Она сидела рядом с ним в автомобиле. Вечерело, жара ушла, люди выходили из домов-укрытий. Улицы, пропахшие пылью и горьким дымом жаровен, проползали мимо. Солнечные блики из окон слепили глаза, но Ханна упорно не надевала надоевшие за день темные очки.

Они въехали на мост через один из притоков Лумы, пристроились за рычащим допотопным чудищем, сияющим хромом; солдаты из патруля военной полиции, с расстегнутыми манжетами бронежилетов и поднятыми стеклами шлемов, узнав машину, беспечно помахали им, и Джон высунул руку в окно, отвечая на приветствие.

Она сказала:

– Какое счастье – ехать с тобой вот так.

– Мы же увидимся завтра. Я сменюсь с дежурства, и вечером мы отправимся в рыбный ресторан на набережной, тот самый, «Сентоса», помнишь?

– Тот, где ты перепутал уксус с вином?

Он засмеялся:

– Нет. Тот, в котором тебя едва не изнасиловали двое вооруженных громил.

– Ах, этот! Твое появление их спасло. Я как раз собиралась рассердиться. Ты же знаешь, какова я в гневе.

– Именно поэтому хозяин заведения так благодарил меня – я спас его ресторан. Переломанные столики и перебитая посуда в баре – ничто перед тем, что могла натворить взбешенная журналистка.

Смеясь, она прижалась щекой к его плечу:

– А что за повод? Тебе выплатили премию? Нет? Может, тебя повысили, наконец? Я угадала?

Он на мгновение отвлекся от дороги, чтобы взглянуть на нее:

– Сегодня ровно год с тех пор, как мы познакомились.

– В самом деле? Господи, какая я забывчивая! Ты ведь не думаешь, что мне это безразлично? – Внезапно она посерьезнела. – Подумать только, целый год в этом бедламе! По вечерам не могу заставить себя заснуть, все жду чего-нибудь плохого; не может же быть, чтобы везло так долго… – Она никак не могла назвать его простым словом «милый», странное предубеждение не давало ей сделать это, простое слово было неуместным среди окружающего горя. Она надеялась, что научится произносить его после свадьбы. Осталось совсем чуть-чуть. Всего месяц. Месяц до окончания ее командировки.

Он покачал головой:

– Ты стала такой сентиментальной… Куда подевалась сорвиголова, снимающая расстрелы?

– Я и в самом деле изменилась, Джон. – Она слегка запнулась, произнося его имя. Захотелось назвать его ласково – «Джонни», но в машине с открытыми стеклами ей казалось, их слышит весь город, все эти невнятные любопытные люди на грязных улицах. Она продолжила, понизив голос почти до шепота: – Никогда не думала, что чувство может так изменить человека. Горе – да, но не любовь. Оказывается, когда есть что терять, начинаешь смотреть на мир по-иному. Не верится, что скоро всего этого не останется. Больше никаких взрывов. Никаких брошенных детей. Никаких трупов и оторванных конечностей. Я так боюсь потерять тебя, Джон. Каждый раз, когда снимаю перестрелку или когда ночью слышу взрывы. Кажется, что каждый выстрел направлен в тебя. Ты высадишь меня у гостиницы, я усядусь в кресло подальше от окна и буду слушать, как воют сирены на улицах. И думать о тебе.

– Я простой детектив, дорогая. Вот те ребята, – он кивнул через плечо, – за них надо опасаться. В них стреляют каждый день. В нас – нет. Ты же знаешь, я хитрый лис. Я вывернусь. И я люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю. – Она произнесла это, жадно рассматривая его, крепко ухватившись за его локоть, мешая ему вести машину. Говоря это, она старалась не думать о том, что рано утром ей придется выехать на съемки последствий очередного бессмысленного теракта: тех самых оторванных конечностей, детей со сплющенными телами, раненых с остановившимися от боли взглядами, и что они опять попадут под обстрел и дорога будет перерезана, им придется петлять в объезд, по пути они получат сообщение о перестрелке и рванут за новым сюжетом. Потом, поздно вечером, если повезет добраться до гостиницы и умыться струйкой холодной ржавой воды, нужно будет сделать предварительный монтаж и протолкнуть записи через спутник, отстояв очередь среди шумных, немного пьяных от войны и виски и таких же измотанных, как она, корреспондентов. И никакого рыбного ресторанчика не получится. Единственной ее едой будет чашка паршивого кофе утром и кусок холодного консервированного мяса, проглоченный на ходу днем. Если повезет. Если повезет вернуться вообще. Повезет не нарваться на пулю снайпера, не наступить на мину, не вдохнуть ядовитого газа. – Я так люблю тебя, что не могу передать словами, Джон. Неужели мы и вправду поженимся?

– Если звезда новостей не передумает связываться с нищим лейтенантом из военной полиции, – ответил он улыбаясь.

– Послушай, – она подняла палец, привлекая его внимание, – слышишь? Какая красивая мелодия.

Из открытого кафе лилась музыка. Ханна мечтательно зажмурилась, едва слышно напевая:

Летний день —

Жизнь легка и чудесна.

Рыба плещет в пруду,

И созрел урожай.

Твой папаша богат,

А мамуля прелестна,

Что ж ты плачешь, малыш,

Засыпай…

Сообщение по радио отвлекло Джона: передали о взрыве на перекрестке между Гандади и Селати. Совсем рядом.

Почувствовав его напряжение, Ханна открыла глаза. Первое, что ей бросилось в глаза – столб дыма над домами. И лицо Джона – оно приобрело твердость, глаза быстро обшаривали толпу, просеивали лицо за лицом, деталь за деталью.

– Опять, – устало произнесла она. Голос певицы за окном уверял ее: «День придет, ты с улыбкой проснешься…»

– Взрыв в жилом доме. Тебе придется ехать на такси.

Она молча кивнула, вглядываясь в толпу.

– Обещай, что не полезешь к очевидцам. Не будешь приставать к парням из оцепления. Ты сразу уедешь. Обещаешь?

Высокий смуглый человек шел навстречу. Что-то привлекло ее внимание: шрам, пересекающий лицо, или его странное спокойствие среди возбужденной толпы, или так не свойственная местным жителям свободная, гордая осанка. Толпа расступалась перед ним. Среди тревожного ожидания и страха он покачивал головой и напевал без слов:

День придет,

Ты с улыбкой проснешься.

Свои крылья раскроешь

И взлетишь над землей.

Но, мой милый, пока

Ни о чем не тревожься…

Человек остановился около старенького такси. Перед тем как открыть дверцу, неожиданно взглянул Ханне в глаза. Так и стоял: Ханна медленно проплывала мимо, не в силах оторваться от странного пронизывающего взгляда, а он поворачивал голову, не отпуская ее. У него были голубые глаза и чуточку крючковатый нос. Лицо породистого европейца, если бы не эта смуглость. И не этот ужасный шрам, точно от топора. Внутри незнакомца был ледяной холод.

Она ненадолго зажмурилась, стряхивая наваждение. Подумалось: такое лицо не сразу забудешь.

Джон остановил машину.

– Чертовски неловко все вышло.

Она рассеянно улыбнулась. Ответила машинально:

– Будь осторожен, дорогой.

Человек, севший в такси, не испытывал от холода внутри ни малейшего неудобства.