Глава 26
ПОСЛЕДНИЙ МАРШ
Алексею иногда кажется, что он в средней полосе России. Такая же тишина и жара, по утрам, чуть свет, крестьяне идут на иоле. Здесь, в Хэда, они страшатся солнца, как злейшего врага: и мужчины и женщины закутывают лица в черное до глаз и надевают черные халаты и штаны, работают босые на залитых водой полях, похожих па небольшие квадратные бассейны.
У нас дома тоже знают опасную силу солнца, женщины и девушки надевают в поле кофточки с длинными рукавами, длинные юбки и платки, закрывающие лица. На русых волосах чистейшие белые платки крестьянок нашего Севера.
Во дворе Хосенди на дереве сарубэри или «скользит обезьяна», над могилой Букреева распустились большие цветы. Сучковатое, с белым гладким атласом коры, крутыми изгибами ствола, теперь оно все в красных бутонах.
Дочь Пьющего Воду вчера опять была на могиле и зажигала куренья. Приходила сестра ее, похожая на грузинку, с чуть припухлыми глазами, смягчавшими выражение лица. Обе чистенькие, скромные, как воспитанные благородные девицы. Отец их уж больше не был «Пьющим Воду». Он открыл сакайя неподалеку от верфи, где шла постройка двух японских шхун и где постоянно толпился народ: рабочие и любопытные из деревни, много переодетых полицейских и солдат; спрос на сакэ всегда. Глухое ущелье, где жил с семьей сторож при складе Ота, нанимавшийся за несколько чашек риса в день, теперь превратилось в бойкое, поторжное место, и Пьющий Воду становился залихватским кабатчиком. Ему было теперь во что одеть своих дочерей.
Жарко. Грустно бывает Алексею. Жаль Оюки и жаль с ней прощаться. Какая-то пустота впереди, товарищи ушли, и мы тут остались как будто навсегда и не увидим больше их.
Алексей по утрам в казарме, дела не дают распускаться. Но забот по роте не так уж много. Унтер-офицеры в нашем флоте – как и в армии. Они подлинные командиры, наставники и воспитатели, ревнители службы. Все обязанности так исполняют, что офицеру остается только смотреть роту с сознанием, что тут все в порядке. Еще недавно он занимался целыми днями, готовя людей к штыковому бою.
Казарма жила своей жизнью, с утренними и вечерними молитвами, со службами в церкви, с маршировкой, ученьями, со множеством работ, починок, поделок, с нашей кухней, заботой о харчах, с кашей из риса и рыбными щами, с наказаниями, с выставлением «под ружье» за своевольные отлучки, за перемахивание частокола по ночам. С баней, стрижкой, лупкой, стиркой, штопкой, тачанием и смазкой сапог, с ходьбой на работу. Японцы все больше перенимали от матросов их навыки, и уже многие наши на стапелях становились ненужны. Просто нельзя не подумать, что мы уж надоели и нас поторапливают... А Сибирцев ловил себя на тайной мысли об отрадах свидания, Оюки ждет его, ждет ежедневно, и день ото дня все сильней затягивается он в жар чувств, и все горячей и настойчивей их неслышный зов. Но нельзя же все бросить и все забыть и выдать всем себя, это не в его натуре и не в его правилах.
Собирался отправиться в горы с товарищами поохотиться за растениями. В храм за рисовым полем легче, проще и романтичнее пойти в сумерках, побыть со своими тяжкими и двойственными ощущениями наедине.
– Старичка Нода опять нет! – сетовал Елкин.
– Вчера я посылал к нему японца, – отвечал Гошкевич.
Сидели в кают-компании офицерского дома при Хонзенди и ждали проводника и знатока местной флоры.
– Обещал быть!
– Видимо, больше и не придет! – сказал Елкин. – Полная перемена! Вот как надо бы и нам обходиться с иностранцами!
– Идемте, господа, делать нечего! – предложил Сибирцев.
Нода стал избегать русских друзей. Он больше не приходит и на глаза не попадается. Нода не бедняк, живет под горой, в большом и красивом доме с апельсиновым садом и множеством редких растений и деревьев. Говорит, что гора над домом Нода – его собственность. У него поля, которые он засевает летом рисом, а зимой пшеницей, работает сам с большой семьей. Но, кажется, нанимает и поденщиков из соседней деревни Ита; может быть, у него и постоянные рабочие, но про это никто не спрашивает. Лучшего проводника для ботанических экспедиций желать невозможно. Он знает каждое дерево, всякий лист и травинку и все плоды, что из чего делается и в какую пору. Крестьянин-самоучка, но производит впечатление ученого-исследователя, ко всему у него интерес, как к новинке, словно впервые вступает во вновь открытую страну.
Не приходит, – значит, струсил чего-то, хотя, как и все хэдские, не робкого десятка.
В деревне говорят – русские осквернили храм.
Пьющий Воду встретил на днях Янку Берзиня, зазвал к себе в сакайя, угостил и растолковал, что теперь все боятся. Хотя никто не верит, что виноваты русские. И что-то еще говорил очень таинственное и страшное, чего Янка не смог понять без толмача. А переводчики, как известно, все шпионы.
– Пошли! – решил Гошкевич. – Но по дороге зайдем в лагерь, попроведаем моего Прибылова!
Наши в лагере так и живут, и несут службу, и ходят в секреты на горы, как где-нибудь в гарнизоне на Черноморском побережье!
– Долго японцы были уверены, что он прячется. Но теперь решили, что адмирал увез с собой.
Казак Дьячков, служивший у Невельского в крепости на Южном Сахалине и понимающий по-японски, приносит новости. Кое-что узнает отец Василий. У Гошкевича много знакомых японцев, и они бывают откровенны.
Вечерами Осип Антонович проводит с Точибаном часы, они занимаются в лагерном лазарете. В Хосенди не встречаются, там всегда много японцев, могут приметить. Они наблюдательны и догадливы. Теперь Точибана приходится скрывать и сохранять особенно тщательно.
– Как он?
– Мрачен стал, – ответил Гошкевич. – Мы сами затянули дело. Много характера надо, чтобы вытерпеть такое сидение под караулом. – Гошкевичу не раз казалось, что друг его Точибан тоскует и раскаивается, может быть, не прочь был бы переменить решение и остаться, но уж поздно.
Монах в нашей форме сидит в углу, поджал ноги, и широкое лицо его, как каменное. Приоткрыл глаза, но не сразу овладел собой и нашел силы для приветливой улыбки и выражения радости. С тех пор как скрылся под защиту моряков, стал тише. Выглядит пришибленным, жалким, словно не рад своему спасению.
Гошкевич поговорил с ним, спросил, учит ли русскую азбуку.
– Да! – ответил Прибылов охотней.
– Ко всякому делу способен, да не всегда душа лежит! Крепки они во всех своих предрассудках двухсотлетнего воспитания!
Из лагеря зашли к Пушкину, который теперь занял квартиру адмирала в Хосенди, а потом и в канцелярию бакуфу. Там полно чиновников.
Уэкава встретил вежливо, но не глядя в глаза. Этак бывает и у нас. Чиновник был хорош, а вдруг отвернется, едва войдешь к нему, избегает говорить. Обычно означает, что дошла какая-то сплетня или донос или чего-то сам придумал и заранее струсил.
Ябадоо ответил на поклон и объяснил, дружески смеясь, что кто-то нагадил на алтарь в шинтоистском храме, на косе, и есть следы русских морских сапог.
– Что их слушать! Так и будут нам глаза колоть! – сказал Елкин.
«Экая мерзость! – подумал Алексей. – Они опять про то же!»
Оказывается, надо об этом написать отчет. Узнали в Эдо, требуют подробностей. Уэкава не может винить русских матросов, но и не может доказать их невиновность. Поэтому он в тупике.
– Но отчет, верно, должен об этом писать новый дайкан, молодой Эгава, а не вы, Деничиро-сама? – ответил Гошкевич.
Уэкава на миг смутился, тут же закивал головой и улыбнулся:
– Да... да...
– Толку не добьешься, – молвил Елкин. – Пошли в лес!
Ябадоо загадочно смеялся и кланялся. Не то над ними, не то над хитростями своих.
– Пушкин предлагал вам назначить комиссию для расследования. Что же вы? Поручик Елкин и Шиллинг в тот же день ходили обследовать остатки уже затоптанных вами следов. Оказалось, сапоги – оба правые. Такие были у Букреева. А когда он наелся ягоды и умер, их кто-то стащил. Значит, это сделали не наши. Вот об этом и напишите, пожалуйста, в Эдо. Нижайше просим быть порядочными людьми. Это хитрость очень глупая и легко распознается. Мы вам об этом уже говорили, Уэкава-сама. Пушкин объяснялся с новым дайканом – молодым Эгава.
Плотник Оаке, когда-то выброшенный ударом ноги из канцелярии бакуфу, на днях сказал матросам, что нагадили сами метеке. О происшествии сразу заговорил весь лагерь. «Следы краденых сапог, братцы!» – толковали в казарме.
– Значит, шла подготовка к чему-то, чего мы сами не знаем и не ведаем! Наши друзья, как Нода, стали нас бояться, – сказал Сибирцев, выходя из канцелярии.
– Что значит «не знаем»! Этого и надо властям, чтобы все нас боялись, чтобы хорошая память о нас была бы вычеркнута навсегда, – ответил Гошкевич. – Видимо, заметили, что слишком приветлив с нами простой народ. Вот и надо отбить охоту, отвратить простонародье. И так будет впредь даже с отдельными людьми, которые произведут хорошее впечатление. Поверьте мне! Еще и вслед пустят, прицепят к хвосту.
Сибирцев не хотел и не мог участвовать в таких поношениях, душа не позволяла. Провокаторы, как он полагал, могут быть всюду. Гошкевич ученый – изучает народ, страну, он, прежде чем дойдет до холодного анализа, под разными впечатлениями сам еще тысячу раз сменит мнение о японцах. Случай, конечно, мерзкий.
– Насторожит хоть кого. Мол, вот вам, что оставили христиане, вам, шинтоистам, загрязнили священную память о предках, самое дорогое для семьи японцев. На прощанье! На самое заветное!
– А что такое за слово «бухтеть», Алексей Николаевич? – вдруг спросил Гошкевич.
– Разве вы не знаете?
– Как объяснить? Откуда? Я долго жил в Китае и не следил за развитием языка.
– Бухтеть, по-моему, все равно что складывать в бухту. Но не канат, а пустые бесконечные разговоры, длинные, как якорный канат, – ответил Сибирцев. – «Не бухти» – употребляется матросами охотно в смысле «не болтай»! Охотники до новинок!
– Как я отстал!
Все засмеялись и полезли в гору, оглядываясь и стараясь не задеть жгучие листья мелких ядовитых деревьев.
Под вечер Алексей зашел в сад храма за рисовым полем. Опять пусто в помещениях и пусто в саду. Почему бы? Алексей остановился на широких ступеньках у главного входа, оглядывая двор, купы деревьев и гряды, сетуя на себя, что мало ждал вечерней встречи с ней и она это угадала. Огорчение и разочарование!
– Ареса! – услыхал он ее голос.
Головка Оюки в цветах и наколках цвета ранней зелени и зелени с желтизной поднялась из-за цветочной грядки. Он с радостью поспешил к ней. Оюки показала высокие, стойко поднимающиеся тычинки расцветающей жимолости. С ней рядом жена Фуджимото.
Оюки не хотела оставаться с ним вдвоем? Она радостна, спокойна, кротка. Жена священника пошла в комнаты, просидела рядом весь урок английского языка.
Корабли приходили в бухту Хэда и уходили, пробуждая живой интерес Оюки к жизни западных народов. Английский давался ей, она училась охотно, как и русскому в эти полгода, но произносила слова, ставя гласные между жестких твердых западных звуков, смягчая их.
Ушел Роджерс, мы так и не дали согласия и ни о чем не договорились. Пока коммодор с судами стоял здесь, поволновались немало, и нелегко было принять решение и отказать и примириться со своим же словом. Бухта опять синяя, круглая и пустая, кое-где обставленная у причалов японскими белыми сэнкокуфунэ под разгрузкой и рыбацкими суденышками.
...Оюки втайне еще ждала. Он склонен к внезапным горячим проявлениям чувств и всегда благороден. Он может стать выше предрассудков Запада и Востока. Он сильный воин. Он может исполнить все, что захочет.
Но неужели кого-то он любит больше, чем меня? Женщину? Но в таком случае все понятно. Самурай не меняет данного слова. Он обязан поступить как воин. «Ну, скажи мне!»– думала она, глядя на его жесткие губы.
Днем кажется, что в храме холодно, так велика его свешивающаяся деревянная крыша и так прочно защищает она от солнца. Ночью, после прогулки в саду и прохлады, в этом храме жарко, от тепла нагретых стен, от жаровен и от жара в голове.
Бонза Фуджимото встречает и кланяется, чьи-то руки приготовили чан и постель. Уж очень походит на семейную жизнь! Приятно, а невольно настораживаешься! Да и не сознаешь ничего толком.
«Видишь, как мы просто прощаемся? – говорил добрый взгляд Оюки. – Ты сам меня приучил к западным обычаям... Я жду до последнего мгновения твоего слова и не спрошу сама. Горьких слез и криков не будет».
Она улыбнулась и протянула ему руки.
Но разве ты не думаешь, что твой сын будет тебя всегда любить и ждать, как и я? Разве ты еще такой мальчик, ничего не понимаешь, не знаешь и не догадываешься? Но как же он? Чей же он будет? Ведь он узнает все... Взгляд ее стал озабоченным, а потом упрямым и гневным, словно она решала великую судьбу, а он, сражаясь за эту судьбу, совершенно ничего не понимал и не видел, что делается около.
Корабли приходили и уходили. Со дня на день, с часу на час ждали разлуки навсегда. От этого самые прекрасные свидания пропитаны то сладкой болью, то горькой, почти пьяной радостью.
Она все еще слабо надеялась, что, глядя в ее глаза, Ареса-сан догадается, увидит ее и вспомнит о ней.
В просторной, опустевшей квартире при храме, где, приезжая в Хэда, останавливалась семья князя, где еще недавно собиралось такое смешанное общество с княжной, Григорьевым и художниками, теперь пусто. Алексей подымался, когда из утренней мглы за окном начинали проступать красные цветы.
Храм казался теперь захолустным, как бы постарел. Приходившие сюда утром люди приносили по рыбине или по жалкой рисовой лепешке. Чувствовалось, как обеднела деревня, как выкачали из нее за эти полгода все, что было возможно. Матросы, не терявшие дружбы с крестьянами, рассказывали, что тут все голодают, все у людей взято.
– ...Шкипера и капитаны торговых кораблей во всем мире – это существа, у которых вместо чести хамство и скотство. И матросы у них еще хуже их самих, и с ними без хамства не сладишь!
– А военные моряки? – спрашивает Елкин.
– Другое дело, – отвечает Александр Сергеевич. – Военным морякам короли платят. У них нет барышей и торговых выгод. Нет и проторей. Другая среда, другие нравы. А торговые – зверье. Послушайте, как они разговаривают с людьми, у них мозги шершавые, кроме хамских приемов, грязной брани и торгашеских уловок, ничего не усваивают. Бобкок не пример ли...
Под эту речь своего старшего начальника офицеры смотрели с террасы храма Хосенди на входивший в бухту бременский бриг «Грета».
Алексей помнил Бобкока. Приплюснутая голова, лба почти нет, вжался в брови, глаза спрятаны, челюсти выдаются, готовые хватать и кусать, и огромный сморщенный горбатый нос принюхивается. Хитрая улыбка плута не сходит с этой физиономии.
...Каков же окажется шкипер немецкого судна? Опять предстоят неприятные переговоры, и, может быть, опять ни о чем не договоримся. Так живешь и не уходишь. Долг любви и долг солдата! Пытка!
При штабе всегда дежурит офицер или юнкер и стоит вооруженная охрана. Пушкин по утрам обязывает офицеров являться. Здесь решает сегодня судьбу трехсот моряков.
Тучи нашли. Море серо, и серы горы. Сеет невидимый дождь. Печальный, жаркий день дождливого июня. Большое судно с голыми мачтами смутно проступает на поверхности бухты, как сквозь туман.
Вот и шкипер господин Тауло. Высокого роста, рыжий, лысый, разговаривает приветливо. Передал рекомендательное письмо адмиралу Путятину от банкира Сайлеса Берроуза из Гонконга.
– Почему в Охотск? – удивился он.
– Вы же сами сказали моим офицерам, что заходили в Хакодате, видели сильную английскую эскадру, которая направлялась на Амур для уничтожения русских крепостей.
В Камчатку нельзя и в Татарский пролив нельзя. Пушкин упрямо добывал сведения от американцев в Симода и от японцев, которые, как оказалось, вели порядочное наблюдение за морями. В Де-Кастри прохода не будет, а на Камчатку идти незачем. Единственно, куда еще можно, вероятно, пройти, – в Охотск. Не должно быть блокады Охотского побережья.
– В Охотск, я вам сказал! – говорит по-немецки Пушкин. – Приходила «Кароляйн Фут». На Камчатке нет никого, все ушли, и «Кароляйн» передала Лесовского с матросами другому американцу, чтобы доставить их на Амур.
Кто они все? Один другого стоит! Мусин-Пушкин помнил, как оскорбились и разъярились наши матросы, когда уже все собрались в Россию, а на «Янг Америка» вдруг стали их отталкивать, не пускать на судно. Неужели и с этими драться?
– Не лежит у меня душа ко всей этой сволочи, – обращаясь к Шиллингу, Михайлову и Сибирцеву, говорит Пушкин при шкипере и его пособниках. Хотел бы добавить, что и здесь нельзя оставаться больше, надо идти, война требует, и в море хорошего нечего ждать.
На «Грете» комиссия из офицеров во главе с Пушкиным осмотрела каюты и трюмы для грузов.
– Вы, капитан, крыс выморите.
– Чем? – весело спросил немец.
– Серой! – сказал Шиллинг. – У японцев есть. Японцы вам живо все сделают.
– Трюм хорош, при случае можно спрятать всех матросов.
Пушкин сказал, что силами наших мастеровых придется в трюме настлать временную жилую палубу для помещения всей команды.
Съехали на берег, пошли в канцелярию бакуфу.
Уэкава скрепил договор своей личной четырехугольной печаткой-миниатюрой и портовой печатью европейского образца. Заверил копии и одну попросил оставить для себя с немецкой и русской подписями.
– Теперь уже совсем? – спросил он.
– Да, совсем.
Как же мы все чужды им стали! И чем дальше, тем будет хуже! Пушкину хотелось кое-что из вещей и книг оставить у Ябадоо. Есть и подарки для японцев, но если бы не этот обгаженный храм! На прощанье как в душу мне нагадили!
Две с половиной тысячи долларов – четвертую часть денег – сразу отдали шкиперу и получили расписку. Остальные обещаны чеками и наличными в порту назначения.
В Хосенди вызвали офицеров и юнкеров. Пушкин объявил приказ об уходе. Погрузку закончить как можно быстрей. Два дня потребуется.
Каждый почувствовал, что решающий час настает. Офицерам велено составить расписание сборов и немедленно отправляться по местам.
– Немец не американец! – сказал Пушкин. – Мнения своего не переменит! С богом!
Матросы принесли на могилу Букреева саранок. На коленях у небольшой плиты, поставленной товарищами покойного под крестом, юная японка, маленькая, как девочка. Она помолилась и зажгла куренья, как бы напоминая уходящим о вечной преданности и верности.
Молодой дайкан Эгава подъехал верхом к Хосенди с пешей свитой скороходов. Он отлично сидит на коне. Розовое лицо, черные брови вразлет, гордый взгляд. С такой осанкой Тамерлан въезжал в завоеванные страны! Спрыгнул с седла и поздоровался за руку с вышедшим навстречу Сибирцевым, которого знал по зимней охоте.
Пьющий Воду зашел за скалу и забрел в море. Он нырнул под скалу и вынырнул в пещере. Пещера небольшая, ведет в глубину горы. Лезть туда очень страшно. Особенно неприятно, когда с трудом проталкиваешься под висящим сводом, который касается и как бы вдавливается в спину. Если в это время произойдет землетрясение, то так и останешься. Ногами к свету, а головой во тьму. Кто лазал в таких местах сам в молодости или в мальчишестве, знает, что это такое. Дальше можно нащупать сокровище. Пьющий Воду протянул руку. Оно здесь! Быстро проскользнул обратно и вылез. Ночь, волна. Никому и в голову не придет что-то тут искать, под водой. Вот так прячутся средства для возмездия! Так же глубоко бывают спрятаны воинственные и мстительные мысли.
Оружие очень удобное, хорошее, сохраняется и смазывается. Испытано предками казненных родственников во многих бунтах, многократно. Их потом пытали и убивали, но оружие это удавалось спрятать. Очень счастливое оружие, старинное. Это пика с секирой, наподобие алебарды. Но секира длинная и кривая, похожая на серп, отточена с обеих сторон, как бритва. Названа: «Борьба насмерть, когда больше невозможно терпеть!» Надпись сделана на случай, если оружие попадет в руки властей. Пусть прочтут и подумают. И не изнуряют людей. Это оружие повстанцев. С князей легко снимает головы.
Пьющий Воду на соломенных подошвах шел, ступая по густой траве, держа свое оружие внизу и склонившись, помня, что крюк или секиру нельзя никому показывать. Соломенные подошвы на траве не оставят следа. Трава к утру поднимется.
После происшествия в храме Джинджя посетителей в сакайя у Пьющего Воду еще больше. Все крестьяне приходили посмотреть следы сапог. Тысячи людей побывали в оскверненном храме и, собираясь компаниями, обсуждали целыми днями происшедшее событие, как назначенные полицейские добровольные комиссии. Вообще иногда у косы такой вид, словно там всенародный сбор, канун восстания и резни, мятежа.
Огромный корабль стоит среди бухты, иностранцы опять собираются, но не уходят. Неизвестно еще, все уйдут или опять лишь часть.
– Пусть скорей убираются! – говорят посетители, побывавшие в Джинджя.
Другие смеются, не верят, ругаются, кто тихо, а кто – громко. Но все зайдут в сакайя и выпьют. И приходится каждый день ездить в лодке к Ота-сан на склад за бочками сакэ. Денежки теперь полились.
С тех пор как ужасное осквернение произошло, Пьющий Воду велит обеим дочерям на валуны больше не ходить, на косе не появляться. Ходите каждый день на могилу Яся! Обе!
В тот день они, не от голода, а по нищенской привычке, скребли водоросли в отлив. Хорошо, что залегли в валунах. А карлик прыгал по камням, по самой вершине косы. Отец сказал детям, что это Земляной Паук, он следит за кем-то, осквернившим святыню! Кто осквернил? Еще не знаем. Но за кем-то следили. В валунах свой мир, как в тайной пещере, сжимающей грудь и спину, или как в библиотеке священных книг в храме у Фуджимото!
Мистер Тунджинг явился в сакайя. Пьющий Воду его угощал, слушая беседу посетителей, и все время смотрел в окно на косу, глаз не сводя с гребня валунов. Это легко понять. Он хочет поймать святотатца-варвара. Может быть, отцу мерещится, не замелькает ли среди цветов хамаю чья-то маленькая, очень маленькая голова? Вершина косы в камнях, там следы не остаются. Пониже на валунах водоросли. Морская змея может проползти незамеченной. Прилив или накат все смывают, остаются только наросты на камнях.
С гостем объяснялись два полуголых японца-носильщика, два бонзы и прилипший к ним метеке. Оба бонзы пожилые, грамотные, склонны к философии. Один из носильщиков был прежде писарем в секте, но изгнан. Объяснялись иероглифами.
– У вас в Японии недостаточно правильное понятие идеи неба. Поэтому понятие сына неба неясно, – доказывал мистер Тунджинг.
«Только по траве, только соломой по соломе, – неотступно думает о своем Пьющий Воду. – Лишь бы след остался незамеченным. Но сейчас самое подходящее время. Мистер Тунджинг еще здесь. Корабль чистится, и на нем морят крыс. Тайная полиция страдает, у них монах-начетчик убежал с Путятиным, не сумели задержать, теперь им будет совсем плохо!»
– Но мне кажется, что в деревне Хэда взгляды на понятие неба верней, чем в столице, – продолжал мистер Тунджинг. – Ваши взгляды расходятся с тем, чему учат в Эдо.
Тут уж Пьющий Воду, услыхав чтение вслух, вмешался:
– Нет! Нет! Этого не происходит. У нас в Японии все едины и крепки. Мы соблюдаем очень высоко совершенство единства духа и чистоту идей. Все наши взоры обращены в Киото к тенно, как сыну неба, более правильному, чем другие сыновья неба. И еще в Эдо – к верховному! По велению главного шамана Японии мы обращаемся к душам предков, а по учению буддийской церкви...
– Скажите, досточтимый гость, кто вы, из какого народа? Откуда прибыли? – спросил носильщик, закрывая плечи мешком. – Кто почтеннейшие, достославные родители такого великого и мудрого героя?
– Мой отец из Кантона!
– О-о! И он...
– Да, он!
– Китаец?
– Да!
– А ваша досточтимая мамаша, уродившая вас? Китаянка?
– Нет, она португалка. Ее отец португальский китаец и мать также лодочница из Макао.
– А вы сами?
– Я – англичанин.
– О-о!
– Моя королева живет в Лондоне!
Мистер Тунджинг показал портрет королевы на серебряной монете.
– А вы?
– Я живу в Гонконге! – И со смущенной улыбкой мистер Тунджинг дописал на бумаге: – Но сейчас я – американец. Временно.
– О-о! Вы прибыли на немецком корабле?
Отец и мать китайцы и португальцы, сам англичанин, без косы, в воротничке, но с китайскими глазами, живет у посла Англии, служит королеве, пришел во время войны на немецком корабле с американским флагом спасать русскую команду посла Путятина.
Настоящий игирису – англичанин!
...Эгава-сын остановился в том же храме за рекой, где останавливался его отец. Здесь, в соседнем, еще более роскошном саду, в храме стоял во время двух пребываний в Хэда великий Кавадзи Саэмон но джо.
– Но пусть сначала уйдут! – сказал дайкан.
– Да, да... – согласился начальник полиции Танака.
– Они уже договорились. Копия документа на десять тысяч дору у Деничиро, как доказательство. Уже закончили вторую палубу в трюме... Уже грузятся. Уэкава-чин отправляет бочки с водой. Вчера уже попросили меня о буксирных лодках.
– Все будет доказано. Я представлю свидетелей и все сведения.
«Все пригодится!» – полагает молодой красавец дайкан.
– За нарушение основных законов! За связь с иностранцами прежде всего должен понести наказание Таракити! Хотя ему дано звание и фамилия Уэда.
– Это не помеха! – молодой дайкан засмеялся.
Кандидатура особенно нравилась. Любимец Путятина! А упрется в землю без головы! Уэда Таракити! Да, это он озаботил так отца. Только отец был скромный, его же хвалили... Таракити – враг злейший! Пусть только уйдут!
Танака понял, что совет удачен. Это хорошо. Неплохое начало. Рыбак рыбака видит издалека. Дайкану для начала деятельности нужна строгость, полезна в этом случае кровь выловленного ловкого обманщика. У Танака есть покровители. А у Эгава-младшего покровители еще более важные и высокие.
Конечно, известно, что Таракити очень преданный делу, всегда защищает полицию, власть любит, все законы исполняет, работает и учится старательно, но какое теперь это имеет значение, когда у власти мы!
Эгава опять тихо засмеялся, но тут же умолк и глянул свирепо. У него сильные руки и плечи. Отец приучал людской крови не бояться. Эгава-седьмой хотел сам себе вспороть живот, но так разволновался, когда узнал, что его самого прозвали «пустые хлопоты», что умер от разрыва сердца. А до того просил сына, когда вспорет живот, чтобы помог и облегчил страдания – отрубил бы отцу голову. Сын дал клятвенное обещание. Но не понадобилось. А был готов. Но за «пустые хлопоты» Эгава-младший отомстит. И прежде всего хэдским плотникам. Статья подбирается отличная; за связь с иностранцами, за выдачу им тайн!
Таракити живо срежем голову! Не посмотрим на его западное ремесло! Он так живет хорошо, так всем доволен, счастлив, с подарками от Путятина и от бакуфу! Ему в голову не приходит! Счастливый, самонадеянный! Крепко верит! Но мы докажем, что не так! Мы знаем, за что даются подарки. Даже самые дешевые!
Сжимай зубы, Таракити, и нагибайся! – мечтал в свою очередь Танака. А то кляп в рот и еще худшая мука! Когда казнят – будь покорен, сознателен, люби власть, целуй розги! Люби меч палача! Он ласков! Он утешает! А как присмиреет Хэда! И сразу вся округа, все деревни. Мол, вот какие были козни, какие ужасы! Враг-то куда у нас пролез, в список награжденных бакуфу попал, ложью добился, получил фамилию, на постройке шхуны присвоил себе заслуги честных тружеников и лживо выставил себя первым! Пусть только уйдут! Танака будет при отвале судна. Он ласково поговорит там с Таракити, ободрит его: «Не скучай...»
...Оюки низко кланяется и благодарит. Отец все видит и все понимает. Он опять заговорил о том же. На этот раз – вовремя.
– Молодой человек из очень знатной семьи, будет адмиралом, человеком Запада. Он желает жениться на тебе, как на западной женщине. У твоего мужа будет военный флот. Он изучает западные науки. А его братья – коммерцию...
...Знатные роды не подпустят капиталистов к новой экономике без своего участия. Они хотят в новых банках стать совладельцами. Только при слиянии всех ресурсов народа, новых богачей и старой аристократии Япония выживет.
Поколения семьи Ота собирали сокровища и прятали, чтоб никто не знал, сколько их. Все лежало. А теперь отец Ота все выкопал. Теперь у него банк. Что же оказалось? Деньги стали расти, как рис из семян. Деньги нужны всем. И из денег вырастали деньги. Ота-сан – сеятель!
...Отец на днях рассказывал Оюки, что ее предком был португальский монах, которого связали на корабле и выбросили в море, а японцы его спасли... Это было очень давно. У португальца был длинный нос и огромные глаза.
Но так это или не так – неизвестно. Может быть, отец утешает.
– Твой жених очень похож на европейца. Он высок и красив. Настоящий западный моряк. Будет послан в Европу для обучения морским наукам. Кавадзи сказал мне, правительство отбирает десять молодых японцев. Они будут командовать японским военным флотом после того, как выучатся. Правительство приказывает мне открыть верфь. Мне дают деньги на постройку флота. Мы с ним, с зятем, будем строить японский флот. Первые суда я уже спускаю здесь. Но это лишь начало. Твой жених будет совершенно западный человек, красавец, умный. Он с товарищами сейчас изучает паровую машину по книжкам голландцев.
...Слияние вынутых из тайников и выкопанных из земли сокровищ и аристократических имен! Новая эра! Может быть, рыцари рода Токугава со временем откроют многоэтажные базары в Эдо? Возникает, как полагает Ота-сан, одно из самых мощных предприятий.
Ота-сан придется еще раз сменить фамилию.
Аристократ – очень, очень дальний, но все же родственник шогуна! Вместе, я и он – фирма с отделениями по всей стране и с миллионными оборотами. Молодой человек – будущий японский адмирал флота западного образца, из кораблей с броней, пушками и паровыми машинами. Вот какой толчок дала развитию страны стройка военной шхуны в нашей деревне!
На днях Гошкевич спросил у господина Ота:
– Ведь вы хотели, чтобы ваша дочь служила Сюрюкети-сан, а она с Сибирцевым?
– Да.
– И вы примирились?
– А что же я могу сделать?
– А если оказалось бы, что она близка с Сибирцевым?
– Это ничего. Он уедет, и Оюки я отдам за хорошего человека.
...Оюки понимала возраставшее значение своего отца. Японцы видели в нем человека будущего и гордились им. Сын князя женится на его дочери. Настало время, когда князь считает честью породниться с финансистом. А князь из Нумадзу давно в долгу у отца. Европеец на вид? Но Оюки видела суженого. Маленький, очень некрасивый, скуластый и особенно желтый. Ноги немного кривые. Наверно, толстые и волосатые, как у всех военных и метеке.
– Похож на европейца! – твердил отец. – До поездки в Европу будет учиться. Хотят открыть высшую школу у голландцев в Нагасаки. Дружба с Россией дело временное, дело случая. Но нам все стало понятно. Мы будем дружить с Англией, Голландией и Америкой! Я счастлив, что ты начала учить язык игирису.
Отец зря не говорит. Конечно, он, как и его компаньоны, – человек дела.
...Сознание грядущей силы денег уже пробудилось и хлынуло по стране, стало быстро затоплять ее, как самое важное из новых понятий, хотя денег в Японии еще мало! Потому так горд и независим Ота-сан. Он один из тех редких финансовых гениев, которые умеют производить деньги, оставаясь в тени, хотя феодальная пора еще не окончилась.
Давно известно, что князь Мидзуно куплен купцом Ота. Все княжество принадлежит финансисту Ота-сан, и его деньги могущественны, хотя сам он живет в деревне, а не в замке Нумадзу.
Теперь значение Ота возрастает. Ота-сан один из творцов новой эпохи, драгоценный ум, угадавший будущее. Он – финансист. В бедной стране борется за независимость народа от князей, сразу же подчиняя его силе денег и приучая его к денежным оборотам.
– Вот уже подаются мои буксирные лодки, – сказал отец, глядя в окно на бухту, – сейчас они подойдут...
– ...Когда все подымутся на борт, – попросил Гошкевич, – и Прибылов окажется на «Грете» в безопасности, то вы, Алексей Николаевич, подойдите, пожалуйста, к бонзе Фуджимото... За мной будут следить... А вы скажите Фуджимото что-нибудь про фазанов... Например, что перелет уже закончился.
– Что это означает?
– Условный знак, который просил подать Прибылов. Бонза посвящен, услышав, поймет, что Точибан ушел из Японии навсегда.
– Зачем же это? Не темное ли дело? Не кажется ли странным?
– Ни боже мой! Он говорит, что без этого не может уехать. Фуджимото передаст горячо любимым родным Прибылова.
– У такого злодея есть привязанности?
– Да, его последняя просьба. Да нам-то не все ли равно! Что бы ни было! Да и злодей ли он, может быть, только напускает на себя...
...Остается неприятное ощущение, как все нехорошо получилось с оскверненным храмом! После этого все кажется подозрительным. Особое уменье – напакостить на прощание. А вчера, когда прибыл Накамура, пришлось благодарить, тем более что мы не виноваты.
Симодский губернатор явился провожать со свитой. Прием в Хосенди был скромный, но сердечный. От имени правительства Накамура Тамея, благодаря Пушкина и офицеров, желал счастливого плавания и благополучного прибытия на родину, роздал подарки: самурайские кинжалы офицерам и Урусову, как родственнику российского императора, коробки с лакированной и фарфоровой посудой, отрезы разноцветных шелков. В лагере матросы получили по коробочке из легчайшего дерева кири – легче ваты, в каждой по курительной трубке, по пакетику табака и душистой травы, лакомства из водорослей и рисовой муки с фруктовым сахаром и картинки – у всех разные. Изображены горы или домики, сады в цвету, сакура и скалы у моря, комические фигуры, гульба веселых нищих, а на некоторых – женщины. Такой хохот стоял в лагере, что слышно было в Хосенди, и тронутый Накамура прослезился, чувствуя, что на прощанье ему удалось развеселить матросов. Много хорошего было сказано друг другу. Поминали Путятина и Кавадзи и пили за них и прокричали «Ура!».
Сегодня отслужен торжественный молебен. Вывезено все, что нужно и можно взять с собой.
Представитель бакуфу Уэкава и молодой Эгава, чиновники и Ябадоо идут в ворота. Явились окончательно прощаться и принимать опустевший лагерь.
Сибирцев провел их по баракам, в кухню, на склады и в лазарет. «Сдаю наш лагерь. Как капитуляция!»
Пушкин и Накамура Тамея на корабле. Там же часть команды. Мусин-Пушкин поручил окончание всех дел на берегу Сибирцеву. Алексей чувствует, что входит в силу, ему доверяют самостоятельно проводить официальные дипломатические встречи с иностранцами.
Часть зданий в лагере разобрана – доски пошли на палубный настил в трюме «Греты».
– Спасибо. Все в отличном порядке. Очень приятно, – сказал Уэкава. – Пожалуйста, не думайте, Сибирцев-сан, что мы тяготились вашим присутствием и что вы все нам очень надоели, так что наконец теперь мы вздохнем свободно, когда вы уедете. Это совершенно не так, и прошу вас этого не подумать!
«Каков комплимент!»
– Что вы, Уэкава-сан. Я знаю, как вам жаль нас отпускать. А вот приедут после нашего ухода чиновники из Эдо, из бакуфу, из замка и начнут наводить порядок... и, конечно, сильно обрадуют вас... С их отъездом вы действительно вздохнете свободно!
Уэкава смутился, хотел отшутиться, но глубокая тень пробежала по его лицу. Алексей попал не в бровь, а в глаз. После этого дружески и с чувством попрощались, как бы отпуская взаимно грехи.
Алексей щелкнул каблуками и вытянулся. Японцы поклонились низко и почтительно.
Сибирцев выхватил палаш и, подняв его над головой, отдал прощальный салют.
Ударил барабан, и рота пошла парадным маршем. Зимой в деревню Хэда входили под пение труб и под дружные голоса моряков. Теперь уходили не менее величественно, под гром торжественных барабанов.
Хэда вышла провожать. Работ на шхунах сегодня нет. Все рабочие тут.
Моряки не поют. Они молчат. Барабаны бьют, выражая чувства воинов, идущих на битву.
– Спасибо!
– Спасибо! – кланялись жители деревни.
Зимой входили все в черном и ярко сияли их трубы. Уходят все в белом, что очень трагично, белый цвет опасен, печален, скорбен. Хотя их парусники не совсем белы, есть оттенок льна, и это еще дает надежду на лучшие предчувствия.
Но так же твердо шагают их шеренги. Их усы не опали, их мужество не иссякло. Они оставляют нас спокойно, уходят все, поэтому не рыдают, кидаясь друг к другу, обнимая и выражая слабость. Сегодня мы видим, что они лишь временно огорчались, но сохранили волю и дух воинов.
– Идут, уже идут! – говорили в толпе.
– Все идут! Никто не остается!
Японцы с детьми густыми рядами стояли вдоль всей дороги к пристани. Много мы с вами поработали и погуляли! До свидания!
– Езжай еще! – крикнул старик Ичиро.
– Давай! Прощай! Хлеб! До свидания! – раздавались крики. – Янка! Санка! Водка! – неслось с обеих сторон. Пошли в ход все слова, какие кому удалось выучить. – Яся! Яська кароси!
Что-то кричали девушки и мальчишки по-японски и по-русски.
Узнавали среди этой стройной одинаковой массы знакомые лица товарищей по работе, с которыми вместе вили канаты, вместе пили сакэ в тот вечер, когда почувствовалось наступление весны и осмолка шхуны закончилась, а полиция была бессильна, когда Япония и Россия были с одинаково перемазанными смолой лицами. Когда все выглядели грязно, но цвела сакура и у всех на душе было чисто.
– Они входили с синими глазами, – укоризненно говорит старуха, проходя перед девушками, – а уходят с мрачными, как перед бурей!
Лицо Алексея спокойно, как и полгода назад, когда он впервые вводил в деревню колонны моряков и, обернувшись на ходу, скомандовал: «Запевай!» И грянула песня.
Сейчас они уходили под грозный рокот барабанов. Палаш Ареса-сан вложен в ножны и не сверкает в руке. Он – ками, но ками уходящий, хотя и молодой, с загадочным будущим.
Когда он проходит близко, то видно, что свет счастья сияет на его окрепшем лице. Он не совершил здесь, конечно, ничего плохого, позорного, но потерял много силы и много силы обрел. Сквозь туманное облако он вглядывается и вслушивается, угадывая предвестники грядущих ударов. Многим женщинам хотелось плакать. Рыцарь из далекой и еще неизвестной страны уходил от них как родной, как муж их сестры. Где и что ждет тебя, Ареса-сан? Что ты уносишь от нас и что оставляешь здесь?
– Прощай! – закричал Таракити.
Молодой Уэда-сан назначен инженером на постройку японской военной шхуны западного образца № 2.
– Прощай, Никита! – отозвались из рядов.
Гром барабанов глушил все чувства привыкших подчиняться матросов, напоминая о долге. Но сквозь рокот ударов, идя уже вольным крупным шагом, они криками отвечали на приветствия жителей Хэда и махали руками.
Чтобы избежать сцен прощания, Мусин-Пушкин велел сразу, с марша, из лагеря – на борт. И без задержек и сантиментов – подымать якоря.
Все уже на борту. Накамура и провожавшие сошли по трапу. На этот раз нет ужасных душераздирающих сцен. И японцы и русские постарались сократить время прощания и не подпускать простонародья к матросам. Цепи полицейских стояли вдоль улицы.
Сибирцев подошел к Оюки. Ота-сан стоял с дочерью. Он высок, с длинным лицом, в халате, похожем на европейский сюртук, с каким-то бело-желтым знаком на груди.
Оюки протянула Алексею руку и взяла его за другую.
– Прощай! – сказала она по-русски.
Она протянула к нему губы, и они поцеловались при всей тысяче народа. Мгновение держали друг друга за руки, еще не падая духом и не понимая, что они почувствуют потом.
Отец сурово стоял рядом.
«Что их ждет? – подумал Мусин-Пушкин. – Сейчас им кажется, что разыгрывается блестящий спектакль!» Александр Сергеевич, глянув, с сожалением отвернулся. Русский офицер не должен унижать себя! Впрочем – личное дело! Проблема жизни!
Любой самурай мог бы сейчас подойти с обнаженной саблей и разрубить купца Ота-сан, как отступника. Но ни один не находится, не рубит, японские самураи поняли силу денег с помощью наведенных на них пушек Америки и Англии. Все понимают, что нельзя победить Америку саблями. Нужны гении экономики и финансов. Ни у одного патриота сабля не подымется, чтобы наказать финансиста Ота за то, что дочь его при всех пренебрегает законами предков, которыми давно пора пренебречь всем. Так полагают те, кто надеется на прогресс. Те, кто надеется на реакцию, – молчат и выжидают.
Оюки-сан обнимает своей красивой рукой Алексея. Ее белые пальцы с овальными ногтями в красном лаке так романтически лежали на его белом погоне у его розового уха, у волны светлых и нежных кудрей, и многие невольно почувствовали, что сделано новое открытие в понятиях о прекрасном.
Ота-сан их гордо оберегает.
«Ах, как хочется убить и как не хочется убивать!» Так скажет себе не один Танака-сан. Может быть, и Уэкава Деничиро, хватаясь за саблю, быстро вспомнит не только пословицы, но и свои виды на будущее. Всем надоела государственная нищета. Все надеются, что деньги защитят и прославят новую цветущую Японию. Японские деньги вступят в схватку с деньгами из Америки и спасут самураев от пушек! Ота-сан вовремя накопил деньги! Он все предвидел, торгуя солью, рыбой, строительным камнем, лесом, рисом, сакэ, живым товаром! Шелком, фарфором и лаком! И золотом!
Вопреки обычаям, его дочь стоит не согнувшись. Они при всех разрушают древнейшую нравственность в деревне Хода. Поцеловала эбису в губы.
Высокий длинноносый Ота-сан тоже стоял прямо и не боялся ничего, даже законов страны и заветов предков. Он охранял все это время преступное сожительство дочери с иностранцем.
– Ареса... Напиши мне... Через Голландию. Я буду ждать... Потом Япония откроется, и можно будет писать... Через Голландию... Я буду ждать!
По-женски надо бы сказать: «Знаешь... отец нашел мне жениха из новых японцев. Уж скоро свадьба!» Нет, нельзя ранить благородного воина, идущего на коварного и сильного врага. Зачем? Пусть он еще немного будет счастлив! Оюки могла сказать: «Я выхожу замуж!» Но не сказала. «Я – беременна!» – и тоже не сказала. Зачем тревожить воина перед битвой!
Нельзя из гордости. Она была у гадальщицы. По книгам вышло: Алеша встретит в море врагов и погибнет. Но и это ему не надо знать. К встрече с врагами воин готов. Его нельзя озаботить перед боем. Пусть он будет спокоен. Алеша и не верит в гаданье, говорит – это предрассудок.
Только невесты и жены из погибающего, изолгавшегося и продажного народа забывают своих воинов! Она ничем не омрачит своего прощания. Предчувствуя, что в битве с врагами жизнь Алеши закончится, она любой ценой готова сохранить его жизнь в его сыне и будет вечно утешаться этим. Она выкормит его грудью и вырастит воином. Он будет жить снова с ней и около нее. Если ее будущий муж будет благороден – он все поймет.
Сибирцев пожал руку ее отцу. Он пошел на корабль. На ходу вдруг сказал бонзе Фуджимото по-японски:
– Ну, как фазаны? Жаль, больше не покушаем!
Фуджимото глянул испуганно и сразу улыбнулся и поклонился формально много раз.
Канат с петлей пополз по борту. Борт стал тихо отходить, открывая узкую полоску темной воды.
– Аресей... напиши мне... через Голландию... когда окончится война...
Голос Оюки дрогнул. Она видела, как отплывало и уменьшалось его лицо. Он махнул рукой с отходившего борта.
Закричали лодочники, раздался плеск сотен весел, и «Грета» пошла на буксире.
Вскоре вокруг было широкое море, свежий ветер, первая соль на губах. Выросла и подняла над облаками свои льды Фудзи, как бы посылая прощальный привет мореплавателям с севера.
Алексей увидел, что на палубе стоит на коленях японец Точибан, вышедший из трюма. Теперь он свободен. Сегодня матросы опять пронесли его в ящике на корабль и в трюме выпустили.
В глазах японца, всегда спокойных, закрытых «занавеской», сейчас была тревога.
На палубе почти пусто. Все внизу. Точибан смотрел на Фудзи с выражением тоски и ужаса. Казалось, он шел не в отрадное путешествие, а на Голгофу. Алексей видел, как он, глубоко погрузившись в себя, стал молиться. А ведь сказал Гошкевичу, что решил креститься, что христианство – единственное для него спасение, истинная вера. А с таким тяжким чувством прощается с родиной. Смотреть больно.
Фудзи скрылась. Вокруг жаркий и душный туман и почти невидимый сеющий дождь. Паруса чернели и временами повисали и снова хлопали и заполнялись, и опять «Грета» шла.
Из трюма наши матросы, по свисту боцмана, повзводно, выходили помогать немецкой команде.
Странное сознание или отсутствие всякого сознания... Неясно в голове, неясны чувства...
Сынок Пьющего Воду вбежал в сакайя и тихо сказал:
– Отец... в горе... там, где жил монах!
Пьющий Воду побежал лесом, напрямик, через гору.
– Со мной! Будь буси!
Мальчик гордо вскинул голову. За отца он готов на все, на гибель! За него, и за мать, и за дедушку! Сражаться бесстрашно! Он – кровь и плоть отца, он будущий продолжатель рода!
С горы стала видна вся бухта. Деревня Хэда пуста, все на берегу. Моряки уходят навсегда. Их лагерь пуст. Но душа Пьющего Воду холодна. Он никого не жалеет.
Вот и аллея, прямая дорога к храму. Здесь княжеские крестьяне отбывают добровольную обязательную обязанность: посыпают свежим песком подход к храму. Тут жил монах. Он скрывался, храм долго был пуст. Теперь для пробуждения в народе патриотизма все старые шинтоистские храмы, говорят, велено привести в порядок. А будто бы буддийские под подозрением, как очаги иностранной религии, привезенной из-за моря. Но это никого не беспокоит.
Сынок засвистел соловьем. Значит, преступник на месте.
Маленькая фигурка движется, ступая шагами покрупней. Редко кому удается увидеть Земляного Паука. Им пугают детей. Его замечали скользящим между плит во дворе храма. Он скрывался в цветочных грядках. Он быстрый. Он прятался в трюмах сэнкокуфунэ. Уже немолодой. Его появление предвещает несчастье. Да, моряки называют его «Земляной Паук». Его все боятся. Никто и никогда не говорил с ним. Он всегда смотрит под ноги. Многие не верят, что это человек. На нем Ясины сапоги. Очень знакомые и родные. Старается ими оставлять следы поясней.
Деревня пуста.
Вдруг из-за кустов что-то выползает. Ему под ноги. Что-то очень сильно сверкнуло. Паук вздрогнул. О-о! Земляной Паук испугался. Кривая сабля обхватила его ноги, и что-то ударило в них, как электрический скат в морской воде, что-то немое, тупое и страшно острое задело тонкие ноги. Серп срезал их вместе с голенищами матросских сапог, одним рывком.
Земляной Паук упал навзничь и замахал руками, как птичка крылышками. Он похрипел, но недолго. Может быть, не успел понять, что случилось. Ведь невероятное, небывалое событие, в которое никто не поверит. Ведь никто же не поверит, что произошло невозвратимое.
– Когда-то я показывал эту драгоценность матросу Яся, – сказал Пьющий Воду сыну, тщательно вытирая свое мятежное сокровище.
Пьющий Воду ушел к морю. Вынырнув в пещере, он затолкал свое оружие поглубже.
А следы сапог морского солдата в самом деле отпечатались очень ярко на песке. Сейчас заморосило, и следы сохранятся до утра. Надеялись, что еще одно преступление матросов станет очевидным, что деревня увидит еще раз их следы и навеки отвернется от эбису. Для этого песчаная почва на косе и на новой дороге к храму удобна. Следы – как неопровержимое доказательство. А вот уж люди расходятся с берега, идут вверх, в дальние домики.
Вот уже послышались крики, кто-то завопил. Что же там?
Там маленькие ноги с обрубленными костями торчат из срезанных сапог! А все верили, что матросы – товарищи Яся – ей-ей-её – ходили купаться на косу и оправлялись в храме. А сапоги те же, следы те же! Кто, кто наказал Паука? Высшие силы! Это кара от ками! Только они! Нигде никаких следов убийцы! А там уж множество народа...
Благодаря русским страна развивалась. Метеке Танака пошел в гору. У него новые знания. Полиция шагнула на высшую ступень. Теперь Танака назначается начальником полиции в порт Симода, открытый для приема иностранцев.
Дух захватывает! Какие подарки станут подносить ему симодские торгаши. Сколько выкажут лести и внимания. У него будет своя тюрьма. Можно припугнуть, что засадишь любого, кто не поделится доходом. Придраться всегда уместно. Какое счастье быть назначенным в Симода и ехать туда на высокую должность, изучив предварительно западную жизнь и западные обычаи! Банзай!
Молодой дайкан вошел в канцелярию бакуфу. Он приказал Ябадоо идти в опустевший лагерь, все осмотреть, сосчитать, сколько там осталось бревен и досок и какие брошенные вещи в бараках. Все записать. Завтра доложить.
Эгава вошел на половину дома, где жил хозяин. Он заглянул в комнату Сайо. Она тут.
Эгава шагнул в дверь. Сайо низко поклонилась. Она знала, кто это.
– Иди сюда!
Сайо подошла.
Дайкан грубо схватил ее обеими руками за груди и кинул плашмя на пол. Она не удивилась. Она стиснула зубы, в ее глазах была насмешка и гордость.
Кинув ее на татами, молодой дайкан занес ногу и подпрыгнул. Сайо в ужасе сжалась. Она поняла, что он хочет ударить ее по животу и топтать. Он стремится исполнить долг чиновника, убить ее ребенка.
Оберегая живот, она подставила под первый удар ноги свое красивое лицо.
Дайкан подпрыгнул снова, но его кто-то крепко схватил за ступню.
Ябадоо улыбался. Он держал ногу Эгава в почтительном поклоне, смеясь, как самому почитаемому другу, только пошутившему с его дочерью. В дверь заглядывали работник И Ван и плотники.
– Мы вернулись... Найден мертвым тот, кто осквернил храм, – стал докладывать Ябадоо. – Уже вся деревня на горе у храма. Там с отрезанными ногами в русских сапогах лежит мертвый...
– Русский матрос?
– Нет... Японец.
Эгава-младший затрясся от страха и стал бледней смерти... Накамура здесь! Он узнает! Что делать? Смерть? Харакири?
– Полицию сюда! Схватить Танака! Связать, сразу забить ему рот кляпом.
Молодой Эгава кинулся обратно в канцелярию.
– Да, я уже все знаю! – доложил он Уэкава Деничиро. – Все расследовал. Велел схватить Танака, связать и посадить в клетку.
Ему придется отрубить голову! Да поскорей! Чтобы не было разглашения!
Молодой Эгава полагал, что ему как-то надо выдвинуться на политической арене, показать себя прогрессивным человеком. А всегда будут говорить – сын не таков, как его отец. А я горячий патриот и докажу, что восьмой дайкан из рода Эгава не посрамит своих предков.
Эгава увидел в окно идущего по улице Уэда Таракити. Подумал, что при удобном случае надо сказать ему: в Нагасаки открывается морская школа корабельных инженеров и мореплавания. Года через три-четыре это будет уже решено. Наверно, пригласят преподавателей-голландцев. Молодой Эгава скажет: «Я туда тебя пошлю для обучения всем наукам!» Впрочем, зачем откладывать!
Эгава вышел. Плотник нижайше поклонился ему.
– Хороша ли работа? – заговорил Эгава.
Таракити глубоко и почтительно кланялся. Он вежливо поблагодарил. Очень искренне.
– Построили очень хороший корабль! Не хуже, чем в Урага. Там тоже строился западный корабль. Ты слыхал? Довольно успешно. Теперь уже на воде. Большое достижение. Известно в Хэда? Ведь вы не первые! Слыхали: «Восходящее солнце». Все же сначала мы сами построили!
– Да, очень... Это-о... «Восходящее солнце»!
Глаза дайкана ехидно сощурились.
– А может быть, какое-то другое еще название дано? Вспомни-ка. Как? Вот не могу припомнить... Да разве вы не повторяли? Другое название! А? А?
Таракити удивлен, поражен, никогда не слышал ничего подобного. Он знает только о достижениях и успехах правительства и всех его чиновников. Как и его отец. Неудач у правительства никогда не бывает!
...А на песке близ храма лежал Земляной Паук. Тут же валялись два окровавленных морских сапога с отрубленными ступнями.
– Кто срезал? Откуда он шел? – спрашивают подходившие люди.
– Пойдите по следам вверх. В храме шинто, на горе... нагажено... и следы этих сапог по песку, отчетливые следы матросских сапог!
– Да, да, – шамкал какой-то старичок с палкой. – А считалось бы, что это морские солдаты, уходя, еще раз отблагодарили...
Ябадоо посмеивался, глядя на эту сцену. Теперь и самому Танака отрубят голову. Так многие метеке кончают не своей смертью. Особенно тайные метеке, каким был Паук. Очень уверены в своей безнаказанности, делают что хотят, пренебрегают законами тайно и смело. Если не попадаются, то получают награды. А если не удается или они перестараются, то всегда вот так получается.
Бонза Фуджимото в жаркий дождь прибыл на корабле в Эдо и, пешком пройдя город, снял сандалии в доме Кавадзи.
Всесильный Саэмон но джо взглянул вопросительно своими строгими выпученными глазами.
– Фазаны уже прилетели!
Через день Кавадзи был у канцлера Абэ Исе но ками.
Мудрый тридцатисемилетний канцлер, необычайно разжиревший от неподвижной важности и от слабости сердца, сам полагал, что высших начальников тайной полиции надо сменять как можно чаще, а еще бы лучше – казнить, чтобы они не успевали подготовить, с помощью все тех же поднадзорных князей или князей из властвующего дома шогунов Токугава, государственного переворота или, войдя в связь с одними членами правительства, не начинали бы интриги против других.
Повеление Высшего о самовспарывании! Не обжалуется и пересмотру не подлежит! Совершается быстро. Никаких адвокатов не требуется. Бросивший тень на Кавадзи бросает тень на его покровителей.
Чтобы в тайне осталось дело с засылкой в Россию шпиона-монаха и для отведения подозрений от правительства и самого Абэ, решено наказать высочайшего начальника тайной полиции. За недосмотр и пособничество русским шпионам.
В стране было много метеке. Бывало, что знатного вельможу, князя, одаривали этим саном, давая ему высокое государственное задание в знак того, что он, кроме всего прочего и выполнения прямой ответственной обязанности, еще и сам метеке, то есть следит за другими и за собой. Дополнительных полномочий не требуется. Такой князь сам все контролирует. И все же тут же в делегацию включался опытный шпион-профессионал, которому вменялось в обязанность следить за тем, кто по своему положению сам метеке и освобожден от всякой поднадзорности.
Считалось, что в государстве для надзора за даймио, чтобы у феодалов не завелась крамола, имеется пять особых Оо-метеке. Они почти равны по значению и по доверию, обязанностям, полномочиям. В особенно благоустроенном государстве за тысячи лет истории выработался опыт. Нельзя ведомство наблюдения поручать кому-то одному. Один, владея всеми тайнами и главенствуя, может усилиться и оказаться опасным. Так существовало как бы пять министров одновременно, они равноправны. Но всегда есть из пятерых кто-нибудь посообразительней других, такой выдается своей полезной деятельностью.
Таким и был высоконачальный, еще нестарый Оо-метеке, имени которого обычно не называлось. Имен у него много, в разные времена у него разные имена. Он еще молод, умен, коренаст, с квадратной головой. Сильный и умный человек, державший в своих руках многие нити тайного наблюдения. Однако сам он себя чувствовал так, словно ему закрыта дверь. Он обречен всю жизнь на одно и то же дело.
Всякая затеваемая провокация в какой-то мере всегда происходит с ведома правительства бакуфу...
По многим причинам Оо-метеке возненавидел Кавадзи. Может быть, потому, что Кавадзи тоже не князь, а карьеру сделал. Кроме того, надо уничтожать всякого, кого есть возможность уничтожить, а для этого надо знать, кто на каком счету. Хотя считается, что всех надо беречь. Саэмон но джо! Какое это громкое имя! Как ведомству известно, прежде он был Найто Тосиакира – сын беднейшего самурая. После смерти отца его в семье кормить нечем было, отдали приемышем в семью Кавадзи. Безродным чиновником-карьеристом теперь возмущены все князья за договоры, которые он от имени правительства заключил с иностранцами.
Тут феодалы будут не поднадзорными, а союзниками.
Оо-метеке не сам все начал. Кто-то из мелких метеке написал доносы.
Оо-метеке догадался, что этим делом стоит заняться. По пословице: «Если привяжется, то будет раздувать!» Долго размышлял и решил. Медленно обдумывал все дела Кавадзи, изучал его прошлое, его знакомства.
Отданы были тайные приказы о тайной травле и преследовании.
Но съесть Кавадзи не так просто. Не легко отравить ему жизнь. Нет людей, которые умели бы противостоять полуоткрытому наблюдению. Чем вельможа важней, чем строже с другими, тем менее сам он к этому подготовлен, тем более жалок, несчастен и слаб, когда ему показывают, что он на подозрении, за ним приходится присматривать. Потому усиливаются все болезни. Старые люди часто умирают от этого. Старые тигры, могущественные по службе или в своих княжествах! Все летит прахом от движения невидимых волн, от руки Высшего Метеке с выбритой квадратной головой и с язычком из приклеенных парикмахером волос на темени. Народ, чиновники, самураи всегда в восторге, если о ком-то из всесильных ползет зловещий слух. Подхватывают и распространяют дальше. Народ к ним безжалостен, как и к даймио, он их ненавидит.
Кавадзи стар. Его трудно подточить. Оказалось, что не поддается. Доверие к нему крепко в бакуфу. Это ничего. Силы человека истощимы. Кавадзи гораздо старше, чем Высший Метеке.
Поэтому, если не удастся оклеветать Кавадзи при жизни, то уж после его смерти он твердо будет известен стране как хитрый предатель – русский шпион. Мертвых можно сделать средством блестящей карьеры. Следить за мертвыми! Раскрывать их страшнейшие заговоры! Разоблачать их и преследовать, ужасать тех, кто знал его, и вводить в восторг и щекотливое удовольствие тех, кто о нем лишь слыхал как об удачливом карьеристе!
Не с живым, так с мертвым я с ним рассчитаюсь. Все внимание ненависти было направлено на Кавадзи. И вдруг – бац! Как грохот страшнейшего взрыва...
А под носом огромного штата полиции, явной и тайной, сбежал с иностранцами японец. Прохлопали настоящий шпионаж! Ах эти мелкие выдумки карьеристов! Теперь за них возьмусь! Танака казнен! Хорошо. Но еще с американцами убежало несколько японцев. А еще двоих поймали в прошлом году в Симода. Но тогда на этом успокоились. Тут уж стало не до Кавадзи.
Доложили, что Кавадзи вернулся в Эдо.
И вдруг письмо из замка Эдо. Приказание, утвержденное наверху. Обязательное сеппуку. За отсутствие должной бдительности.
К вечеру второго дня, исполнив все, что полагается в таком случае по ритуалу, бывший Высший Метеке был мертв. Он лежал на боку с распоротым животом, и его глаза были закачены.
Теперь начинается рубка тех голов, которые желали срубить Кавадзи голову! Доберемся и до авторов подметных «дружественных» и «предупреждающих» писем. Кстати, письмо, приложенное к арбузу, цело! Теперь можно будет найти «друга». Нет американской красавицы, нет Путятина! Займемся привычным делом!
Судьба, отняв у Кавадзи право видеть иностранку, лишив его любви, как бы вернула его к борьбе и битвам по службе. Он прибыл в столицу с новыми силами и преисполненный той беспощадности, которая является у человека, лишенного интересов.
Князь Абэ, конечно, сам приказывал подглядывать за Кавадзи, теперь можно себе признаться, провокации не происходят без ведома! Наверно, на всякий случай это делалось. Кавадзи это понял, угадал, заметив, как охотно согласился Абэ наказать Оо-метеке. А если бы Кавадзи не удалось все исполнить? И на этот случай у гениального Абэ наготове оказалось бы другое решение? Чтобы самому остаться непогрешимым... Абэ знает, что Оо-метеке усилился за последние годы, а это опасно для правительства. Равновесие среди пяти одинаковых министров надо восстановить!
Рыбак Сабуро, из дома «У Горы», пришел к Ябадоо вместе с Хэйбеем Цуди-сан. После всех обязательных выражений почтительности Хэйбей заявил прямо и бесцеремонно, как поэт в стихах:
– Выдайте за него вашу дочь Сайо...
– А у него деньги есть? Где и как ты стал бы жить с нею?
Как Ябадоо переменился! Полгода тому назад он приказал бы подвергнуть и Хэйбея и Сабуро избиению за такие разговоры.
Сабуро уже наказывали за продажу тайны Японии иностранцам, точнее, за то, что он дал им рыбу, а не сдал на питание чиновников. Потом Сабуро болел больше месяца. Но он не обиделся. Напротив – свататься пришел.
– Деньги у меня есть.
– Где взял?
– Еще продавал рыбу.
«Опять!» – чуть не рассердился Ябадоо, но спросил вежливо:
– Достаточно ли?
– Конечно.
– Кому продавал?
– На корабли. И в лагерь. Но более своим. Метеке.
За это следует ли повторное, еще более строгое наказание? Но парень-то нужен не на шутку. Староста рыбаков, казалось, не слышал его признаний. Ябадоо улыбнулся и ответил, что сейчас еще трудно решить. Но можно. Попозже. Не сразу. Походи к нам в дом... Конечно, больно все это слышать. Но невозможно отказаться!
Жениха для дочери нельзя упускать. Но и внука Ябадоо не хотел никому отдавать. Если родится мальчик, Ябадоо хочет сделать его своим наследником. Будет ему не внуком, а сыном. Поэтому нельзя ничего упустить ни с ним, ни с дочерью! А парень из дома «У Горы» был такой робкий, тощий и голодный, а стал смелее и поздоровел, приятно посмотреть на его лицо, обветренное и свежее. Настоящий рыбак! Для него большая честь жениться на дочери старосты рыбаков!
Хорошо бы, конечно, чтобы Сабуро стал самураем!