13
Власть и колдовство трибуны не изучены. И это немалое упущение человечества. Знай всё о трибуне, мы б знали, почему человек, встав за неё, вдруг преображается. У него вдруг новая, неожиданная для него самого манера держаться, другой голос, имеющий с коленями то общее, что и колени и голос в унисон дрожат, другие слова.
Взойдя на трибунку, Таисия Викторовна вдруг обнаружила, что от неё убежали все её буднишние, домашние, шёлковые слова, простые, ясные, лёгкие, озороватые, и понесло, и покатило её плести такие наукообразные помпезные колонны – семерым не обхватишь! – что ей было совестно за себя всё время, покуда чуже дребезжал в зале её сухой, омертвелый голос.
Ей и сейчас совестно за себя, за те свои слова под неживой, холодной вуалькой, за насмешку над её больными. Они пришли, но они могли уже никуда и никогда не придти, за то никто не ответил бы ни единым волоском. Они ей дороги, как яичко к Христову дню, а на них даже не пожелали с сыта и кинуть беглый глаз.
«Не нашла я тех слов, чтоб повернуло глянуть на моих горюшат, не нашла… Сама себя и казни…»
Её давит разобраться во всем в своём, но откуда-то сверху, с трибуны, вавкает писклявый кребсовский дискант. Монотонная писклявая нудь мешает собранно думать своё. Боком, крайком уха Таисия Викторовна вслушивается в писк, примечает, ой неладно трибунка вертит Кребсом, как чёрт кривою стёжкою в лесу. Кребс, «стерильный Кребс», всегда невозмутимый, бессуетной, всегда правильный, выглаженный, как устав, и вдруг те на – с какими-то ребяческими ужимочками, со смешочками чего зря колоколит без пути. Так, тренькает язычком…
– Sаlva venia… с позволения сказать, – одиноко скучал наверху его игристый, томкий писк, – большой заслугой Закавырцевой является её стремление найти препарат для лечения рака. Похвально, вполне в духе древних: omnes, quantum potes, juva! Всем, сколько можешь, помогай! Но!.. Но!!.. Но!!!.. Конечно, оmne ignotum pro magnifico est. Всё неизвестное представляется величественным. А дальше что? Нам, увы, точно видится, что стремление найти чудодейственный препарат осталось и единственной её заслугой. Мы позволим себе напомнить уважаемой аудитории… Если отвлечься от романтики, которая окружает всякое новое изобретение, и отнестись объективно, то получается следующее. Из пятидесяти пяти больных умерло восемнадцать. О двадцати двух ничего не известно. И только десять излечённых. Эти данные объявила сама Закавырцева. А мы возьмём на себя принципиальную смелость нiс et nunc – здесь и сейчас – объявить, что её борец к этой десятке ровно никакого отношения не имеет!
Зал пчелино загудел, в растерянности заоглядывался. В гневе вскочила со своего крайнего места в первом ряду Таисия Викторовна. Мстительно вскинула бледные кулачки.
– Бреху-ушка! – гаркнула от входа Маша-татарочка, из демонстрационных. – На твоя язык шайтан плюнул!
С видимой безучастностью Кребс окинул зал и, заметив внизу, сразу за сценой, медленно опускавшую руки Таисию Викторовну, лениво, с сытым благодушием посоветовал:
– А вы не стойте. Присаживайтесь.
– Да нет! Я уж постою послушаю, что вы ещё такое объявите! – ответила, коротко и нервно, рывком, поклонившись.
– А объявлю я, разлюбезная Таисия Викторовна, то, что эти десятеро ни-ког-да не болели раком. Да! – сухо, гулко ударил костьми пальцев по фанерной трибунёшке. – Аmicus Socrates, sed magis amica veritas! Сократ мне друг, но истина ещё бóльший друг!
Зал замер.
– Бреху-ушка! – снова крикнула Маша. – Зломучитель! Сор ложить не топором рубить!.. Я покажу-у!
Маша кинулась по проходу к сцене, на бегу развязав тяжёлый серый платок и столкнув его с головы на пол.
Двое дюжих молодцев, особо не чинясь, – при враче ничто не вредно! – остановили её, вывели за дверь.
Зал оцепенело уставился на Таисию Викторовну. Ждал, что же скажет она. Но она лишь парализованно таращилась снизу вверх, на Кребса, и не могла ни слова вымолвить.
Кребс подивился её молчанию – видите, вам даже нечего сказать в своё оправдание! – и продолжал легко, раскрепощённо, даже несколько с профессиональной, с обкатанной покаянностью в голосе, всегда так выручавшей его в круточасье:
– Проницательная уважаемая аудитория может вполне резонно спросить: помилуйте, как же так, препарат совершенно безнадёжный, на нуле, а вы, профессора, подсовываете его больным? Увы… Мы с самого начала не верили в борец, однако взялись за испытание. А вдруг! А вдруг! В науке всякое открытие – лотерея. Никакой определёнки! Тебя засасывает в этот вихрь, но как пойдёт что дальше, ясного ничего не скажешь. Лотерейка! То ли с делом, то ли с пшиком будет конец… Мы с особым удовольствием взвалили на себя ответственную задачу, учитывая важность проблемы эффективного лечения рака и поощрения всяких начинаний в этой области. По злой иронии судьбы, мы включились в работу с борцом с первого апреля сего года… К сожалению, natura non facit saltus… Природа не делает скачков. Чего не было с утра, не появится и под вечер… И всё же надо искать.
Кребс посмотрел вопрошающе в даль зала, как бы ища несогласных с ним, и, не найдя таковых, повторил вдохновенней, с нажимом:
– Да! Искать! Из полутора тысяч лекарственных средств, имеющихся в фармакопее, многие ли изучены на рак? А из литературы известно, что польский учёный применяет против рака иприт. Мы долго мучились с диабетом и только когда узнали, в чём суть обмена веществ при диабете, только тогда проблема диабета стала стоять на научной основе. Нужен объективный научный контроль, в существовании чего лично я не убедился из доклада. Нельзя думать, что коллектив онкодиспансера относится субъективно к этому вопросу, настроен против нового изобретения не из личной несимпатии, а основываясь на каких-то объективных данных.
– Конкретно. Каких? – выскочил нетерпячий басок из передних рядов.
Кребс хладнокровно подумал, хмыкнул:
– Объективных.
Где-то в центре зала лопнул тугой смешок.
– Да, объективных! – резко повторил Кребс. – В работе товарища Закавырцевой исчезла научная платформа. А, откровенно говоря, она и не появлялась. Ещё две с половиной тысячи лет назад был известен борец. В казахской литературе, например, имеются указания на его применение в так называемой народной медицине при всех заболеваниях. При всех! – Кребс торжественно вскинул палец и позволил себе вежливую, сановитую улыбку. – И, наверное, он помогал всем, кому не пришёл час умирать… И вот товарищ Закавырцева целиком и полностью поворачивает нас в сторону так называемой народной медицины. А нам нельзя к ней повернуться целиком и полностью, ибо борец – яд! Только дремучей безграмотностью можно объяснить возможность излечения им рака. Кроме того, борец – древнее знахарское средство для напущения порчи. Чувствуете, товарищи, куда тащит нас товарищ Закавырцева?
Кребс посмотрел на президиум, потом вниз перед собой и вбок. На Таисию Викторовну. Всё так же она стояла с какими-то напуганными, остановившимися, как пуговички, глазами.
Взгляды их столкнулись.
– Таисия Викторовна, – уступчиво, простительно-кокетливо заговорил Кребс, встав на цыпочки, чтоб из-за высокой трибуны хорошо видеть её, – ну зачем копать колодец там, где нет воды? Вы понимаете… Это «божий промысел» ваше знахарство… Извините, это шаманство какое-то, это мамонство, наконец, это просто шарлатанство… Тоже наука, мармазонская…
Таисия Викторовна почувствовала, что её отпустило.
Неверяще, что может говорить, перебила Кребса:
– Какое мармазонство? Какое шарлатанство? Разве не с вами я училась в одной группе в этом же мединституте, где мы сейчас? Разве не из одних рук получали мы с вами дипломы? Разве у меня не такой же диплом, как и у вас? Такой же! Такой же, только с отличием и порядковый номер на единичку впереди. В алфавите вы всё-таки стоите за мной! После меня! После! – твердила она, набирая в голос силы, гнева. – После! Вы слышите? После! Зэ. И. Ка!
– Верно, – умильно согласился Кребс. – Я после. Истинный джентльмен всегда пропускает даму вперёд. Но между нами соединительный союз. Это что-то да значит…
– То-то и значит, что ничего не значит! – обрезала она.
Грицианов страдальчески сморщился.
Потенькал красным карандашом по графину.
– Товарищ Закавырцева! Не мешайте выступать докладчику. Вам дадут заключительное ещё слово. Тогда и выплёскивайте на здоровье свои эмоции.
Не во нрав легла Кребсу такая обкрутка.
Он считал, что Закавырцева уже разгромлена, как горюн швед под Полтавушкой, принишкла, принародно сдалась. Дело сработано, можно и сбросить горячие обороты, можно показать почтенной аудитории, что не такие уж мы в натуре и жестокие, можем с вами и по-доброму, доброта у нас-де не заёмная, не покупная. Да! Самый момент вымахнуть великодушный жест. Отечески попенять шаловливой проказнице, уже примерно отшлёпанной, и с нежностями раскланяться, да… Я-то, господин дуб развесистый, с реверансиками перед ней, а она – когти выпускать! Упё-ёртая… С корнем обдирать эти когти! С корнем!
Кребс поджёг себя до тех крайностей, когда уже, выронив высокочтимое им самим самообладание, безо всякой связи с тем, как только что благодушничал, вскозырился, закричал во весь рот с петушьим апломбом:
– Но от врача мы требуем! Первое. Объективности! Второе. Обеспечения безопасности больного! Третье. Спокойного восприятия критики! Четвёртое. Недопустимости самокрикламы!
Кребс скосил кипящие глаза на Грицианова.
Грицианов согласно покивал.
Было в его согласии что-то и осуждающее, зовущее: невозмутимей, маэстро, не пережимай.
Кребс сделал паузу.
Продолжал уже выдержанней, ровней:
– Разъясняю по пунктам. Первое. В самом начале применения борца в онкодиспансере Закавырцевой был дан совет, чтобы она не была кустарём-одиночкой, привлекла к работе опытного специалиста онколога. Совет она не использовала. Сам профессор, – Кребс поднёс руку к груди, щедро поклонился в сторону Таисии Викторовны, – предложил вам свои услуги. Вы и здесь на своём уровне! Вы неуступчивы, вы неуживчивы. После возникновения разногласий в определении стадии заболевания при подборе больных для лечения и лично из-за вашей нетактичности мне пришлось консультации оставить. Она, товарищи, боясь, как бы её предложение не предвосхитил кто-нибудь, решила вести работу засекреченно, так как в каждом враче видела, мягко скажем, недруга, забывая о том, что каждый врач кровно печётся о благе своего народа. Она оторвалась от коллектива, появилась неточность в её документации.
Второе. По инструкции, борец следовало испытывать на больных с четвёртой стадией заболевания. Закавырцева явно нарушила свою же инструкцию. Брала больных третьей, второй, даже первой стадии! Какое право имела она экспериментировать на клинически здоровых людях? Здесь имеется недопустимый для врача факт – эксперимент на живых людях. Какое право она имела выдавать этот яд больным на руки и даже в другие города? Разве это забота о живом человеке?
Третье… – Кребс запнулся, немного помолчал. Запоздало загнул сразу три пальца. – Третье… – Голос у него слегка помягчел, выровнялся. – Спокойного восприятия критики нет у врача Закавырцевой. Это вы видели сами… Хочется пожелать, чтобы она прислушалась к мнению старших товарищей и своих товарищей. Она ж пока прибегает даже к угрозам.
Четвёртое, – заломил он ещё один палец. – О саморекламе-крикламе. Недопустим её метод коллективной обработки: Закавырцевой было дано объявление о сегодняшнем заседании в областной газете без ведома председателей обществ и вопреки их желанию, так как на это заседание не предполагалось приглашать немедицинских работников.
Мои предложения.
Первое. Данные по лечению борцом, представленные врачом Закавырцевой, говорят красноречиво не в пользу этого метода.
Второе. Врач Закавырцева неправильно производила подбор больных для лечения.
Третье. Удовлетворительное состояние немногих можно объяснить предшествовавшей лучевой терапией, а не действием борца. Лучи-лучики трудились в поте лица, а сливки слизал её борец!
Четвёртое. Просить облздрав запретить врачу Закавырцевой пользовать на дому больных настойкой борца, учитывая его сильное действие.
Пятое. Рекомендовать заведующему борским облздравом создать комиссию для оценки результатов лечения борцом раковых больных и возможности дальнейшего его использования в этих целях.
