Глава 28
ПОДЖИГАТЕЛЬ ИЕРУСАЛИМА

«Жаль Янку! – думала Розалинда, вытягивая соски на вымени коровы. – Сказал, что у его родителей нет своей земли! А ведь кому как не ему нужна земля. Он ее так любит и так умеет обрабатывать. Это как и у нас: кто любит землю, тот ее лишен. А сколько земли не для коров и не для овец, а отведено для пустых забав – для конных скачек, для охоты богатых и для их игр! Они и на кладбищах захватывают много лишней земли. Верно говорят – честные люди несчастны. Чем честней люди, тем больше у них выдаивают, как из вымени породистой коровы! Интересно, получат ли женщины равные права с мужчинами, как писали в «Фрезерс мэгезин».

Для себя и работников Розалинда готовила обед на той же кухне, где варился корм для коров. Вернее, она распоряжается, а варит подросток-китайчонок.

– Ты больше похож на аристократа англичанина, чем сами англичане, – сказала Розалинда за обедом Янке, желая его утешить, – хотя ты не такого высокого роста, как ваши остальные летоны.

– Нет, у вас солдаты тоже красивы! – ответил Ян. Он еще не знал про ее неудавшийся роман с сержантом.

В бедности или в изгнании, но если есть дело и можешь прокормиться, красивая девушка, привлекая к себе много внимания, забывает невзгоды. Жизнь заставляла становиться немного кокеткой. За игрой увлекаешься и в коровнике чувствуешь себя не хуже, чем светская барышня в обществе среди своих поклонников – молодых джентльменов или рахитичных юнцов. Без модных нарядов те – люди света – в такой обстановке выглядели бы как вяленая треска.

– Не говори про наших солдат. Эти копченые селедки имеют мало цены в моих глазах. Они все – порочные. И трусы. Ах, мужчины часто бывают так слабы!

Янка объяснил ей, что летоны называют сами себя не так.

– Мы зовем себя латыши. У нас есть праздники – Зиемас светки, у русских – Рождество, Лиеладиенас – Пасха по-русски, а по-вашему – Кристмас и Истерхолидейс.

– Но ты христианин?

– Как же! А прежде были под Орденом и ходили воевать. У нас разные даны всем прозвища. Есть четыре главных... сорта летонов.

Все интересно, про что рассказывал Янка, но Розалинда, начав говорить про солдат, уже не могла остановиться. У здешних солдат почти у всех есть любовницы. У некоторых китаянки как жены, на все время службы. Солдату за службу платят деньги, а прокормить и одеть китаянку понарядней не очень-то дорого. У некоторых даже дети от китаянок. Двое закончили службу и остались навсегда со своими женами. Один стал шкипером на реке, а другой открыл мелочную лавочку. Их жены крестились. Повенчались и растят ребят!

Но многие – порченые, шляются по лодочницам, пьют, болеют. Особенно сержанты. А сами бьют солдат, садят в карцер. Офицеры тоже пьяницы, но у тех семьи и есть общество. Они ухаживают за женами товарищей. Но хуже всех – капралы...

– А тут театра нет?

– В театр я не любила ходить никогда. Здесь нет театра. И нечего смотреть ведьм... Моя мама пишет, что у нас место на кладбище трудно получить, стоит очень дорого, не знает, что с ней будет, она плохо чувствует себя. А как у вас с землей на кладбище?

– У нас сколько угодно умирай. Никто не мешает! Тут барон с землей не препятствует. Пастор, как и у вас, в сюртуке, и при кладбище своя кирка, но пастор всегда велит барона слушаться.

– В Гонконге бывает только кабаре. Приезжают из Европы постаревшие артистки, француженки, но также из Великобритании! Те, которые не нужны больше на старых местах, кому уже за тридцать. Выходит на сцену, и видно, что обвисли щеки.

– Ах, вот как?

– Да, когда в кабаре эти знаменитости открывают спину, то заметно, что старухи. Накрашены и, танцуя, поднимают юбки. Ведь это грех! Правда?

– Конечно! Вай-вай!

– Это, говорят, тут так и будет навсегда.

Розалинда не хотела сказать, что подумала; она чувствует себя ужасно, никому нельзя верить; ведь сюда едут отбросы общества, сброд.

После обеда, убрав посуду, Розалинда наконец-то выказала ласку: нежно погладила его волосы.

– Ты слегка рыжеватый, Янка! – теперь она вернулась к утреннему разговору. – С таким оттенком бывают лишь принцы королевской крови, говорят, их так и отличают по белокурым волосам с прорыжью, как у тебя. Такой цвет волос свойствен у нас высшей аристократии. А ты не нобль? У тебя есть что-то общее с нобльмэн, с человеком высшего круга. Скажи, может быть, у вас есть право первой ночи, как во Франции, и ты сын своего герцога?

Янка хотел ей досказать свое... Она, конечно, может быть, и права. Но вряд ли – мы знали бы. Янка мог сказать, мол, кто из латышей не нобль! Бароны, мол, делают веками с нашими мейтене все, что хотят, существует еще до сих пор это право.

Некоторые арендаторы уверяют, что ведут свой род от побочных баронских сыновей. Кто их разберет! Но не будешь же этим хвастаться. Ничего хорошего, лучше уж не быть «нобль» и помалкивать. «Напраслину на себя не понесу. Врать ей не буду, – решил Янка. – А сильные у них требования!»

Из-за ее похвал представились такие понятия, про которые он давно позабыл.

– Нет, с баронами у моих бабушек дел никаких не бывало.

Она просветлела, как пастор.

– А твои предки?

– Все крестьяне. Но раньше были круст брунениеки... это... ну... по-вашему... кросс найт.

– О-о! О-о!

– Крестоносцы. Ходили в Иерусалим. Это давно. С баронами. У нас был орден рыцарей-крестоносцев. Как самураи. Ходили в Иерусалим.

– И ты?

– Нет, не я... Я плохо говорю, но я постараюсь объяснить вам...

– Ты такой благородный, такой рыжий!

– Да. Вот-вот! Ну, конечно. Вот я говорил тебе, что у нас четыре сорта летонов. И таких рыжих... как я... Всего дано четыре разных прозвища... Зовут в деревне... дразнят...

– Ты ходил в Иерусалим?

– Нет.

– Почему?

– Они ходили с рыцарями, хотели отвоевать Иерусалим. Выбирали в поход, кто порыжей. С тех пор такие, как я, рыженькие, называются «поджигатели Иерусалима». Да, таких, как я, рыжих, с тех пор прозвали... Предки ходили в Иерусалим, они были рыцари-крестоносцы. Мои... Мои! – ударяя себя в грудь, объяснял Янка. – У кого такие волосы, – тронул он свою голову, – прозвали с тех пор «поджигатели Иерусалима».

Когда, желая похвастаться знанием иностранного языка, он говорил так свободно и быстро, то получалась белиберда. Но Розалинда поняла.

– Ты сжег святой город? – с гневом воскликнула девушка.

– Что?

Розалинда вскочила и разъярилась как фурия.

Янка перепугался. Долго пришлось объяснять ей о немцах из ордена, владевших Курляндией и Лифляндией, о рыцарях-крестоносцах, о своих предках, чтобы как-то без особого вранья и им и себе придать побольше веса.

Немцы были ей совершенно чужды и неприятны, но все остальное в его рассказах было знакомым и даже повеяло чем-то родным, чего в Гонконге не услышать никогда.

– А это не твои предки прокляты? Не о них сказано в Библии?

– Нет, что ты... – Янка совсем струхнул. Розалинда не совсем понимала, но в душе уже простила Янку. И его предков. Он стоил этого.

– Ну, ты опять задержался, – грубо сказал Мартыньш, увидя Янку в жилой палубе. Все уже развесили гамаки, до этого пели и читали, разговаривали, учились играть в китайские кости.

– А что тебе? – ответил Янка.

– Ты там задерживаешься? – с подозрением спросил Мартыньш.

Янка очень гордо вздернул нос и ничего не ответил. Его охватило чувство потаенного превосходства своего над всеми.

– Зачем ты ее портишь? – продолжал Мартыньш. – Она же хорошая девушка. И не для тебя. Куда ты лезешь?

Но Янка сделал вид, что уже спит в гамаке.

«Что он видел, что он знает, кто он! – думал Мартыньш. – Это в Японии ему удалось угодить адмиралу и выставить себя перед офицерами. Подумаешь, он молоко Евфимию Васильевичу доставал. И то японка научила! И что он сам по себе?»

Маслов замечал, что товарищи подсмеиваются над Янкой и как бы не считают его настоящим латышом.

Мартыньш, или Мартынь, как звали его унтера, огромного роста, с огромной ногой, лапа как лыжа у гиляка, широкая в кости рука.

Янка разбитной, разговорчивый, чувствительный. Янка стройней, тоньше других, марсовый удалой.

Ян Мартыньш молчаливый, зря не говорит.

Когда утром шли на работу, Берзинь, гордо попрощавшись с товарищами, пошел с Сашкой Мотыгиным на ферму.

– Янка живет для себя! – с завистью сказал Лиепа.

– Не для казны! – отчеканил Мартыньш. За последние дни он зол и мрачен.

Розалинда в Янке души не чаяла, и на работе он забывал насмешки и косые взгляды своих товарищей. При этом она не сожалела, что при первом знакомстве поставила ему синяк под глазом.

Адресовалось не столько Янке, сколько всем мужчинам, и особенно – красавчику капралу морской пехоты. «Насколько все-таки русские лучше! – думала она. – Зачем только воюют с ними! Или опять обман? Где же члены парламента? Как они решились на войну против таких честных и трудолюбивых людей? Что они думали?»

– Но ты русский, Янка? – спросила девушка.

– Да, – ответил Берзинь.

– Это хорошо!

Ему каждый день приходилось выслушивать выражения сочувствия и восхищения всем своим товарищам. Про них в Гонконге говорили только хорошее. Но Янке хотелось, чтобы Розалинда узнала кое-что позначительней. Она должна увидеть, что Янка не только скотовод – коровник и дойщик. Он рассказал, что в детстве хорошо рисовал и писал красками. Но учиться не мог, хотя и барон и пастор его работу хвалили. Отец велел ему исполнять заказы торговцев – писать вывески для лавок и складов. И для пивных. А писать пейзажи и картины запретил. За каждую вывеску, сделанную Янкой, его отцу платили три рубля. А царские серебряные рубли – очень хорошие деньги, дороже, чем мексиканские доллары и чем талеры. Три рубля – это просто бешеные деньги! В хозяйстве у нас в деревне куда больше купишь на них, чем тут за весь фунт.

В субботу Янка неожиданно для себя получил в подарок акварельные краски. В воскресенье после молитвы и уборки он отпросился в город, пришел на ферму и написал портрет Розалинды. Она поняла, что не зря поверила в него и сделала ему дорогой подарок. Сходство было явное. У всех народов Европы, как она знала, умение написать похожий портрет считается главным признаком таланта.

Старик китаец, работавший на ферме, пришел на другой день в маленькую комнату, где Розалинда ставила парное молоко, перед тем как унести его в ледник, и где накрывала стол для работавших матросов. Он долго смотрел на картину.

Китайцу понравились цвета, но исполнение, как он сказал, не совсем удачное.

Он не так понимал искусство живописи. Человека можно нарисовать без ушей, но чтобы чувствовалось, что он слышит... Без глаз, но чтобы все поняли, что он видит! Ах, это не объяснить. Это из глубины веков!

Художник пользуется водяной краской очень осторожно. Не совсем... изображение делается только намеком... Здесь, например, много светлого, голубого, нежного... Конечно, сама Розалинда очень красива. Старик наблюдал за ней, работая рядом много дней. Теперь он видел ее на картине, и она еще красивей. Хотя художник груб.

Китаец рассказал Розалинде, что один очень мудрый китайский император учил, как маленький народ должен жить в одном государстве с большим народом.

– Как?

Хотя старик был чернорабочим, но познания его обширны. Уверял, что происходит из семьи чиновника, получил образование и хорошее воспитание, но несчастье вынудило покинуть родину, пойти на работу в Гонконге к англичанину.

– Маленький народ по развитию всегда должен быть выше большого народа. Тогда большой народ будет доволен тем, что он большой, а маленький тем, что он выше по развитию!

Китаец улыбнулся.

– А вы говорите, что со временем Китай завоюет весь мир?

– Да, тогда все народы будут жить в китайском государстве.

– А как малые народы при этом? – вмешался в разговор Янка. – Те, которые будут по уму и развитию выше китайцев?

Старик чуть заметно усмехнулся. Он все знал про Янку и разговор затеял для него. Но решил умолчать.

Потом все же пояснил, что малые народы, конечно, будут выше китайцев. А китайцы будут довольны тем, что они – большой народ.

– А китайцы, как и теперь, будут рубить головы?

– Не всем. Но чтобы знали силу большого народа. Большим народам будет рубиться больше голов. А малым – меньше. Чтобы верили правильно, всем малым народам будет отрубаться лишь немного, часть голов.

– Но я не хочу быть высшей нацией в рабстве! – закричала Розалинда.

– Как ты хочешь, – ответил старый философ, – но я не смею отступить от указаний, данных на тысячелетия.

Розалинда все же не допускала, что дойдет до этого. Англия никогда не допустит. Никогда, никогда англичане не будут рабами! Янка тоже на свой счет не принимал, зная твердо, что нет такой силы на свете, чтобы с нами справиться. Россия устоит! Все-то вместе! Они, мы да еще казаки!

– Так ты, Янка, не русский? – спросил старик. – Летон?

– Да, летон, латыш.

– Китайцы, наверное, мечтают, что когда-нибудь всем приготовят ужасную судьбу, – сказала девушка, поглядывая на старика. Он был старательным... но разве мог сравниться с Янкой на работе!

– Ничего не будет, – ответил Янка. – Есть же у них умные люди. Пусть сначала со своими справятся.

– Да, я слыхал, – заговорил старик, – ваши хотят у нас отнять тот берег за проливом, где Кулун. Это ваше дело! – неодобрительно сказал он и взял лопаты.

– Мы за своего царя! – решительно заявил ему Берзинь.

Китаец ушел.

– Может быть, нам с тобой уехать в Австралию? – спросила Розалинда. – Ведь ты сказал, что хочешь жениться на мне. Но для брака нужно хозяйство, и будет семья, а без земли нельзя прожить. Без хозяйства, не трудясь, дети вырастают ворами. Подумай о наших детях.

Матрос – воин флота его императорского величества должен прежде всего быть предан, Янка клялся на присяге. И он по натуре не обманщик. И если верность императору того требует, то пусть и хозяйства не будет. Царь сам это заварит, сам и будет расхлебывать, если разведет одних воров в государстве. Но и в Австралию он не может. Он ей так и сказал. И она полагает, что он прав вполне.

«С ней бы сойтись, как с японкой!» – думал иногда Янка. Но та была уже немолодая, а эта – большое дитя, даром что кровь с молоком.

Розалинда мгновенно понимала его взоры. И ведь угадывала. Но показывала ему стойкость, выдержку и целомудрие.

– Можешь считать лицемерием! Но если ты честен, и я тоже честна! Можешь упрекать меня, сказать все, что хочешь! У нас свобода слова. Но дело от этого не меняется. Ты понял?

– Да, конечно. Понял.

– Но ты ничего не получишь до брака!

После таких внушений Янка молчал, а в работе лез из кожи вон.

Розалинда не унесла портрет к себе домой. Он висел на побеленной стене все в той же комнате, где она приготовлялась к работе, где у нее был шкафчик для платья, где стояло много всякой посуды, пахло дойкой и сливками, где и сегодня под произведением живописи выстраивался ряд ведер, как и всегда, прежде чем парное молоко поступит на ледник или на маслобойку.

Через неделю Янка написал столько ее портретов и пейзажей, что все стены были завешаны картинами.

Шотландец-приказчик, кучера и конюхи из конюшни, китайцы-рабочие заходили в молочную посмотреть картины с не меньшим интересом, чем в Лондоне господа на всемирную выставку. Всем нравились Янкины работы, так что он сам бывал смущен.

– Очень красиво! – рассматривая новые портреты, замечал старый философ. – Прекрасно! – восклицал он, не в силах больше скрыть своего раздражения. По портретам он, как следопыт, следил за отношениями автора с красавицей. В идеалы он не верил!

– Он же не знает законов написания лица! Не знает закона изображения глаз! – уверял философ девушку.

– А есть такие законы?

– Да, они очень устойчивы. Янка не знает! Я всегда верил в него а он новыми портретами разрушил мою веру. Так обидно! Очень плохи его пейзажи.

– Благодарю, – вежливо сказала девушка и пошла доить.

«Не должно быть резко подчеркнутого сходства портрета с тем, кто изображен на нем... – говорил себе, вглядываясь в работу, старый китайский джентльмен. – Если варвар из внешнего мира хотел сделать вам что-то приятное, он мог бы подарить не такую картину. Изображение двух птичек, например, очень подходящий дар для легкомысленной красотки. Одна птичка поет, а другая скромно нахохлилась, и обе очень ласковые. Сидят на романтическом сучке... цветет миндаль. Это был бы портрет счастья, пожелание... Можно подарить ей также портрет полководца или даже императора. С сильным, жестким, мужественным лицом, с большими усами, с толстыми тяжелыми щеками, злыми глазами, которых не видно из-под огромных бровей. Пусть глаз не видно, но понятно каждому, кто взглянет, что полководец все и повсюду видит! Ничего не ускользнет! Был бы для девицы очень лестный дар. Люди внешнего мира оживляют изображаемое лицо сходством и каким-нибудь чувством. Это совершенно не нужно. На голове и на груди великого изображаются очень тщательно символы заслуг и сильной власти. Каждый такой предмет означает проявление какого-то качества, оттенка воли, ума, энергии. Есть знаки отличия, в которых воплощены качества характеров. Такое усложненное изображение значительней по исполнению. А что это такое? Совсем не трудно! Грубо!»

– У нас в Гонконге есть три китайца, – обратился философ к вошедшей девушке, – они братья. Они освоили способы западной живописи и прекрасно делают картину по способу улавливания натуры аппаратом. Один производит снимок. Другой перерисовывает. Третий раскрашивает. Морякам западного флота нравится, и они заказывают и платят деньги. Три брата богатеют... Три брата готовят портреты, как пампушки.

Старик пытался доказать Розалинде, но она не понимает. Он плохо говорит на ее языке. Конечно, его речь для нее только китайская болтовня!

Увидев, что Розалинда ушла, старый философ мелкими шажками подбежал к двери, закрывшейся за девушкой, и, зажмурившись, сделал вид, что преследует и настигает. Страстно схватил руками воздух, открыл глаза, как бы удивляясь, что никого не поймал. Воскликнул: «Ах, черт возьми, опять не удалось!»

Что ж, надо идти за лопатой. Он еще раз с ревностью посмотрел на портрет, писанный не по законам эстетики. Только простолюдины и варвары не увидят, что нет школы, нет приемов, нет, нет, нет... Ничего нет! Очень слабо, пошло! Когда еще смогут варвары научиться! Только когда приемы будут для всех обязательны.

Рослые, довольные латыши – молодцы как на подбор – крупным шагом шли по городу. Опять сегодня все с деньгами. Условились, собрались, прошли по магазинам и лавкам, накупили много хороших вещей.

– А теперь зайдем на ферму, – сказал Приеде. – Посмотрим, что там за выставка у Янки. Он звал.

– Ну, ты что тут намалярил? – спросил Лиепа, заходя в молочную.

Хозяйки долго не было. Когда она появилась, все вежливо поздоровались.

– Вот моя выставка! – показал на стены Берзинь. Все сразу притихли. Никто больше не подсмеивался. Хозяйка живо накрыла на стол и предложила по кружке молока. Выпили с охотой. Руки у нее – загляденье – сами молоко! Воротничок бел, фартук бел, накрахмалено все.

Она заметила, что все они явились со множеством покупок. Значит, каждый из них о ком-то заботился, кому-то что-то хотел привезти; шелка тут хороши. Да и не только.

Но Янка-то ничего себе не покупал никогда, только сейчас она поняла: если покупал – только ей. Ах, а сам как цыган!

Розалинда просила всех в воскресенье прийти на обед. Она давно говорила и Саше Мотыгину и Янке, чтобы пригласили своих товарищей. Ей хотелось видеть свое счастье глазами его друзей.

– А что вы? – спросила она Берзиня.

– А что я?

– Что вы себе купили?

Янка замешался. Неужели сэр Джон ему не платит, а пользуется даровым трудом пленного? Нет, не может быть, он же делал ей подарки, заказал кольца!

«Да, таких колбас и я никогда не ел! – думал Мартыньш за праздничным обедом. – Вот это девушка! Но зачем же ей Янка? Это ведь все пустое!»

Мартыньш ел и смотрел на Розалинду пристально и ни слова не говорил. Она замечала, что он глаз с нее не сводит. По такому росту и комплекции ему и есть надо больше, чем другим. И она еще добавляла и добавляла...

– Ну, и что ты с ней будешь делать, когда женишься? – спросил, сидя на настиле, Ян Мартыньш у Яна Берзиня, когда все товарищи их уже залегли в свои висячие койки по всей жилой палубе.

– Возьму к себе, – разматывая портянки, отвечал матрос.

– А сам будешь жить в казарме? Ты ей врешь, чтобы воспользоваться!

– Зачем же вру! Да и службы срок сокращают...

– Тебе!

– Зачем мне? И тебе и всем. Кругосветное зачтется – и пойду домой.

– Куда?

– Как куда?

– Он же художник! – посмеялся кто-то из товарищей.

– Что же, что художник! Это все неосновательно...

– Куда ты пойдешь? Какое у тебя хозяйство? У тебя же земли нет. Ты из голодранцев. Она руки на себя наложит, когда увидит.

Мартыньш из семьи, у которой земли тоже нет. Арендаторы, но очень старательные. У родителей хорошее хозяйство. Он презирал Янку еще и за то, что он «будочник». У них вся порода такая, лодыри! Что он ей туманит голову, какая свадьба с нищим... Янка лжив, обманывает женщин.

– Зачем ты ее обижаешь? – снова укорил Мартыньш, улегшись, и смотрел, приподнявшись.

– А что я?

– А что ты! – передразнил Мартыньш. – Ты – известно кто! Тебе не впервой. Ты найди по себе! Ты же вырос в грязи! Зачем я буду тебе говорить, кто ты. Ты это сам знаешь. Я про тебя плохого не хочу говорить. Но я знаю тебя.

– Чем я ее обижаю? – вскричал Янка в отчаянии.

Мартыньш больше не говорил. Он долго еще смотрел в упор из висячей койки.

Смотрел и Янка. Вдруг он густо покраснел и ушел в угол. Повесил гамак там и долго не мог уснуть.

Он не мог бы выразить словами все, что чувствовал. До сих пор на Мартыньша внимания не обращал. Еще никогда в жизни его никто так жестоко не задел, как сегодня. Сердце заболело, и ныла вся душа от обиды. Как бы он жизнь не жил, но он – матрос и старается. Делал, что все делали. И вот однажды в жизни тронута натура. А грамотный Мартыньш словно придавил Янку сегодня как гора своими укорами. Такие попреки! За что?..

– Всем так нравится! – глядя на свой портрет, говорила Розалинда. – А китаец говорит, что плохо!

Янка присел на табуретку. Девушка взяла подойник.

– Позволь, я сегодня подою! – сказал Янка. Он пошел к коровам и взялся за дело.

«Поразительно, – думала Розалинда, – если я – милкмэйд, то он милкмэн! И еще какой!»

Янка искоса поглядывал на нее. Такая большая ростом, такие плечи, сильная, стройная, ловкая, поворотливая. Нравится всем товарищам. А Мотыгин смеется над всеми. Он хороший товарищ, скромный, никогда не мешает; иногда уйдет, как только поест.

– Конечно, у всех разные понятия, – сказал Янка, когда в дверях появился китаец. – Кто верит в будд, а кто в Магомета.

– Магомет? – спросил старый философ. – Я знаю. Он сидел у нас в Китае, в тюрьме.

– Ну вот видишь, тебе все не так!

– Да, на родине я был известен. У нас, например, разрешается покупать у бедных родителей детей... маленьких девочек...

Обедали вдвоем.

Янка выпил немного рома, обнял Розалинду и поцеловал.

– После брака мы будем хорошо жить. Ведь это такое счастье? Как прекрасно, Янис, правда?

– Да-а... – неохотно соглашался Янка.

Он впервые в жизни попал в такое положение. Именно когда нет желания обмануть, когда вся душа его стремится к этой девице; хотя слово «любовь» матросу не пристало говорить, но как тут откажешься.

Да еще в плену! Изменять товарищам тоже нехорошо. Говорят, срок службы сократят. Розалинда согласна ехать в Россию, в Курляндию. Говорит, что она слыхала от других летонов, что русский царь будет давать всем матросам и солдатам – летонам, воевавшим на войне, по две десятины земли в собственность, и дело теперь за принятием закона. При этом летоны объяснили, что у них царь заменяет парламент.

– Ах, мой милый рыцарь, прекрасный поджигатель Иерусалима!

Товарищи не верят и глумятся. Она не позволяет дотронуться до себя. А ювелир-китаец принес кольца.

– Я, так же как вы, мой Ян, не желаю ехать в Австралию! – заявила Розалинда.

Берзинь явился на блокшиве в капитанскую каюту в вахту Пушкина.

– Жениться? Да вы что! Да вы в уме, Берзинь? У меня триста человек матросов, и только подай им пример. Да все захотят жениться и на малайках, и на китайках, и на индианках. Лиха беда начать. Матросов сманивают в Канаду, в Новую Зеландию и в Индию. Всюду нужны работники. На разные острова! Наш экипаж растает из-за женщин. И наплодят детей... С кем я вернусь в Кронштадт? Нет, довольно с меня Японии! А потом: существует устав!

Пушкин обратился к Алексею Николаевичу, который при свете фонаря читал свежую газету.

– Лейтенант Сибирцев! Прежде чем собираться в Кантон, подите на ферму и объясните все этой девице. Матрос, попавший в плен, не смеет влюбляться в девушку из враждебного народа, с которым идет война.

– Какое лицемерие, Александр Сергеевич! – воскликнул, бросив газету, Сибирцев, когда Берзинь ушел. – Не вы ли только что хулили сэра Джона и защищали пушкинскую поэму о кавказском пленнике. Как будто на Кавказе нет вражды. Уж если где ее нет – так в Гонконге!

– Лейтенант Сибирцев! Поступите, как приказано! Да не принимайте, пожалуйста, моего замечания на свой счет. Я уверен, что у вас и тут, как в Японии, голова должна остаться на плечах! Фельдфебель мне уже сказал, мол, что делается с матросом Берзинем. Погулял бы, мол, с ней, а потом бросил бы ее тихо. Сослался б на устав, и все!

Сибирцев пришел с утра на ферму.

– Мисс, – сказал он Розалинде, – в военное время такой поступок императорского матроса сочтется преступлением. Берзинь честный человек. Я его знаю. Любя его, вы все поймете. Женитесь после войны. Я скажу вашему жениху, что для этого надо сделать, и помогу. Я даю вам честное слово, что это ему будет разрешено.

– Я никогда не шла против закона. Закон и справедливость! Борьба за право и равенство и за улучшение законов! Наш народ добивается свободы слова, но знаете, еще так верит в колдунов.

«Какая приятная и красивая девица!» – подумал Алексей. Она ему сразу понравилась. Очень хороша. И так умно шутит и с достоинством держится.

– Какой приятный у тебя офицер, – сказала Розалинда, обращаясь к поникшему Янке.

Он все видел и слышал, тут же был. Заметил, как она оживилась, разговаривая с лейтенантом. Понравился ей. И у лейтенанта глаза заиграли. Так же она оживлялась, когда приходили в гости мои товарищи. Ей нравятся другие!

– Тебе нравятся мужчины?

– Да! – гордо ответила она.

– Это потому, что ты не живешь со мной как с мужем. А только смотришь на меня.

– Он не барон?

– Офицеры хуже баронов!

– Я, так же как вы, Ян, мой дорогой жених, не желаю ехать ни в какую Австралию. – Она устремила глаза в пространство и продолжала тоном богослова: – Тогда мы с вами долго и терпеливо, ради нашей любви и наших будущих детей, будем вместе ждать. Так долго, как это необходимо. Сколько бы ни пришлось! Даже годы!

– Да, действительно, – печально сказал Янка. – Вы это можете.

– А вы? – вспыхнула Розалинда.

– И я! – спохватился Янка.

«Что тут поделаешь? Конечно, и ей тяжело. Но она права. Как же она детям скажет, что жила с мужем до свадьбы? Но ведь я-то – матрос! Мало ли что со мной может случиться? Ведь я-то всю жизнь не свой человек! Пока она ждет, а меня убьют... или что еще...»