Шведский капкан

Стоило Кириле Федорову в деле с Биркиным себя показать, как душевная распутица, много месяцев его мучившая, душевным подъемом сменилась. Для начала он решил просмотреть бумаги, которые ему от покойного Финаки Штинникова вместе с сибирской коробкой перешли. Вытряхнув их на стол, он отложил в сторону указатель пути к Печоре, Югре и реке Оби, роспись более короткой Соликамской дороги, которую проложил и обустроил посадский человек Артемий Бабинов, дорожник по пермским и вятским землям и ворох беспорядочных записей, расчетов, памятей. Внимание его привлекли грамоты начальным людям Вятки, Выми, Соли-Вычегодска, Яренска, Ваги, Устюга и некоторых других ближних к Сибири городов. Писаны они были набело, но руку к ним никто из начальных людей Совета всей земли не приложил. Стало быть, по назначению они так и не отосланы. Почему?

Кирила пробежал глазами по строчкам одной грамоты, заглянул в следующую, потом в третью, четвертую. Во всех на первом месте шло требование, не мешкав, выслать в Ярославль для ратных людей Сибири хлебный долг за несколько лет.

«Фу ты, бессмыслица какая! — фыркнул Кирила. — О каких долгах и о каких сибирских ратных людях может идти речь, если ополчение в Ярославле недавно стоит? Тут Финака явно перемудрил».

Своим недоумением Кирила с Афанасием Евдокимовым поделился.

— Не удивляйся, друже, — успокоил его тот. — Раньше Вятка, Вымь и другие некоторые города хлебными дачами для прокормления послужильцев сибирских непашенных областей и впрямь облагались. Вот Финака и решил к нашей пользе прежние обязательства повернуть. Мысль, согласись, неглупая, но очень уж задиристо изложена. Мягче бы следовало, вразумительней. А за ратных людей Сибири он принял боевых татар, чувашей и черемису, которых мурза Араслан с берегов заволжской Кокшаги привел. Кто-то ляпнул ему, де это сибирский царевич с войском, он и поверил. Но я, вишь, грамотам этим ходу не дал. Так они в коробке и лежат.

— Лучше б сжег, чтобы не мешались.

— Сжечь не хитро. А надо ли? Ты лучше в них вчитайся. Знать будешь, что до тебя было. А вдруг ловчей эти грамоты повернешь? Ум у тебя хваткий. Мой тебе совет: с чистого листа за Сибирь берись. Кроме Тоболеска и Верхотурья, больше никуда за Камень не писано. А с тех пор, вишь, два месяца прошло, третий за порог ступил. Много чего за это время поменялось. Князь Лопата-Пожарский Пошехонье от воровских казаков очистил, князь Черкасский — Антониев монастырь и Углич усмирил, воевода Наумов — Переяславль-Залесский. Теперь за нами Тверь, Суздаль, Владимир, Ростов, Кашин, Касимов, Устюжна Железопольская, Белоозеро, Поморье, Кострома, многие другие поволжские города и веси, а все это вместе — чуть не половина Руси замосковской. Еще про псковского самозванца Матюшку-Лжедмитрия отпиши. Сам знаешь что. Бездельный-де народишко, что крест ему целовал, от него-де нынче отступился и на цепь, аки пса шелудивого, посадил. Ну а дальше про Ивана Заруцкого и князюшку Трубецкого — как они на твоих глазах повинную с Чеглаковым давеча нам прислали. Про это изложи особо, решительными словами. Веры-де им нет и не будет. Черного кобеля не отмоешь добела! Ну а о новгородских делах сильно не распространяйся. Держись того, что Миныч за утренним столом сказал.

Надев на культю правой руки перстянку из рыбьей кожи с двумя накладными пальцами, он положил перед собой первый лист.

— На бою с ляхами отхватило? — глянув на преобразившуюся культю, полюбопытствовал Евдокимов.

— Было дело, — не стал опровергать его догадку Кирила.

На самом деле пальцы ему поломал ямщик Антипка Буйга. Случилось это еще в ту пору, когда Нечай Федоров, спасая сына от ищеек Сыскного приказа, отправил его в Сибирь на строительство Томского города. На переходе от Верхотурья до Туринского острога у Кирилы с Антипкой ссора вышла, ну и решили они ее руколомом решить. Раньше Кирила в таких поединках всегда победителем выходил, а тут Бог от него отступился. С тех пор и приходится ему писать в перстянке. Еще досадней расспросы, где это он пальцы потерял. Вот и нашелся ответ на все случаи жизни: было дело.

Судя по всему, ответ этот первого дьяка вполне удовлетворил. В очередной раз почесав указательным пальцем плешь, Евдокимов занялся своими делами. А Кирила вдруг в необычайное волнение пришел. Ведь грамота, которую он сейчас напишет, уйдет в Тобольск не только за рукой Пожарского и других вождей ополчения, но и за приписью Кирилы, их сибирского дьяка. Вместе с большим сибирским воеводой Иваном Катыревым прочитает ее и отец Кирилы, большой сибирский дьяк Нечай Федорович. Как он воспримет эту припись? Поймет ли, что сделана она его сыном?

Зачин у всех грамот примерно одинаков. Вот и Кирила мудрить не стал — начал, как принято, с челобития:

«По избранию всей земли московского государства всяких чинов людей у ратных и у земских дел стольник и воевода князь Пожарский в Сибирь, в Тоболеский град, большому воеводе Ивану Михайловичю Катыреву-Ростовскому в товарищах с Борисом Ивановичем Нащокиным от своего имени и от имени стоящих во челе с ним соизбранников свое почтение и терпеливое изложение дел случившихся, текущих и завтрашних для общего решения и взаимства шлет…»

Прочитанным Кирила остался доволен. Во-первых, нынешнюю титлу Дмитрия Пожарского он во всей ее пространной полноте привел, зато других членов ярославского земского Совета упомнил, как неких соизбранников, безымянно. Хотя они и мнят себя первыми, но пусть знают свое подлинное место. Во-вторых, надоело писать заученное «челом бьет». То ли дело «свое почтение шлет». Смысл тот же, но звучит более веско и ново. А как уместно сказано — «терпеливое изложение» или «для общего решения и взаимства»! Тут важны даже не сами слова, а их связь и оттенки.

Ну вот, теперь можно и к обещанному изложению перейти. Это ничего, что рука, да еще в перстянке, поначалу за мыслью не успевает. Глядишь, и разгонится. Главное, писать так, будто с отцом после долгой разлуки беседуешь. Тогда ни одна стоящая мысль не потеряется.

Кирила писал и радовался: а ведь получается! Однако, дойдя до новгородских дел, задумался. На утренней трапезе, похожей больше на заседание приказного правления, нынче присутствовал судья Монастырского приказа Степан Татищев. Он только что вернулся из Великого Новгорода, куда ездил с выборными от пятнадцати городов людьми, чтобы лично узнать у тамошнего воеводы князя Ивана Одоевского и митрополита Исидора, как складываются у них отношения со шведским наместником Якобом-Пунтусом Делагарди, но больше того — как новгородцы собираются строить их с нижегородским ополчением: дружить, враждовать или в сторону отойдут, дабы не мешать ему самому с ляхами и седьмочисленными боярами на Москве разобраться. При этом Татищев должен был убедить новгородцев, что не следует им без ведома ярославского совета затаскивать чужеземцев в свое государство, в северные и поморские города.

Дьяки засыпали его вопросами: как там на Волхове, да что, да почему? Он отвечал охотно, не обращая внимания на хмурый взгляд Кузьмы Минина. Из его ответов выходило, что ждать добра от Новгорода не приходится, потому как низы там ропщут на бесчинства шведов, а верхи, сохранившие в неприкосновенности свои земли и положение, выступают с иноземцами заодно. Но хуже всего, что шведы на время с Речью Посполитой споры из-за Ливонии отложили. Как бы это их перемирие не обернулось союзом против Русии, а Великий Новгород совсем от нее не отрезало.

— Не боись, — остудил Татищева поместный дьяк Николай Новокшонов, — Сигизмунд с Карлом терпеть друг друга не могли. И с сыном Карла Густавом то же будет. Нет больше врага, чем обиженный родич.

Трудно с ним не согласиться. Ведь Сигизмунд шведским принцем из династии Ваза был, когда родной дядя, похитив у него престол, объявил себя Карлом Девятым, великим королем Шведским, Вендейским, Финским, Лопьским, Каявским, Естенским и Лифляндским. Но и Сигизмунд, несмотря на столь неудачный для него поворот судьбы, в конце концов тоже преуспел. Ныне он не только король Речи Посполитой, но и герцог прусский, и претендент на московскую корону. Его мечта — создать империю от Балтийского моря до Черного, от ближайших европейских стран до Сибири. На пути к ней он сродного брата, короля Швеции Густава Второго, точно не пожалеет.

— Будете составлять в города грамоты, — вернул дьяков к новгородским делам Кузьма Минин, — так и напишите: Степан-де Татищев в расспросе сказал, что в Великом Новгороде от шведов православной вере никакой порухи, а христианам никакого раззорения нету. Все живут безо всякой скорби. Принц же Карлус Филипп по прошению Новгородского государства будет в Новгороде вскоре. Хочет он креститься в нашу православную веру греческого закона, чтобы по всей воле Новгородского государства людей царем стать. Верно я сказанное тобой излагаю, Степан?

Татищев растерянно промолчал.

— Стало быть, верно! — сам себе ответил Минин и, обежав взглядом враз переставших жевать приказных сидельцев, предложил: — На этом покуда и остановимся! Наши посланцы в Новгороде побывали, теперь черед новгородцев в Ярославль припожаловать. Об этом Татищев твердо с ними договорился. Зачем же нам наперед рассуждать, добро мы от этого получим или худо? Меж собой еще куда ни шло, но никак не дальше. Ведь мы люди невольные, во всем должны исходить из пользы делу. Только из нее одной! Вот я и сказал, какая польза сейчас должна быть. Союзные города, которые мы к себе для общего земского Совета приглашали и приглашать будем, должны покуда лишь то знать, что государя мы, только соединясь со всею землей, выбирать станем. А будет ли это Карлус-Филипп или кто родословный из русских кровей, время покажет. Нынче же у нас одна забота: перед тем как идти к Москве, убедиться, что в спину нам никто не ударит.

— Коли так, — заявил Татищев, — прошу писать, что это не я в расспросе о новгородских делах шведов агнцами божьими представил, а митрополит Исидор и боярин князь Одоевский. Не то меня же потом лжесвидетелем сочтут. В век не отчистишься.

— Степан у нас на правду черт! — с улыбкой глянул на него Минин. — Как скажет, будто припечатает. Мне и добавить нечего. Пишите, как он говорит! Лишь бы не во вред делу.

Прямота Татищева по нраву Кириле пришлась. Неважно, что он лет на пятнадцать старше и видом не орел, зато в рот начальству не заглядывает. И судьбы у них местами схожи. Кириле вот тоже в новгородские земли переговорщиком ездить доводилось — Иван Заруцкий его туда вместе с дьяками Прокопия Ляпунова и князя Трубецкого в январе 7119 года посылал. Через посредников из новгородской знати они должны были договориться с тем же Делагарди об отправке в помощь первому ополчению шведского подкрепления. Вернувшись в подмосковные таборы, Кирила не стал черное за белое выдавать, а сказал, что думал:

— Шведы ничем не лучше поляков. Прежде всего они денег и городов требуют, а от своих обязательств горазды уклоняться. Про то многие верные люди нам сказывали, да и мы сами это поняли. С ними лучше не связываться. Попадем в капкан, как царь Василий Шуйский.

— Нам лучше знать, попадем или не попадем! — осек его тогда петушистый из себя, но не очень умный князь Дмитрий Трубецкой.

— За всех не говори! — вступился за Кирилу соперник Трубецкого по троевластью Иван Заруцкий.

Но Прокопий Ляпунов не дал искре разгореться:

— Ступай, правдолюб, — велел он Кириле. — Ты свое дело сделал. Предоставь нам решать, связываться с Делагарди или нет…

И вот теперь тот давний разговор у Кирилы в памяти всплыл.

«Неужели Минин, а стало быть, и Пожарский хоть какую-то надежду на совместные со шведами действия против ляхов питают? — подумал он. — Да нет, быть такого не может! Из слов Минина за утренним столом другое следует: не утряся отношения с Великим Новгородом, опасно двигаться дальше. Но как его указание про добротолюбие шведов в тоболескую грамоту вставить? С тем, что я уже написал, оно не вяжется. Очень уж невнятно получится. Я ведь в начале терпеливое изложение обещал, а не куцее. Придется все же и про шведский капкан упомянуть, про то, к чему Выборгский договор о военной помощи Русию привел…».

Договор этот Василий Шуйский со шведским королем Карлом IX в феврале 7117 года заключил. По нему в войско царского племянника Михаила Скопина-Шуйского пять тысяч конных и пеших наемников под Великим Новгородом влились. В их числе были не только шведы, но и немцы, и франки, и англы, и шотландцы, и датчане, и еще бог весть какие народы. Перед тем, как выступить против Тушинского вора, его польских сторонников и бунтовской черни, наемники поклялись воевать лишь с прямыми недругами царя, а верные ему города и погосты по пути к Москве не жечь и не грабить, крестьян в плен не брать, над иконами не святотатствовать. Однако выдержки у иноземцев лишь до Твери хватило. Там они у Скопина по сто тысяч ефимков за каждый месяц службы потребовали, а он им смог лишь половину выплатить. Они назад и повернули. Стали кричать, что московский царь кроме достойного жалованья обещал им в награду порубежную крепость Карелу с прилежащим к ней уездом дать — и не когда-нибудь, а через одиннадцать недель после их прихода в Великий Новгород. Где награда? — буйствовали они. Почему Карела ворота не открывает и своих людей с оружием и церковными образами на Русь не выводит? Ведь уже целых шестнадцать недель минуло. Чем не случай упрямцев как следует проучить?!

С того и началась необъявленная война шведов с государством Московским. Первым делом они к Кареле подступили. Хотели ее сходу взять, да не вышло. Поставленная на гранитной скале, снизу она скрытым под водой частоколом загородилась. Остров — да и только, а на нем две тысячи защитников, которым ни русский царь, ни шведский король, не указ.

Надолго шведы запнулись о Карелу. Ее защитники вконец оголодали и оцинжали, огромные потери в схватках с неприятелем понесли, но чести своей не уронили. Когда их осталось не более ста человек, решили они взорвать крепость. Узнав об этом, двадцатисемилетний шведский военачальник Якоб Делагарди, по происхождению своему француженин, дал слово, что выпустит их с миром и почетом, если они от своего намерения откажутся. Так и сталось. Ушли они в Орешек беспрепятственно — с гордо поднятыми головами.

Орешек — тоже изрядная крепость. Но взять ее Делагарди так и не удалось. Обломав об нее зубы, он отправился грабить Ижорский погост, дважды брал приступом Ладогу, но так и не взял. А возле Яма, Копорья и Гдова кружил другой шведский ястреб — Еверт Горн.

К тому времени, когда шведы к стенам Великого Новгорода подступили, многое в Московском государстве переменилось: Скопин-Шуйский, отогнавший от Москвы тушинцев, был предательски отравлен, его венценосный дядя Василий Шуйский свергнут с престола, насильно пострижен в монахи и увезен пленником в Польшу, его место заняли седьмочисленные бояре, Тушинский царик Лжедмитрий-второй был убит, восставшая Москва сожжена войском Гонсевского, новгородцы, как и жители многих других городов, поневоле принесли присягу польскому королевичу Владиславу. Они меж двух огней оказались: с одной стороны ляхи хозяйничают, с другой — шведы. А тут еще Смоленск после двадцатимесячной героической обороны пал. Как тут быть? С какой стороны избавления от неисчислимых бедствий ждать?

Пользуясь распрями в русском стане, шведы стали шептунов и перелетов в Великий Новгород засылать, щедрыми посулами его лучших людей приманывать: Новгород-де так же богат и велик, как Москва, а потому волен жить своим государством; для процветания ему следует призвать на царство одного из сыновей шведского короля Карла Девятого; принц же, который будет прислан из Стокгольма, православную веру приняв, добрым отцом Новгородскому государству станет…

Однако ждать, когда плод созреет и сам в руки упадет, шведы не стали. Делагарди решил события убыстрить — силой захватить Великий Новгород. Но не тут-то было. Получив сокрушительный отпор, он неделю залечивал раны у Колмовского монастыря и чуть было не ушел за Волхов. Если бы не предатель Ивашка Шваль, тайно открывший шведам Чудиновские ворота, нового приступа могло бы и не быть. Но что случилось, того не переменишь. Наемники разграбили и сожгли большую часть города, а тех казаков, стрельцов и посадников, что укрылись в неприступном кремле, стали голодом морить.

Видя, что сопротивление смерти подобно, престарелый воевода Иван Одоевский и убеленный сединами митрополит Исидор сдали неприятелю свою твердыню. «Лучше владеть городом, а не умирать голодом», — решили они. Ради этого и договор об искренней дружбе и вечном мире со Швецией заключили. Он обязывал их всякие отношения с заклятым врагом, польским королем Сигизмундом Третьим, его подданными и наследниками не медля прервать, присягнуть на верность одному из шведских принцев, а до его прибытия на царство повиноваться графу Якобу Делагарди.

Договор был составлен явно в пользу шведов, но имелись в нем и такие вот уступки состоятельным и служилым новгородцам:

«Всяких чинов люди сохраняют старые права; имения их остаются неприкосновенными; суд совершается по-прежнему; для суда беспристрастного в судебных местах должны заседать по равному числу русские и шведские чиновники… Между обоими государствами будет свободная торговля с узаконенными пошлинами. Казаки могут переходить, по их желанию, за границы; но слуги боярские останутся по-прежнему в крепости у своих владельцев…».

Не удивительно, что многие поместные дворяне пусть и не очень надежной, но все же опорой для шведов стали, от Москвы решили отделиться, о создании Новгородского государства всеместно объявить.

Нынче, по свидетельству Степана Татищева, Новгород мало изменился, да вот беда, изнутри на него будто порча напала. Люди друг на друга чужими глазами глядят, чужими ушами слушают, чужими умами думают. Словно на чужой пир с похмелья попали…

Стараясь не углубляться в подробности, Кирила сделал обзор новгородским событиям от Выборгского договора до дней нынешних. В него он, не удержавшись, вставил народное присловие о том, что легче запустить тараканов в дом, чем после их оттуда выкурить. А закончил примирительными словами Минина, которыми он всем приказным дьякам велел положение дел в Новгородском государстве описывать. Будто порох медком подсластил. Еще и похвалил себя мысленно: «Вроде складно получилось. Не мое дело — колесо гнуть, мое дело — ступицы сверлить. Авось и проскочит…»

Напомнив тобольским воеводам, что сборочная казна и добровольники нижегородскому ополчению и завтра, и послезавтра нужны будут, Кирила закончил грамоту призывом изложить в ответ состояние дел сибирских и свои насущные заботы, не скупясь при этом на отечественные слова. На отечественные — значит, на природные, одномысленные, доверительные. Но отец-то Кирилы, Нечай Федорович, сразу поймет, о каких словах речь. О тех, вестимо, что от него сын в Ярославле ждет.

Под настроение Кирила и в Томской город грамоту набросал — давним своим недругам: Василию Волынскому и Михаилу Новосильцеву. Они на воеводстве уже пять лет без смены кукуют. Уквасились, поди, на одном месте сидючи, нахапали всякого добра с верхом, а вывезти к себе в подмосковные имения не могут. Не зря Кирила в годы своего томского дьячества их казнокрадами в глаза называл. Вряд ли они это забыли. А если забыли, не худо и напомнить. Не впрямую, конечно, а тех чиновных и промышленных людей безымянно обличая, что от помощи земскому ополчению уклоняются. Прочитав такое, они сразу поймут, кто эту грамоту составлял и кого при этом в виду имел. Подпись князя Пожарского с соизбранниками покажет, что его сила им теперь не под силу, а может, даже и побольше.

Томская грамота получилась намного короче и строже тобольской. Не стоят Волынский с Новосильцевым того, чтобы на них душу тратить. Да и рука от долгого писания заныла.

Стащив с нее отпотевшую изнутри перстянку, Кирила спросил Афанасия Евдокимова:

— Читать будешь?

— Зачем? — удивился тот. — Ты сам себе голова. Неси сразу Семейке Самсонову. Он Пожарскому передаст. Ему лучше знать, когда князь из стана на Пахне вернется и за дела земские с Минычем засядет. Может и до завтрева задержаться. Его не угадаешь.

— А что там такое на Пахне?

— Казаки Прошку Отяева словили. Не слыхал про такого?

— Как же, знаю! Он у Тушинского вора спальником был, но потом в стан к Ивану Заруцкому переметнулся. Боевой атаман. Литву бил беззаветно.

— Кабы только литву, и разговора бы не было, — дернул бровями Евдокимов. — Он же с мирными людьми войну затеял. Собрал вокруг себя всякую шишголь и пошел грабить окрестные имения, монастыри и посады. Где ни пройдет, там плач и позоры. В страх многие уезды вогнал. Нынче, вишь, в Кехомской волости Суздальского уезда расхищал и пустошил. Но это дело ему с рук не сошло. Князь Пожарский над ним суд на казацком кругу убыл делать — чтоб другим неповадно было. Он за порядок в войсках отвечает, а Миныч за корма, одежу, тягло. И мы, заметь, вместе с ним. Оттого у нас среди казаков и земцев тех безобразий, что в таборах Заруцкого и Трубецкого творятся, давно нет…

Семейка Самсонов оказался на месте. Высунув от усердия язык, он старательно выводил на исписанном ровными, красиво зауженными буквами новую строку.

— Над чем потеешь? — весело полюбопытствовал Кирила.

— Не мешай, — сердито откликнулся тот. — Собьюсь же.

Кирила послушно замер у него за спиной. Глаза сами побежали по написанному:

«…Как вы, великий государь, — читал он, — эту нашу грамоту милостиво выслушаете, то можете рассудить, пригожее ли то дело Жигимонт король делает, что, преступив крестное целованье, такое великое христианское государство разоряет, и годится ли так делать христианскому государю! И между вами, великими государями, какому вперед быть укреплению, кроме крестного целованья? Бьем челом вашему цесарскому величеству всею землею, чтоб вы, памятуя к себе дружбу и любовь великих государей наших, в нынешней нашей скорби на нас призрели, своею казной нам помогли, а к польскому королю отписали, чтоб он от неправды своей отстал и воинских людей из Московского государства велел вывести…»

Кирила сразу понял, к кому обращена эта грамота. Ясное дело, к австрийскому императору Рудольфу Второму. И повезет ее в Вену тот самый Грегори, которого Мирон Вельяминов чучелом огородным по прибытии в Ярославль обозвал.

— А что о Максимилиане Рудольфу напишешь? — полюбопытствовал Кирила.

— То и напишу, что к Москве его примут с радостью. Главное сейчас — Австрию на свою сторону перетянуть. У нее вес в Европах немалый…

В тот же вечер вернувшийся с Пахны воеводский дьяк Андрей Вареев за трапезой в столовой избе рассказал, что казачий круг приговорил разбойника Прошку Отяева к битью кнутом и к высылке в Соловецкий монастырь под самый тяжелый тюремный затвор. По татю и наказание. Как аукнется, так и откликнется.

А на другой день Семейка Самсонов доверительно сообщил Кириле, что князь Пожарский к писаным в Сибирь грамотам руку приложил.

— И все? — взволновался Кирила. — Нешто ничего к этому не добавил?

— Сказал, что рука у тебя легкая, но с заносом. В ближние города так писать не следует, а в дальние можно.

— Что еще?

— Что ты ему пригодишься, когда новгородские послы в Ярославль явятся. А пока больше Миныча слушай. Он зря не скажет… Или ты еще чего-то ждал?

— Как бы тебе сказать, Семейка, — замялся Кирила. — Родитель мой в Тоболеске уже пять лет дьячит, а положено два. Пора бы его и сменить.

— Не все сразу, — вздохнул Самсонов. — Время нынче такое, что и неположено жить приходится. Но мысль у тебя дельная, зря только с семейного конца поставлена. Или ты забыл, что дьяки вместе с воеводами меняются? Лучше с Ивана Катырева начинай. Он и чином повыше, и в Сибири, чай, не меньше твоего родителя служит.

— Значит, одобряешь?

— Одобрять-то одобряю, но не обнадеживаю. С воеводами у нас нынче не густо. Знати хватает, да толковых послужильцев среди нее наперечет. Еще когда из Нижнего Новгорода в Ярославль шли, князь Дмитрий в Костроме и Суздали воевод сменил, потом в Устюжне, Угличе, Переяславле-Залесском, Ростове, а на Белоозере — дьяка. На очереди Владимир, Кашин, Тверь, Касимов. Так что придется тебе с Тоболеском в очередь стать.

— Ничего, — повеселел Кирила. — Я подожду. Было бы чего.