Один ополчения не делает

Миротворное слово, данное Авраамию Палицыну, Дмитрий Пожарский исполнил в точности. В середине июля он отправил под Москву конных дворян с боевыми холопами — общим числом в четыреста сабель. Отряд хоть и небольшой, но отборный: у каждого за плечами не одна схватка с неприятелем. А воеводами над ними князь поставил московского дворянина средней руки Михайлу Дмитриева и потомка захудалого тверского боярства Федора Левашова.

Выбор на них пал не случайно. Дмитриев еще при царе Иоанне Грозном службу начинал. Ратным духом крепок, в делах междоусобных многоопытен, судьей на различных тяжбах и сложных переговорах бывал. Когда поляки Гонсевского Москву с холодным расчетом выжгли, в ополчение к Прокопию Ляпунову подался. Ляпунов Дмитриева и его людей с честью принял, а самого Михайлу Самсоновича своим соратником и советником сделал. Так что в подмосковных делах Дмитриев как никто другой сведущ. Он знает, чего от засевших в Кремле и Китай-городе поляков и седьмочисленных бояр ждать, как вести себя с рыскающими в поисках кормов отрядами Яна-Кароля Ходкевича, но особенно — как в отношениях с Трубецким и Заруцким промашки не дать. Уж он-то их двоедушную натуру знает.

Левашов вдвое моложе Дмитриева, а потому излишне горяч, нетерпелив, а порой неуживчив, но силы и смекалки ему не занимать. Любое слово Михайлы Самсоновича для него неоспоримо. Это после Пожарского, пожалуй, единственный человек, которому он готов подчиняться беспрекословно. Именно такой товарищ и нужен на походе Дмитриеву. Один другого дополнит, а надо будет — и заменит.

Отправляя их в дорогу, Пожарский наказал:

— Ваша задача, други, в Москву во что бы то ни стало войти, между Тверскими и Петровскими воротами острожек поставить и рвом его тотчас обнести. В стан Трубецкого, а тем паче Заруцкого, входить не велю, даже если они звать к себе станут. Однако всех, кто от них захочет к вам перейти, принимайте. В первую голову казачью голытьбу и земских охотников. Они от своих атаманов столько всякого натерпелись, что держаться за них не будут. При этом смотрите, чтобы кто во измене к вам не явился. Но главное, повторяю, в Москву войти, первую ногу там поставить.

— Хорошо задумано, Дмитрий Михайлович, — похвалил Пожарского Федор Левашов. — А кабы сразу двумя ногами ступить, так еще бы и лучше было!

— Лучше-то лучше, да нам во все стороны глядеть надо. Чай, не одна Москва внимания требует, другие направления тоже. А ну как шведы из Тихвина по Белозерску ударят? Ныне без выхода в Поморье нам не сдобровать. Всему свой черед. Пока с новгородцами о мирном соседстве не уговоримся, трудно мне полки в одну сторону разряжать, — тут Пожарский перевел взгляд на Дмитриева: — А ты что молчишь, Михайла Самсонович? Или другое мнение имеешь?

— У меня одно мнение: каждый на свое дело переложиться должен, — спокойно ответил тот. — Сделаем, Дмитрий Михайлович! Нельзя не сделать.

— Ну тогда в путь! — обнял его Пожарский. Затем обнял Левашова: — Не подведите, родимые. Сохрани вас Бог…

Он чувствовал себя бодрым и здоровым. Ни озноба, ни стеснения в груди, ни кружения головы, которые обычно предшествовали приступу черной немочи, князь не испытывал. Маньяки у него перед глазами не появлялись, топтаться на месте его не тянуло, однако последний приступ падучей, случившийся неделю назад, научил его не обольщаться внезапному приливу сил…

В тот раз, почувствовав такую же, как сегодня, легкость в теле и желание не медля заняться делами, которых за время его болезни накопилось превеликое множество, Пожарский велел своему стремянному Роману Балахне заседлать Серка. Прямо с крыльца шагнул в стремя и, раздумывая, куда ему следует отправиться в первую очередь, сделал по двору круг, потом другой, третий. День выдался жаркий, безветренный. Конь шел боком, ожидая, пока перед ним распахнут ворота, нетерпеливо частил ногами.

И вдруг князь ощутил, как изнутри его, раздирая грудь, исторгается нечеловеческий крик. Он сам не узнал свой голос. По телу прокатилась внезапная судорога, руки и ноги свело, голова запрокинулась, небо перевернулось…

Очнувшись, Пожарский долго не мог понять, где он, что с ним. Наконец сообразил, что лежит на земле, под сплетенным из лыка теремцом , другое лыковое плетение втиснуто ему меж зубов, кафтан на груди расстегнут, под голову положено что-то мягкое, а мизинец левой руки придавлен подошвой широкого в носке сапога из зеленой юфти. Чей это сапог, он сразу догадался. Ну, конечно, Кузьмы Минина. Так он припадок черной немочи останавливает. Вот же дал Бог человеку способность чувствовать, где он в этотчасец нужен. Можно сказать, счастливый случай, а можно сказать: так и быть должно.

Другой счастливый случай — поведение Серка. Когда у Пожарского судорога началась, конь не вздыбился, не понесся вскачь, как сделал бы другой жеребец, почувствовавший лихорадочные удары стремян, а остался стоять на месте, еще и крупом заметно осел, будто зная, что надо делать. Подоспевшие на помощь Роман Балахна и Кузьма Минин подхватили князя на руки и без ушибов уложили наземь.

С виду Серко и впрямь сер: темная шерсть у него с белой перемешана, но белой значительно больше. Он ею, как сединой, припорошен, хотя летами еще не стар — об этом говорят не исчезнувшие до конца яблоки на боках, густая черная грива и такой же черный упругий хвост. Рядом с иноходцами бояр, возглавляющих Совет всей земли, Серко не смотрится: слишком уж простоват, не породист. Разве такой скакун большому воеводе ополчения положен? Но Пожарский его не за масть любит, а за преданность и понимание. И Серко отвечает ему взаимной любовью.

Не менее предан Пожарскому Роман, невидный из себя молчун с рябым от оспы лицом и печальными глазами. В прежние годы он ломал соль в Балахне, а когда его земляк Кузьма Минин, ставший нижегородским старостой, призвал народ не жалеть имущества и животов своих на строение ратных людей, одним из первых отдал в общую казну все, что имел. Минин ему безоговорочно верит, потому и убедил Пожарского взять Романа к себе вторым стремянным. И правильно сделал. В отличие от молодцеватого рязанца Семена Хвалова его обычно не видно и не слышно, но в нужную минуту он всегда оказывается рядом. Вот как сейчас.

— Рано тебя молодечество взяло, Димитрий Михайлович, — с ласковым упреком склонился над распластанным посреди двора князем Минин. — Придется тебе еще чуток на покое побыть. И без тебя управляемся.

Словно подтверждая его слова, между плечами Минина и Романа Балахны потянулась к Пожарскому губастая морда Серка. Погладив ее, князь будто и своего ближайшего помощника погладил.

— Ладно, — едва ворочая языком, произнес он. — Побуду… Что бы я без вас делал? — и провалился в глубокий врачующий сон.

Если бы сейчас Пожарского спросили, сколько за неделю лекарь Минина Герась Недосека в него лукового сока, травяных отваров, кваса на корнях полыни и медвежьей желчи с медом влил, он, не задумываясь, ответил бы: ведро — и был бы недалек от истины. Однако не только покой и снадобья поставили его на ноги, но и сознание того, что связи с людьми, избравшими его своим предводителем, до того крепки и многосторонни, что теперь и без его присутствия на станах ополчения дело не застопорится, а еще и усердней делаться будет…

Едва за Дмитриевым и Левашовым закрылась дверь, Пожарский перешел в иконный угол.

— Помоги, Господи, нашему делу и дальше исправно делаться, — перекрестясь, зашептал он. — Мало ли что со мной может статься. Ополчение — не стадо, чтобы без пастуха с дороги сбиваться. Каждый в нем головой и руками общей силы должен быть, ее умом и мечом, верой и совестью. Лишь так мы нынешнее лихолетье изживем и своими порядками жить станем.

Положив на себя новый крест, Пожарский вздохнул:

— На бояр, что лишь выгод от ополчения ищут, у меня, Господи, надежды мало. Сбежались они в Ярославль до поры до времени, а как потребуется свои головы на ратное дело нести, так и развеются, будто дым. На воевод честных и отчизных единственно уповаю, на посадский люд, крестьян да на человека всех мер и достоинств Кузьму. Благодарю, Господи, что дал ты мне их в товарищи.

Перекрестившись в третий раз, Пожарский признался:

— Чаял я, Господи, своего брата по дяде, Дмитрия Петровича Лопату, ныне под Москву двинуть, да он в Устюжне Железопольской непредвиденно задержался. Пришлось к Москве Михайлу с Федором посылать. Слов нет, они люди столь же надежные, но я-то в своих расчетах на Дмитрия настроился. В полковой службе он до недавних пор нужного опыта не имел, но когда до боевых действий дело дошло, многих бывалых военачальников хваткой и доблестью превзошел. К тому же он одноименник и близкий родич мой — Дмитрий Пожарский, но ветвью Лопата. Вот я мысленно себя в него и вложил, чтобы незримо к Москве идти, с пути не сбиваясь. Не сочти это за самообольщение, Господи, но мне на том твой голос был. Дозволь еще раз дерзнуть и ему последовать. Как только Дмитрий здесь будет, велю ему второй отряд к Москве собирать. Дам под начало и конных, и пеших ратников — вдвое больше, чем первому отряду. Прав Авраамий, поспешать на приступ надо, — и вдруг посетовал: — Застоялись мы с Серком дальше некуда. На люди нам пора, Господи, — в земскую избу, на площадь, в походные станы… Вразуми Кузьму, Господи, чтобы он меня больше не жалел. Пусть двери ко мне настежь откроет, а?..

Уже на следующее утро эта его просьба начала исполняться. Минин к нему казачьих атаманов, Ивана Бегичева с Иваном Кондыревым, привел.

— По добру по здорову, люди добрые! С прибытием вас! — чуть прихрамывая, вышел в приемную палату Пожарский. — С каким делом пожаловали?

— Дело делу — рознь, а иное — хоть брось! — усевшись на гостевую лавку, издали начал Бегичев. — Кто в деле, тот и в ответе.

Скулы у него шире ушей, прокуренные усы ниже обритого подбородка свесились, нос орлиный, взгляд петушиный, жесткие волосы на голове горшком стрижены. Летами не молод, но еще и не стар.

— Еросливому да копостливому и свято дело не в честь, — согласно закивал мешковатый, щекастый, похожий на большого бородатого ребенка Кондырев. — Мы к тебе со своей бедой пришли, князь, сказать, что на Ивана Заруцкого серчаем.

— Это потом, — неодобрительно глянул на него Бегичев. — Сперва-то нам проведать желательно, как тут у вас дела делаются, с нашим житьем их сравнить. Ведь на одних татей ополчились…

— На одних, да по-разному, — строптиво перебил его Кондырев. — К чему вокруг да около ходить? Так и скажи, Иванко, что дело Заруцкий неладно поставил. Сам во все горло живет, а нам на горло бесчинно наступает.

— Дак ты, Иваха, уже сам все и сказал, — усмехнулся Бегичев. — Тебя разве остановишь?

— И не надо останавливать, — поспешил с примирительным словом Пожарский. — В избе у меня, атаманы, много не увидишь. Для этого надо на станах побывать, в людях. Вот и побудьте, посмотрите своими глазами. А пока, чтобы время зря не терять, беду вашу давайте обсудим. Она, как я понял, и нас касается.

Атаманы переглянулись.

— Что верно, то верно, — согласился Бегичев. — Ну тогда слушай, Дмитрий Михайлович. Мы люди обычные, худые, но в расхищение окрестным государствам руськую землю решили не давать. Потому и пошли под начало к Заруцкому.

— Из каких краев? — уточнил Пожарский.

— Из Перемышля и других украинских городов и весей. Как только услыхали, что Заруцкий за правду неподвижную стоит, так и влили свои силы к нему в ополчение. Думали, он и впрямь с нами братствовать будет, понеже родом из наших мест, да многие слова у него с ветру сказаны. В одну сторону говорит, а глядит-то — в другую! Рука у него на ляхов тяжелая, тут спору нет, но стоит ему оружие из рук выпустить, они у него загребущими становятся. Он ведь много городов и волостей на себя бесчинно записал. Торгует поместьями и должностями, как цыган ворованными коньми, а мы в землянках мерзни, в плохих кожухах и шлыках бараньих холодуй и голодуй! Вот тебе и первый среди равных, как быть должно по законам казачества. Ему такой царь нужен, при котором можно грабить и властвовать.

— И жалованья из земской казны совсем не дает, — поддакнул Кондырев. — Одеянье на нас, поглянь, — износилось в нитку. А на казаках — и того хуже. Но в приговоре-то всей земли, что еще при Прокопии Ляпунове оглашен был, ясно сказано, что ежели атаманы и казаки служат давно и захотят верстаться поместными и денежными окладами и служить с городов, то их желание надлежит тут же исполнить. А которые верстаться не захотят, тем давать хлебное и денежное жалованье. А жалованья-то у нас как не было, так и нет.

— О притеснениях казакам и земцам от Заруцкого говорить и вовсе обидно, — терпеливо выслушав товарища, чинно продолжал Бегичев. — От его гордости и самоуправства нам много позору и бесчестия сделалось. При всяком удобном случае он боярством своим без зазрения совести величается. А какое это боярство, ежели оно в Тушине у самозванца законопреступного получено? Хуже того, Заруцкий нынче с Ходкевичем тайные сговоры завел. Гетман его прельщает на королевскую сторону перейти. Сговорились они или нет, врать не буду, но для меня большого удивления не будет, ежели сговорятся.

— И для меня, — поддакнул Кондырев.

— А не поблазнилось ли вам про сговор, атаманы? — испытующе глянул на них Пожарский. — Чем слова свои подкрепите?

— Есть чем, — сам того не замечая, Бегичев стал подкручивать сначала один, затем второй ус. — Недели с две назад к князю Трубецкому польский ротмистр Павел Хмелевский со своим отрядом перебежал. Он из тех, кому в нашествии на нашу землю участвовать прискорбно. Терпел он терпел неправды своего короля Жигимонта да и решил перейти на руськую службу. А чтобы ему веры больше было, указал в нашем стане лазутчика, через которого гетман Ходкевич с Иваном Заруцким сносился. Лазутчик этот именем пан Болиславский. Сразу хватать его не стали, дождались, когда он под Волок Ламской к Ходкевичу тайком пустится. Тут уж все улики налицо. Сперва-то панок этот запирался, юлил, но как только его на пытку огнем взяли, язык тотчас развязал. Но разве Трубецкой отважится иск Заруцкому вчинить? Так пока все дело и повисло. Одни казаки горой за Заруцкого стоят, другие в тяжелом недоумении пребывают, третьи приповесили головушку на левую сторонушку. А он волком по станицам мечется либо торчит меж людей, как пугало в горохе.

— По такому случаю, князюшка, и хотим тебя поскорей к Москве звать, — не утерпев, забежал вперед Кондырев. — Нам свежий заводчик нужен, достоверный, об литву и самозванство не замаранный. Как ты.

— Дело ваше понятное, атаманы, — помолчав, ответил Пожарский. — И у меня веры к Заруцкому нет и не будет. Все мы в плену у его козней и сумасбродств оказались. Хуже нет измены от того, на кого прежде уповали. Но один человек ополчения не делает, хоть он какой умелый ни будь. Это и ко мне также относится. Вместе будем стараться, сколько Бог помощи подаст. Сила к силе идет, честь к чести. Где им нынче сойтись как не под Москвой? Я туда и воевод дозорных нынче послал, чтобы у Тверских ворот накрепко стали. Вы их по пути должны были встретить.

— Как же, встретили! — разом откликнулись Бегичев и Кондырев. — А тебя самого когда ждать?

— По обстоятельствам, атаманы, по обстоятельствам. Точно сказать пока не могу, уж не обессудьте. Но вот что хочу знать из первых уст: каковы сейчас дела у кремлевских поляков?

— А какие дела могут быть у голодных тараканов? — дернул себя за желтый ус и поневоле скривился Бегичев. — Рыскают, где бы съестную крошку ухватить. Царскую казну вконец растащили. Теперь покрова с усыпальниц московских государей сдирают, золотую и серебряную утварь намелко крошат. Но ими сыт не будешь. Корма нынче дороже золота и алмазов стали. Города-то и волости вкруг Москвы дотла разграблены. Приходится ихним заготовщикам в глубинки черные забираться, в лешие места, да не все оттуда назад возвращаются. На что у нас народ смирный был, а и тот нынче всколыбался, в топоры и вилы ляхов ловит. Ну и мы, конечное дело, побиваем. Однако полной осады Кремлю сделать не получается. Сил маловато. Этим Ходкевич и пользуется. Кабы не он, кремлевские поляки давно передохли бы. Он их припасами поддерживает, но сам в Кремль не становится. Опасается, как бы в ловушку вместе с ними не попасть. Хитер бобер…

— А Гонсевский вслед за паном Зборовским еще не пустился?

— Утек! Только его и видели. Но с ба-а-льшой добычей. Сколько сокровищ он нахватал, один черт ведает. Шиши, что на Смоленской дороге озоруют, его подловили. Но пешим с конными разве совладать? Гайдуки Гонсевского над ними верх взяли. А кого им словить удалось, на кол в устрашение другим посадили. Сильно лютуют, телячьи головы! Ну, ничего, скоро долютуются.

Издевка Бегичева понятна Пожарскому. Православная церковь употреблять в пищу телятину не велит, а католическая разрешает. Вот и приклеилось к полякам прозвище телячьи головы.

— Кто же теперь на месте Гонсевского? — спросил Пожарский. — Или никого еще нет?

— Смоленский наместник Ян Потоцкий племянника своей сеструхи, Николая Струся, с подкреплением прислал. По нашим прикидкам у него под рукой до трех тысяч войска. Да у Езифа Будзилы в Кремле полк. Но Струсь с Ходкевичем крепко не ладят, чтоб им и дальше друг другу хвосты крутить! А Будзила меж ними, как зерно между жерновами, попасть не хочет. У него своя печаль: как бы скорей в Корону Польскую с золотой сумою вернуться. Так и живут в разные стороны…

Почему мира между Струсем и Ходкевичем нет, Пожарскому объяснять не надо. Да потому, что Струсь — мелкая сошка, гонорный поляк, возомнивший себя орлом, а коронный литовский гетман Ян-Кароль Ходкевич и впрямь орел. Это он семь лет назад наголову разгромил при Кирхгольме в Ливонии шведского короля Карла Девятого и его восьмитысячное войско. За ним числятся и другие громкие победы. По заслугам рядом с Ходкевичем можно поставить разве что престарелого коронного польского гетмана Станислава Жолкевского, но тот отказался продолжать войну с Россией. Случилось это после того, как польский король Сигизмунд нарушил договор об избрании на московское царство королевича Владислава и заключил под стражу непреклонных русских послов Василия Голицына и Филарета Романова. Сигизмунду ничего другого не осталось, как поставить на место престарелого, склонного к допотопному рыцарству Жолкевского литовского гетмана, пообещав в случае победы отдать Смоленск великому княжеству Литовскому. От такого предложения Ходкевич отказаться ну просто не мог.

А вот имя польского ротмистра Хмелевского, всплывшее рядом с именем Ходкевича, заставило Пожарского вспомнить ожесточенный бой с ротой неприятеля в сорока верстах от Коломны у села Высоцкое. Время стерло подробности, но оставило в памяти то упорство, с которым сражались застигнутые врасплох гусары и черкасы под началом своего удалого головы. Хорошо бы узнать, тот ли это Хмелевский или всего лишь его соименник. Хмелевских среди поляков хоть пруд пруди…

Слушая Бегичева, Пожарский мысленно соединял имена, события, расположение противоборствующих сторон, вспоминал упрек Авраамия Палицына в промедлении к пользе поляков, спрашивал себя, а не лучше ли было бы и впрямь угрозой со стороны Новгородского государства пренебречь и, пустившись на удачу, вместе с подмосковными ополченцами на приступ временно опустевшего Кремля поспешить? Вроде бы разумно. Но всякий разум на своей выучке держится, на своих обстоятельствах. Да и поздно назад оглядываться. Вперед смотреть надо. Что случилось, того не переиначишь…

Два дня пробыли в Ярославле атаманы. И так им порядок и согласие в нижегородском ополчении понравились, что Кондырев признался Бегичеву:

— Как все равно на другом свете побывал. На божеском. Уезжать жалко.

— Ну дак и оставайся, Иваха. А я твоим казакам скажу, что ты с Пожарским за кушаньем сидеть разохотился. Пусть-ка у них слюнки текут, тебя вспоминаючи.

— Экий ты, Иванко, зловредный какой! Возмечтать не даешь!

— Ладно, мечтай, только с коня не свались ненароком. Мне тебя подымать неохота.

Шутки шутками, но и Бегичев не меньше Кондырева расчувствовался. Да и было с чего. Пожарский на прощанье их сукнами на платье одарил, ратным оружием, серебряными ефимками и сердечным напутствием:

— До скорой встречи, атаманы. Коли Заруцкий притеснять станет, к воеводам Дмитриеву и Левашову ступайте! Главное — в кулак собраться да и ударить им по окаянной шее…

Именно в эти два дня Пожарский почувствовал, что черная немочь его наконец-то отпустила и можно опять себя не жалеть. А тут и князь Дмитрий Лопата-Пожарский из Устюжны Железопольськой, которую защищать от шведов был послан, наконец-то вернулся. Да еще и с обозом. В Ярославль он доставил сорок возов ядер, пищалей, дроби и копий да двадцать возов скоб, гвоздей, прутового железа, лопат, кирок для Спасо-Преображенского монастыря, да еще столько же возов со съестными припасами для ополченцев.

Осмотрев грузы, Пожарский похвалил Лопату:

— Молодецкое дело управил, брат! Готовься к новому! А пока обскажи, что на Мологе и вокруг делается? Не было ли покушений Устюжне от шведов или от гулящих черкас?

— Бог миловал, Дмитрий Михайлович. Стоит, как утес на болоте. Шведам она не по зубам. На Белоозере бы такую иметь…

Годами князь Лопата старше Пожарского, нравом степенней, видом значительней, но обращаться к брату привык по отчеству. И нет в том показной ущемленности родича, а есть лишь признание его заслуг и воинского старшинства. К тому же князь Лопата немногословен. В пять-шесть слов он умеет уложить то, на что другой сотню потратит…

В прежние времена Устюжна была обычным торговым и ремесленным посадом, никаких укреплений на случай военных действий не имела. Но когда литва и поляки, нахлынувшие вместе с первым самозванцем Гришкой Отрепьевым, стали ее пустошить, а затем Тушинский вор своих людей собирать корма, налоги и кузнечные изделия «царским именем» прислал, железопольцы грудью против них встали. Всего за месяц они свой мирный посад такой крепкой стеной обнесли, такие высокие сторожевые башни в них врубили, что если со стороны посмотреть, Устюжна и впрямь на утес похожа сделалась. А у подножья этого утеса глубокий ров с частоколом на гребне лег. На верхах через него не проскочить, кони брюхо порвут. Другой такой крепости на севере теперь и не сыщешь. Что до болота, про которое князь Лопата упомянул, то устюжское железо и впрямь не в горах добывается. Берега Мологи, Ворожи и Инжи, на которых Устюжна укоренилась, твердую и плодородную землю имеют, а вокруг — зыбкие болота. Вот и получается: утес на болоте.

Пожарскому это растолковывать не надо, он все на лету схватывает.

— И я того же мнения держусь. В Белозерске крепость не хуже устюжской надо поделать. Как думаешь, кого мне туда послать? — испытующе поглядел он на брата.

— Только не меня, — отрубил Лопата. — Я спиной назад ездить не умею.

— А коли не тебя?

— Тогда Григория Образцова, — облегченно вздохнул тот.

— Вот и я так думаю: Образцова. А ты, не мешкая, отряд под Москву собирай! — велел Пожарский и хмыкнул: — Ишь, ухарь. Спиной назад он ездить не умеет. А другим это, выходит, за обычай? Не тебе бы так говорить, Дмитрий, не мне бы слушать.

Князь Лопата на это лишь плечами пожал. Он свое слово сказал, а последнее пусть за Пожарским остается. Кому как не большому войсковому воеводе положено его говорить?

Обсудив спешные дела, братья расстались. Но из одних спешных дел тут же вырастают другие. Пожарский прежде всего тем озаботился, что вологодский воевода Петр Мансуров дымного пороха ему прислал на треть меньше, чем было договорено, а князь Лопата обнаружил, что коней в отряде не достает. Вот и пришлось в Вологду атаманов Олешку Кухтина и Андрея Шилова отряжать, а в монастыри, которые ополчению коньми задолжались, атамана Евстафия Петрова и Якова Мокеева.

Много и других забот на них навалилось. Но чем бы они ни занимались, мысль о броске под Москву отряда дворянской конницы не давала им покоя. Пожарский снова и снова спрашивал себя, правильно ли он рассчитал время и силы, не допустил ли какого-нибудь промаха? А Лопате не терпелось узнать, с чем ему придется столкнуться вскоре.

И вот наконец долгожданная весть пришла: выдержав короткий, но жестокий бой с польскими гусарами, заступившими коннице дорогу, отряд Дмитриева и Левашова прорвался к Тверским воротам Белого города и сумел там укрепиться. А помог им в этом тот самый перебежчик Павел Хмелевский, что указал князю Трубецкому лазутчика в стане Ивана Заруцкого. В решающую минуту он со своими пахоликами ударил полякам в спину. Пока те разворачивали коней, не зная с кем рубиться, отчаянный вихрь рассек крылатые эскадроны и обратил их в бегство.

Помня наказ Пожарского, Дмитриев тут же отправил к нему гонцов с известием о первом успехе. Ротмистр Хмелевский со своими людьми вызвался сопроводить гонцов. В пути к ним присоединились князь Иван Буйносов-Ростовский и выборный дворянин Наум Плещеев. Так что в Ярославль они прибыли сборным отрядом.

Едва глянув на Хмелевского, Пожарский понял: это тот самый поляк, с которым они когда-то рубились у села Высоцкое. Правая щека белым рубцом до ресничной дуги стянута, и от этого кажется, что глаз ротмистра до половины наружу вылез. Смаргивает редко, глядит в упор. Но в остальном лицо Хмелевского уродливым не назовешь. Черты у него тонкие, выразительные, кожа обветрена и покрыта плотным загаром. Он-то и подчеркивает голубизну его глаз.

— Многолетствуй, коронный воевода! — приложил руку к груди Хмелевский. — Кого Бог свяжет словом, того ни царь, ни король не развяжет. Вот так и я с тобой верным словом связаться хочу. Прими под свое начало! В князе Трубецком я промашку дал. Заруцкому не верю вовсе. Коли и в тебе промахнусь, в монастырь уйду. Другой жизни мне нет.

По-русски он говорил легко, но по тому, как складывал и произносил слова, угадывалась речь поляка. Она хорошо вязалась с его суровым обликом, исполненным скрытой телесной силы, со словами Ивана Бегичева о нем и, конечно, с отвагой, которую ротмистр проявил в сражении со своими соотечественниками под Москвой. Что и говорить, для него это был трудный, но осознанный выбор. Выбор человека чести.

— И ты, пане Хмелевский, многие лета здравствуй, — ответно приложил руку к груди Пожарский. — Рад видеть тебя в наших полках. Узнаешь ли меня?

— Узнаю, князь.

— Вот и ладно, союзник. Отныне мы служим общему делу…

Слушая их, Буйносов и Плещеев оскорбленно кривились. На их лицах было написано: «Где это видано, чтобы коренных русичей из старинных дворянских семей за спиной поляка-перебежчика держать?».

Однако Пожарский вид сделал, что их возмущения не замечает, а про себя ругнулся: «Не вам бы на меня глаза выпучивать, голуби. Нынче трудно такого дворянина сыскать, который бы тому или другому самозванцу не прямил, а вместе с ними и польскому нашествию. Лучше на себя посмотрите да вспомните хорошенько свои грехи».

А грехов у обоих и впрямь достаточно. Наум Плещеев тем прославился, что семь лет назад вместе с думным дворянином Гаврилой Пушкиным в Москву, присягнувшую сыну скоропостижно скончавшегося царя Бориса Федору Годунову, прелестную грамоту Лжедмитрия Гришки Отрепьева явил. Зачитанная с Лобного места, она воспламенила толпу на разграбление Кремля и подлое убийство юного царя Федора вместе с его матерью-царицей. А когда самозванец, окруженный польскими гусарами, торжественно в Москву въехал, тот же Наум Плещеев послушно за ними последовал. С тем же рвением служил Лжедмитрию и его польскому окружению Иван Буйносов-Ростовский. Лишь позже они одумались, на сторону первого, а затем второго ополчения перешли, в стычках с литвой и черкасами атамана Наливайки свою верность отечеству показали. Буйносов был ранен и отбыл на лечение к себе на Манатьин стан Вяземского уезда, а Плещеева Совет всей земли отправил с поручением в понизовые города. Оба теперь на хорошем счету, но и о прошлом забывать негоже.

Закончив разговор с ротмистром Хмелевским, Пожарский внимание на Буйносова и Плещеева переключил.

— Вы у меня свои люди, — обезоруживающе улыбнулся он. — Чай, не обиделись, что я с нашего союзника встречу начал? Он с боя прибыл…

— Да и мы не с прогулки, — насупился Плещеев. — Полторы сотни даточных людей с монастырских и дворцовых вотчин тебе в пополнение привели, послание игумена Исайи из Сторожевского монастыря в Звенигороде, свежие известия из других городов, а ты нас на ногах держишь.

— Почетных людей стоя принимать следует, — нашелся Пожарский. — Тем паче с долгожданными известиями и ратным пополнением. От души благодарствую, радуюсь и приветствую. Не числом дело красится, а душевным рвением. Ну а теперь садитесь, други, рассказывайте. И ты с нами останься, пан Хмелевский. Коли будет что сказать, скажешь. Первым делом мне хотелось бы услышать, какие города по-прежнему к Ивану Заруцкому склоняются.

То ли нарочно, то ли случайно Плещеев начал с Заразска, где прежде воеводствовал Пожарский, затем назвал Арзамас, Курмыш, Заруцк. Хмелевский добавил к этому Воротынск, Болхов, Тарусу.

— Немало, — вздохнул Пожарский. — Ну да ничего. Сегодня так, завтра этак. Поборников-то у нас куда больше… Теперь свое мнение о звенигородском игумене Исайе скажи, Наум Михайлович. Сможет ли он в наших полках под Москвой ратный дух Божьим словом и правдой крепить, подходящ ли здравием, чисторечив ли, любим паствой?

— Истинно так, Дмитрий Михайлович, — ответил Плещеев. — И здрав, и любим, и тверд в горении своем. Счел великой честью твое внимание к себе. Об том в его послании писано…

И потек у них живой многослойный разговор о положении дел в станах сторонников и противников нижегородского ополчения.

— А ты что молчишь, Иван Петрович? — вдруг спросил князя Буйносова-Ростовского Пожарский, — Притомился с дороги? Или рана дает о себе знать? Ты ее, поди, и залечить толком не успел?

— О ране… не будем! — самолюбиво отрубил Буйносов. — Сам видишь: я — здесь! Не всем говорить, надо же кому-то и послушать.

— Ну, слушай, слушай. А я тебя тем временем спрошу: хватит ли у тебя сил и желания на большое воеводское дело? На нем ум нужен, опыт, выдержка и здоровье бычье. Вот как у тебя. О каком воеводстве речь, я пока умолчу. Мне знать важно: готов ли ты ради государской пользы его принять?

— Любое воеводство в честь, ежели оно к государской пользе повернуто, — с достоинством ответил Буйносов.

— А ты, Наум Михайлович, что скажешь?

— И я того же мнения держусь! — приосанился Плещеев.

— Иного ответа я от вас и не ожидал, — одобрительно кивнул Пожарский. — Так и порешим, други. Быть вам на воеводстве в одной из порубежных земель. Где именно, Совет всей земли решит.

— Я думал, речь о полковом воеводстве идет, — спохватился Буйносов. — Там от меня толку больше было бы.

— Со стороны видней, где от кого больше толку, — не согласился с ним Пожарский. — Думаешь, почему я тебя выбрал? Да потому, что от ратного дела ты не бегаешь, назначения по дальним городам не выпрашиваешь, лихолетье в укромном месте пересидеть не ищешь. Тебя хоть в Белозерск, хоть в Тоболеск, хоть еще куда пошли, везде ты в службу себя вложишь. А Плещеев тебе поможет.

— Ах, вот ты куда нас сватаешь? В Тоболеск! — догадался Буйносов. — Так бы сразу и сказал, чем за Совет всей земли прятаться.

— От тебя хоть голову за пазуху сунь, все одно видать, Иван Петрович… Ну, раз ты такой догадливый, поимей в виду: мы до того в Смуте увязли, что дальше своего носа разучились зреть. Вот и живем ближними заботами, о дальних не задумываясь. Сибирь взять. Ею мы не просто за Камень заступили, ею мы в державу выросли. Теперь у нас две опоры. Москва со своими городами — по одну сторону Земного пояса стоит, Тоболеск со своими — по другую. Что из этого следует? А то, что сохранить и укрепить Тоболеск столь же важно, как для самостояния и природного государя освободить Москву. Это, согласись, не всякий сумеет. Ведь между сибирских народов трений не меньше, чем между Русией и Короной польской. Воистые степняки мирных татар и остяков зорят, против Москвы настраивают. Тут всяко приходится действовать — то силой оружия, то силой убеждения. Насколько я сведом, нынешний тоболесский воевода Иван Катырев больше лаской и терпением берет. А он из того же рода Ростовских, что и ты. Кому как не тебе, Иван Петрович, его на воеводстве сменить? Тем паче Катырев на нем пятый год сидит, а его напарник Борис Нащокин — шестой.

— Да разве я отказываюсь? — удивился Буйносов. — Сам сказал, что я укромного места не ищу. Так оно и есть…

На следующий день выступил к Москве отряд князя Дмитрия Лопаты-Пожарского. В товарищи ему большой войсковой воевода отрядил своего дьяка — Семейку Самсонова. Хваткой и нравом он отчасти на Кузьму Минина похож, а это в походе — половина успеха.

Некоторое время спустя дозорные казаки привели в воеводскую избу послужильца в рваном кафтане, который когда-то был зеленого, а стал болотного цвета. Голова простоволоса. Лицо в ссадинах и кропоподтеках. Вместо сапог напялены домашние чуни.

— Вот, князь! — доложил старший из казаков. — С того берега рыбаки перевезли. К тебе просится. Важное дело, говорит, и больше ничего объяснять не желает.

— Ступайте, я сам разберусь, — отпустил их Пожарский и переключил внимание на послужильца: — Кто таков? Сказывай свое дело.

Оказалось, это Артюшка Жемотин, гонец большого сибирского воеводы Ивана Катырева-Ростовского. Вместе с другим посыльщиком, Игнатом Заворихиным, мчал он Пожарскому грамоты из Тобольска, Верхотурья и других сибирских городов, да неподалеку от села Холм-Галичского уезда нарвались они на отряд разбойных черкас атамана Анашки Безуха. Он их побил, пограбил, на привязь посадил, голодом мучил. Случай помог Жемотину бежать, а Заворихин у черкас бедовать остался.

— Грамот сибирских, я вижу, при тебе нет, Артемий, — выслушав историю Жемотина, огорченно вздохнул Пожарский. — Жаль. Не твоя вина, но все-таки… Может, на словах что скажешь?

— Да все и скажу! — заторопился Жемотин. — В дороге и не такое случается. Вот Иван Михайлович и велел мне на память то положить, чего чужим глазам знать не положено.

— Ну-ка, ну-ка, выкладывай!

— В тоболесской грамоте писано, что он к тебе на день Исакия Змеевника дружину с обозом выслал. А на словах велел передать, что казна для ополчения большей частью в серебряные слитки переплавлена, дабы на Денежном дворе ее сразу в дело пустить. Но об этом только воевода Василей Тырков знает да его ближние люди. По виду-то обоз обычный…

«Наконец-то и Сибирь на наши призывы откликнулась! — обожгла Пожарского радостная мысль. — Уж и не чаял я от Катырева помощь получить, да еще в серебряных слитках. Если обоз из Тоболеска на день Исакия вышел, ждать осталось недолго. Вот Кузьма обрадуется, когда про это узнает! У него нынче на Денежном дворе серебра всего ничего осталось».

— Погоди-ка дальше рассказывать, — остановил Жемотина Пожарский и, кликнув стремянного Романа Балахну, послал его в Приказную избу за Кирилой Федоровым. Кому как не Федорову в этом важном разговоре участвовать? Ведь он сибирский дьяк, все знать и исполнять по своему столу должен. Потом велел Жемотину: — А ты мне пока про черкас Анашки Безуха изложи, Артемий. Где своего напарника искать советуешь?..

Но Кирилу Федорова ждать не пришлось. Еще когда казаки Артюшку через торговую площадь вели, он узнал в нем конного казака, который в Тобольске при его отце на посылках служил, и увязался следом. Будто чувствовал, что понадобится Пожарскому. Так оно и вышло.

Жемотин Кирилу тоже узнал, а это любой разговор упрощает. Не дожидаясь, когда Федоров об отце спросит, сам поспешил сообщить, что большой сибирский дьяк Нечай Федорович, слава богу, в прежнем здравии пребывает, да и в Тобольске все, как обычно, делается, разве что с мыслями в сторону нижегородского ополчения.

— Хорошие мысли, — одобрительно кивнул Пожарский. — Ну тогда повтори, Артемий, что мне перед тем сказал, и дальше продолжим…

Кирила внимательно слушал Жемотина, а сам думал о внезапном назначении Семейки Самсонова. Эта новость бередила душу. Чем он хуже Семейки? И он бы чернильную работу хоть сейчас на живое походное дело поменял.

Его душевные метания не укрылись от зоркого взгляда Пожарского.

— Тебя что-то заботит, Кирила Нечаев? — спросил он.

— Дело к походу близится, — глаза в глаза ответил ему Кирила. — Дозволь мне, князь, сибирскую сотню на подгородных станах набрать. Из тех охотников, что за Камнем по службе или по другому какому делу бывали.

— Нешто у нас в полках таких всего сотня? — деланно удивился Пожарский. — Перепиши, конечно. Лишним, я думаю, не будет. Но сперва князя Ивана Буйносова-Ростовского повидай и Наума Плещеева. Они воеводами в Тоболеск на место Катырева и Нащокина расписаны. Знаю, ты и о дьяке спросишь, но равной замены твоему батюшке мы пока не нашли. Ищем…