II
Со слов самого Эразма мы знаем, как возникла у него идея «Похвалы Глупости».
Летом 1509 года он покинул Италию, где провел три года, и направился в Англию, куда его приглашали друзья, так как им казалось, что в связи с восшествием на престол короля Генриха VIII открываются широкие перспективы для расцвета наук.
Эразму уже исполнилось сорок лет. Два издания его «Поговорок», трактат «Руководство христианскому воину», переводы древних трагедий доставили ему европейскую известность, но его материальное положение оставалось по-прежнему шатким (пенсии, которые он получал от двух меценатов, выплачивались крайне нерегулярно). Однако скитания по городам Фландрии, Франции и Англии и в особенности годы пребывания в Италии расширили его кругозор и освободили от педантизма кабинетной учености, присущего раннему германскому гуманизму. Он не только изучил рукописи богатых итальянских книгохранилищ, но и увидел жалкую изнанку пышной культуры Италии начала XVI века. Гуманисту Эразму приходилось то и дело менять свое местопребывание, спасаясь от междоусобиц, раздиравших Италию, от соперничества городов и тиранов, от войн папы с вторгшимися в Италию французами. В Болонье, например, он был свидетелем того, как воинственный папа Юлий II, в военных доспехах, сопровождаемый кардиналами, въезжал в город после победы над противником через брешь в стене (подражая римским цезарям), и это зрелище, столь неподобающее сану наместника Христа, вызвало у Эразма скорбь и отвращение. Впоследствии он недвусмысленно зафиксировал эту сцену в своей «Похвале Глупости» в конце главы о верховных первосвященниках.
Впечатления от пестрой ярмарки «повседневной жизни смертных», где Эразму приходилось выступать в роли наблюдателя и «смеющегося» философа Демокрита, теснились в его душе на пути в Англию, чередуясь с картинами близкой встречи с друзьями — Т. Мором, Фишером и Колетом. Эразм вспоминал свою первую поездку в Англию, за двенадцать лет перед этим научные споры, беседы об античных писателях и шутки, которые так любил его друг Т. Мор.
Так возник необычайный замысел этого произведения, где непосредственные жизненные наблюдения как бы пропущены через призму античных реминисценций. Чувствуется, что госпожа Глупость, произносящая автопанегирик, уже читала «Поговорки», вышедшие за год до этого новым расширенным изданием в знаменитой типографии Альда Мануция в Венеции.
В доме Мора, где Эразм остановился по приезде в Англию, за несколько дней, почти как импровизация, было написано это вдохновенное произведение. «Мория, — по выражению одного нидерландского критика, — родилась подобно ее мудрой сестре Минерве-Палладе»: она вышла во всеоружии из головы своего отца.
Как и во всей гуманистической мысли и во всем искусстве Эпохи Возрождения — той ступени развития европейского общества, которая отмечена влиянием античности — в «Похвале Глупости» встречаются и органически сливаются две традиции, — и это видно уже в самом названии книги.
С одной стороны, сатира написана в форме «похвального слова», которую культивировали античные писатели. Гуманисты возродили эту форму и находили ей довольно разнообразное применение. Иногда их толкала к этому зависимость от меценатов, и сам Эразм не без отвращения, как он признается, написал в 1504 г. такой панегирик Филиппу Красивому, отцу будущего императора Карла V. В то же время, еще в древности искусственность этих льстивых упражнений риторики — «нарумяненной девки», как называл ее Лукиан, — породила жанр пародийного похвального слова, образец которого оставил нам, например, тот же Лукиан («Похвальное слово мухе»). К жанру иронического панегирика (наподобие известной в свое время «Похвалы Подагре» нюрнбергского друга Эразма В. Пиркгеймера) внешне примыкает и «Похвальное слово Глупости».
Но гораздо более существенно влияние Лукиана на универсально критический дух этого произведения. Лукиан был самым любимым писателем гуманистов, и Эразм, его почитатель, переводчик и издатель, не случайно заслужил у современников репутацию нового Лукиаиа, что означало для одних остроумного врага предрассудков, для других — опасного безбожника. Эта слава закрепилась за ним после опубликования «Похвального слова».
С другой стороны, тема Глупости, царящей над миром, — не случайный предмет восхваления, как обычно бывает в шуточных панегириках. Сквозной линией проходит эта тема через поэзию, искусство и народный театр XV—XVI века. Любимое зрелище позднесредневекового и ренессансного города — это карнавальные «шествия дураков», «беззаботных ребят» во главе с Князем Дураков, Папой-Дураком и Дурацкой Матерью, процессии ряженых, изображавших Государство, Церковь, Науку, Правосудие, Семью. Девиз этих игр — «Число глупцов неисчислимо». Во французских «соти» («дурачествах»), голландских фарсах или немецких «фастнахтшпилях» (масленичных играх) царила богиня Глупость: глупец и его собрат шарлатан представляли, в различных обличиях, все разнообразие жизненных положений и состояний. Весь мир «ломал дурака». Эта же тема проходит и через литературу. В 1494 году вышла поэма «Корабль Дураков» немецкого писателя Себастьяна Брандта — замечательная сатира, имевшая громадный успех и переведенная на ряд языков (в латинском переводе 1505 г. за 4 года до создания «Похвального слова Глупости» ее мог читать Эразм). Эта коллекция свыше ста видов глупости своей энциклопедической формой напоминает произведение Эразма. Но сатира Брандта — еще полусредневековое, чисто дидактическое произведение. Намного ближе к «Похвальному слову» тон свободной от морализации жизнерадостной народной книги «Тиль Эйленшпигель» (1500). Ее герой под видом дурачка, буквально исполняющего все, что ему говорят, проходит через все сословия, через все социальные круги, насмехаясь над всеми слоями современного общества. Эта книга уже знаменует рождение нового мира. Мнимая глупость Тиля Эйленшпигеля только обнажает Глупость, царящую над жизнью, — патриархальную ограниченность и отсталость сословного и цехового строя. Узкие рамки этой жизни стали тесны для лукавого и жизнерадостного героя народной книги.
Гуманистическая мысль, провожая уходящий мир и оценивая рождающийся новый, в самых живых и великих своих созданиях часто близко стоит к этой «дурачествующей» литературе — и не только в германских странах, но и во всей Западной Европе. В великом романе Рабле мудрость одета в шутовской наряд. По совету шута Трибуле пантагрюэлисты отправляются за разрешением всех своих сомнений к оракулу Божественной Бутылки, ибо, как говорит Пантагрюэль, часто «иной дурак и умного научит». Мудрость трагедии «Король Лир» выражает шут, а сам герой прозревает лишь тогда, когда впадает в безумие. В романе Сервантеса идеалы старого общества и мудрость гуманизма причудливо переплетаются в голове полубезумного идальго.
Конечно, то, что разум вынужден выступать под шутовским колпаком с бубенчиками, — отчасти дань сословно-иерархическому обществу, где критическая мысль должна надеть маску шутки, чтобы «истину царям с улыбкой говорить». Но эта форма мудрости имеет вместе с тем глубокие корни в конкретной исторической почве переходной эпохи.
Для народного сознания периода величайшего прогрессивного переворота, пережитого до того человечеством, не только многовековая мудрость прошлого теряет свой авторитет, поворачиваясь «глупой» своей стороной, но и складывающаяся буржуазная культура еще не успела стать привычной и естественной. Откровенный цинизм внеэкономического принуждения эпохи первоначального накопления (вспомним близкую во многих отношениях «Похвальному слову Глупости» «Утопию» друга Эразма Т. Мора, опубликованную через пять лет после «Похвального слова») , разложение естественных связей между людьми представляется народному сознанию, как и гуманистам, тем же царством «неразумия». Глупость царит над прошлым и будущим. Современная жизнь — их стык — настоящая ярмарка дураков. Но и природа и разум также должны, — если хотят, чтоб их голос был услышан, — напялить на себя шутовскую маску. Так возникает тема «глупости, царящей над миром». Она означает для эпохи Возрождения здоровое недоверие ко всяким отживающим устоям и догмам, насмешку над всяким претенциозным доктринерством и косностью, как залог свободного развития человека и общества.
В центре этой «дурачествующей литературы» как ее наиболее значительное произведение в лукиановской форме стоит книга Эразма. Не только содержанием, но и манерой освещения она передает колорит своего времени и его угол зрения на жизнь.
