ладошка, слышал, как она дышит, уткнув нос в одеяло, такая близкая и недостижимая одновременно, и снова ощутил необъяснимое чувство утраты. Сказал ей:
– Солнце помешало, вот почему. Мешало целиться. А вы думали, из-за смазливой мордашки, да? Слава богу, обхожусь без этого. Чтоб я размяк из-за женщины… Никогда. – И спросил с отчаянием: – А вы-то почему в полицию не пошли? Почему репортаж не сделали? Вы же журналист, вам это выгодно. И сейчас – почему не уходите?
– Ну, – ответила Ханна, – я очень практичная девушка. Как ни странно, с вами тут безопаснее, чем одной. К тому же у вас пистолет, верно?
– Да не стану я в вас стрелять.
– Почему?
– Вам не понять, – ответил он.
– А все-таки?
– Если человек со мной по-честному, то и я с ним так же. Не такой уж я и подонок. Так что ничего я вам не сделаю. Если хотите – можете идти.
– Что же мне теперь, упрашивать вас, чтобы вы разрешили мне остаться? – сказала Ханна. – Вы же меня спасли. Только что. Я тоже знаю, что такое честность. Если бы не вы, меня бы этот рыжий пристрелил. Он подумал, что мы с вами заодно.
– Заодно?
– Что помогаю вам найти того человека. Который за ним стоит.
– Отчаянная вы женщина. Знаете что – вы мне нравитесь, – это признание вылетело из него словно само собой. Он удивился, как легко смог произнести это.
Она вспыхнула и отняла руку.
– Правда?
– Да. Голова у вас соображает. Вы не из тех хитрых куриц, которые только и думают, как бы семью завести. И характер у вас что надо.
– Жаль, – сказала она. – Я думала, не поэтому.
– В каком смысле?
Она улыбнулась:
– Ладно, забудьте. Наверное кожа у вас, как у слона.
– А, так вы об этом? – сказал он небрежно. – Так это у вас скоро пройдет. Больше я вас обольщать не стану. Должен же я был привлечь вас на свою сторону.
Ханна вздрогнула, будто от пощечины. Обольщать? Привлечь? Господи, так вот в чем тут дело! Идиотка! Загляделась на голубые глазки!
– Нет-нет, вы не так меня поняли, – оправдывался он, точно мальчишка. – Я совсем не то хотел сказать. Не могу объяснить вам, в чем тут дело. Нельзя мне.
– Я знаю, – тихо сказала она, разглядывая рисунок обоев. – Ваш дружок сказал – вам нельзя проговориться. То, что у вас внутри, убьет вас. Можете не говорить. Не хочу, чтобы вам было больно.
– Спасибо.
– Это был гипноз?
– Нет.
– Зачем я вам?
– Не знаю. Я теперь ничего не знаю. Цель утеряна.
Она зябко поежилась – от слов его сквозило холодом.
– Вы еще не согрелись?
– Наверное, я простудилась, – ответила она виновато.
– Вам бы выпить горячего. Я спущусь к хозяину. У меня осталось немного денег. Может, вина раздобуду.
– Нет, останьтесь, – она снова взяла его за руку. – Одной мне тут жутковато.
– Знаете что? – вспомнил он. – У меня есть кукуруза. Поешьте, станет легче.
Он поймал себя на мысли, что успокаивает ее, будто дитя.
– Что-то мне и в самом деле нехорошо, – призналась она.
Он не ответил – замер, прислушиваясь. Тихо поднялся, выключил свет, снова выглянул на улицу. Выглянул как раз вовремя, чтобы заметить шевеление на крыше дома напротив.
– Что вы там увидели?
– Не бойтесь, – успокоил он. – Только к окну не подходите. Кто знает, что у них на уме. Еще решат, что вы моя сообщница.
– Да кто там? – встревожилась она.
– Снайперы, кто ж еще.
– Вас убьют, – сказала она. – Вы сами не хотите жить, потому и остались.
Он пожал плечами:
– К чему тянуть? Утром или сейчас – какая разница?
– Не знаю. Наверное, я не такая, как вы. Когда этот рыжий на меня пистолет наставил, я думала, что каждая минута жизни – чудо. А у вас еще целая ночь. Неужели вам совсем не хочется жить?
Он вгляделся в ее лицо. В темноте глаза ее были как черные провалы.
– Вы спите, ничего не бойтесь. Я покараулю.
– Когда вы рядом, я не боюсь, – тихо сказала она. Так тихо, что казалось, будто говорит сама с собой. – Вы сильный. И добрый. Я такие вещи чувствую. Вы потому в меня не выстрелили. Я знаю. Вы на Джона похожи.
– Глупости говорите. Я – и похож на полицейского. Спите. Вы устали.
– А…
– Что?
– Да нет, ерунда.
– Да говорите же.
– Мне холодно. Вы не могли бы помочь мне согреться?
– Согреться?
– Ну, лечь рядом. Меня знобит. Если вам неприятно, то, конечно… – она пожала плечами под одеялом.
– Нет-нет, – испугался он. – Вы не подумайте…
– Это вы не подумайте. Ничего такого. Просто…
– Да ладно вам. Не чурбан же я.
Он осторожно прилег рядом. Пистолет и сумку положил на пол, у изголовья. Одно движение, и он вооружен. Жар ее тела проникал до самого сердца. Он почувствовал себя неуютно. Он… и она. Женщина из другого мира. Невероятно.
– Я же просила вас, – возмущенно прошептала Ханна. – Ну, представьте, что я ваша сестра.
– У меня нет сестры.
– А родители у вас есть?
– Тоже нет. Они погибли.
– Простите.
– Ничего. Спите. – Он дернулся от ее прикосновения.
– Что это? Кровь? Да вы ранены! – Она склонилась над ним, встревоженно заглянула в глаза. – Почему вы не сказали? Я вас перевяжу.
– Не зажигайте свет. Это царапина.
– Ничего себе царапина! У вас кровотечение.
– Пустяки.
– Повернитесь на бок, – скомандовала она. – Ничего не вижу. Больно?
– Немного. – Прикосновение ее пальцев наполняло его райским блаженством.
– Как вы думаете, простыня сгодится?
– Еще чего. Да на ней тут такое вытворяли! Откройте сумку, там есть бинты. И кровеостанавливающая мазь. Такой пузырек с кнопкой.
Он дернулся, закусил губу. Подумал: да, медсестры из нее не выйдет.
– Я вижу – вам больно. Я не очень умею этим пользоваться.
– Ничего. На самом деле мне приятно. У вас очень нежные руки.
Он почувствовал ее улыбку. Не повернул головы, не увидел – именно почувствовал. На этот раз ее прикосновение не принесло боли: Ханна осторожно гладила его по плечу. Он боялся дышать.
– А без бороды вам лучше, – шепнула она.
– Я небрит. Исколете себе все пальцы.
– Интересно, как вы таким стали? Ведь чтобы жить так, надо всех ненавидеть.
Он ответил, глядя в темноту, голос его был исполнен убежденности:
– На Хаймате обязательно нужно что-нибудь ненавидеть. Иначе с ума сойдешь.
– На Хаймате? – переспросила она. – Так вы из… ой, простите. Я знаю, вам нельзя. Ради бога, не сердитесь.
– Вы вся горите.
– Да.
– Если бы у меня была такая сестра, как вы, я бы к ней никого не подпускал.
Она положила голову ему на плечо. Ничего не ответила. Щека ее была как камень, долго лежавший на солнце. Так же раскалена и суха.
– Вы очень красивая женщина, Ханна. Не знал, как вам это сказать.
– Благодарю за комплимент. – Он снова почувствовал ее улыбку.
– Никакой это не комплимент. Я бы и рад выговориться, да не получится. Я вчера был в церкви. Слыхали, что такое исповедь?
– Конечно, – удивленно ответила она. – Я же христианка.
– Христианка! Вы шутите.
– Ничуть. У меня и крестик есть. Вот, смотрите.
– Этот святоша сказал, что они закрыты. Будто я в мясную лавку забрел. А у самого в кармане пистолет. Представляете?
– Ужасно. – Губы ее щекотали кожу.
На какой-то момент безумный порыв – взять да и заснуть вот так, в обнимку с этой неземной женщиной, и пусть копы идут на штурм – овладел им. Он припомнил свой давешний сон – там, под дождем, – и сказал мальчику с испуганными глазами: «Сукин сын, все-таки ты меня не обманул. Дал с ней увидеться». И мальчик кивнул ему с важным видом. А потом он спустил курок, и затылок коротко стриженного человека разлетелся на куски. И девушка отчаянно закричала, так, что зазвенело в ушах. Он проснулся, схватил пистолет, резко сел, готовый к бою. Дождь по-прежнему шумел по крыше, сон и реальность причудливо переплелись, женщина с белеющим в темноте лицом испуганно спросила:
– Что случилось?
– Я что-то слышал.
Она объяснила, будто оправдываясь:
– Я просто молилась.
– Вы что, на самом деле в Бога верите? – спросил Хенрик.
– Не знаю, – ответила Ханна. – Может быть. Привычка такая – молиться, когда страшно. Все равно как пальцы на счастье скрестить. Так хочется немножко счастья. Везенья.
Хенрик сказал:
– В школе мы много молились. Утром, перед отбоем, и перед каждым приемом пищи.
– Это ничего не значит.
– Конечно, это ничего не значит. Я в это не верю. Если бы Он был на самом деле, он бы такого безобразия не допустил. Некоторые церковники – они мне сытых крыс напоминают. И что меня вчера ударило – сам не пойму. Я на исповедях всегда отмалчивался. Меня за это наказывали. Стоять на коленях в деревянной будке! Признаваться в самом сокровенном человеку, даже лица которого не видишь! Есть в этом что-то унизительное.
Он почувствовал: «стрекоз» за окном стало больше. Он опустил руку и на ощупь отыскал коробочку глушилки.
– Как необычно вы сказали. «Перед приемом пищи».
– Ох, до чего же вы въедливы! Молились-то от страха?
– Не спится. Хочу спать и не могу. А вы во сне звали какую-то женщину.
– Женщину?
– Да.
– Наверное, я просил ее не кричать, – сказал он тихо.
– Бедный.
Ханна погладила его по груди. Кажется, она делала это непроизвольно.
– Ваша женщина: как она выглядела?
– Темнокожая. Скорее, мулатка. Длинные волнистые волосы. Выразительные брови, – внезапно он замолчал, пораженный догадкой.
– На улице Селати тоже убили женщину. В газетах писали, она кричала, – задумчиво произнесла она.
– Да.
– Зачем вы это сделали? Это ведь были вы, да?
– Давно вы догадались?
– Еще там, в развалинах.
– Я же говорю – голова у вас соображает.
– Вы не ответили.
Он прислушался: чип будто умер. Он решился, выпалил, будто бросаясь в холодную воду:
– Надо убивать, чтобы не быть убитым самому – так меня учили. Никто не может от этого уйти. Мы ведь на войне. Только не все это понимают. А мне очень хотелось выжить.
– Зачем?
– Чтобы отомстить, зачем же еще? Они убили моих родителей. А из меня ручную собаку делали. Знаете, как из малолетних бандитов готовят убийц, преданных родине, которую они терпеть не могут? Там ведь регулярно мозги промывают, гипновнушения делают, оттуда все страшно верными гроссгерцогу выходят. Только я их так ненавидел, что все их внушения со временем рассасывались. Ничего они со мной сделать не смогли. Наверное потому меня и сунули в… ну, неважно. Там, где я оказался, безбашенные нужны. Безбашенность там – основа, нормальные там не выдерживают.
– Расскажите еще, – попросила она.
– Про что?
– Про себя.
– Интервью берете? – Он попытался разозлиться, но у него ничего не вышло. Злость будто умерла, не дожидаясь утра.
– Да нет, что вы. Мне по-человечески интересно. Все, что вы пережили, – ужасно. Таких испытаний хватит на много обычных людей.
Он усмехнулся:
– Это там, у вас. Здесь многим и похуже приходится. А рассказывать нельзя – умру.
– Жаль. Я не знала, что в рейхсвере служат парни вроде вас.
– Дикие?
– Нет, не белые.
– Полно. Их суют в самые гиблые места. Совсем по Ницше: умрите в нужное время.
Она молчала так долго, что он начал беспокоиться – не уснула ли? Хотелось, чтобы она спросила что-нибудь еще. Он и не подозревал, как это хорошо, когда можно кому-то довериться. Во всем. От окна тянуло холодком, и ему сейчас не верилось, что они в тропиках. Ливень унес тепло. Влажный холод напомнил ему о доме. Не о том, где побудка в пять тридцать, а потом зарядка с голым торсом. О настоящем, о том, где у него был свой крохотный уголок, детская; когда осень приносила дожди, его окно запотевало в точности как это.
– Вам ведь действительно ничего не угрожает. Там, снаружи, полицейские. Им нужен только я.
Она молчала.
– Это так странно, что мы встретились.
– Жизнь, – наконец, сказала она. – В ней так много странного. Я и вы – вместе, в этом домишке. Вы думаете о том, что хотели меня убить. Я думаю о том, что могу остановить войну. Наша встреча выглядит нисколько не более странно.
Страх покинул его.
– Я совсем размяк, – сказал он удивленно. – Эти минуты, когда я тут заснул, это первый раз за трое суток. Теперь, когда цели нет, твердость вроде и ни к чему. Вы, наверное, сейчас уйдете?
Она смотрела на него со странной смесью презрения и жалости. И чего-то еще. Любопытства? Страха? Он не знал названия. Он слушал ее взволнованное дыхание. Молча ждал.
Она спросила:
– Зачем вы меня спасли?
– Не знаю. Честное слово. Будто толкнуло что-то.
– Я так и не сказала вам спасибо.
– Не говорите глупостей. Я просто…
– Что?
– Ничего.
– Я вас не брошу. – Он почувствовал, как ее горячие пальцы пробегают по груди, изучают лицо. – Мы что-нибудь придумаем. Вместе.
– Я привык все решать сам.
– Я и не спорю.
– Не могу спать, – сказал он. – В последнее время мне стали сниться страшные сны.
Она прижалась к нему теснее.
– Мне тоже.
– Что это вы делаете?
Она дотянулась до его губ. Поцеловала. Зашипела, как кошка, от боли: запекшиеся губы норовили потрескаться.
– Что вы там говорили о правилах? Когда боишься умереть? – спросила она.
– У вас жар.
– Мы можем говорить по-английски?
– Это еще зачем?
– В нем нет разницы между «ты» и «вы».
Она склонилась над ним, глянула изучающе. Снова поцеловала, как куснула.
– Обещай мне одну вещь. Пожалуйста.
– Какую?
– Если там окажется Джон… не стреляй, ладно?
– Ладно.
– Обещаешь?
– Да. Не волнуйся – я всегда держу слово.
– Я не волнуюсь. Ты и вправду сильно небрит. – Она прильнула к нему всем телом, он ощутил упругую мягкость ее груди, жар в голове – чип включился без команды.
– Сестра, да? – спросил он, задыхаясь.
Она закрыла ему рот поцелуем. Комната плыла к чертям, и ему больше не было дела до штурмовой группы, чьи прицелы сканировали стены.
– Время от времени мужчине нужна женщина, как нужна домашняя пища. – Перевод Ницше на английский дался ему с трудом.
От ее поцелуев на губах оставался привкус железа.
– Должно быть, чистеньким дамочкам вроде тебя нравятся грязные типы.
– Господи, да заткнешься ты, наконец? – Она никак не могла справиться с застежками чужого платья.
Он удержался от соблазна рвануть на ней тонкую ткань. Вместо этого, дрожа от нетерпения, помог ей расстегнуть пуговицы. В конце концов, это платье было ее единственной одеждой.
Последняя сигарета приговоренному, снова подумал он. И еще: да пошла она, эта война.
А вслух сказал:
– Глядя на тебя, хочется жить.
Но она не понимала по-немецки. А он не решился перевести.
