Глава третья
1
У слияния Тавды с Тоболом пароход «Товарпар» повстречал идущие за оставшимися беженцами пароходы «Иван Корнилов» и «Филицата Корнилова».
Пароходы обменялись протяжными приветственными гудками, а их капитаны в медные рупоры пожелали друг другу счастливого плавания.
Ранним утром при ослепительном сиянии солнца «Товарпар» пристал к пристани города Тара.
В городе колокола благовестили к ранней обедне. С реки поднимались бородки тумана, а в спокойной ее глади четко отражались стоявшие по берегу дома и избы с окнами, украшенными деревянными кружевами наличников.
Едва пароход успел причалить, как на него вступил дежурный офицер комендантского управления с приказанием всем находящимся на судне офицерам немедленно явиться к коменданту.
Столь незначительное событие, такое понятное в военное время, однако вновь взбудоражило едва обретенный покой пассажиров. Опять все ходили с озабоченными лицами, спрашивали друг друга, почему именно только офицеры и так срочно понадобились коменданту? Капитан обещал лично побывать у коменданта. Он объявил, что пароход у пристани простоит несколько часов, ибо необходимо пополнить запас топлива.
Спокойная уверенность капитана, его обещание лично все выяснить, скоро заставила пассажиров забыть уход офицеров. Пассажиры сошли на берег. Одни отправились в церковь, чтобы поставить свечки Николаю Угоднику, другие за хлебом, чаем и сахаром, а также другими продуктами: не все могли пользоваться пароходной кухней из-за ее дороговизны.
Настенька с мичманом Суриковым вышли на палубу, намереваясь пойти в город, погулять, но девушку невольно заинтересовала группа пассажиров, окружившая невысокого седого мужчину в пенсне в золотой оправе. Он говорил о городе, и говорил громко.
— Миша, послушаем? — предложила Настенька Сурикову.
— Конечно. Видимо, речь идет о чем-то интересном.
Они подошли поближе к группе.
— Да, господа хорошие, на вид Тара уютный, сонный, сибирский городок, торгующий крупчаткой, овсом и сыромятными кожами. Глядя на него, не подумаешь, что у него может быть особая, тягостная история. А она у него была, и не только тягостная, а без преувеличения трагическая.
Мужчина замолчал, внимательно оглядев слушателей, и, убедившись, что у них есть интерес к его рассказу, продолжал:
— Что же произошло в Таре в первой половине восемнадцатого века? Что претерпел городок в годы самодержавного величия в империи Петра Великого?
— Будьте любезны сказать, что же произошло, — нетерпеливо спросила высокая дама в горностаевой пелерине.
Мужчина чиркнул в ее сторону недовольным взглядом и, понизив голос, со вздохом произнес:
— Произошла трагедия. Могу с уверенностью сказать, что никто из вас, господа хорошие, никогда еще не слышал о так называемом «тарском пропавшем бунте». И это понятно. Ни в одном учебнике истории о нем нет даже самого краткого упоминания. Но трагедия в Таре произошла. Причиной ее явился известный указ Петра Великого от 5 февраля 1722 года. Гласил этот указ о том, что правящий Российской империей император может по своей воле назначить себе наследника.
— Скажи на милость! — Русоволосый священник, перекрестившись, поцеловал висевший на его груди серебряный наперстный крест.
— Что же вытекало, господа хорошие, из царского указа? — Мужчина снял пенсне, протер его пальцами, держа в руке. — Необходимо было всех российских верноподданных незамедлительно во всей империи приводить к присяге будущему, еще не названному, совершенно неведомому наследнику, известному пока только самому Петру Великому. На Урале и в Сибири было главное скопление беглой Руси, крестившейся двумя перстами, и, естественно, ожила молва, что по царской воле народ должен присягать неведомому, грядущему антихристу, да такому страшному, что его имя невозможно вымолвить.
— Кого царь Петр все же назвал своим наследником? — снова с прежним нетерпением спросила дама в горностаевой пелерине.
— Не успел император назвать наследника! Не успел. Попрошу не прерывать мое изложение вопросами. Ибо все расскажу по порядку. Итак, начались по Уралу и Сибири бунты, и в мае 1722 года вот в этом городке Таре начался бунт населения совместно с казачьим гарнизоном против принесения присяги не названному царем наследнику.
Слух о тарском бунте достиг столицы, и император, крутой до жестокости, не замедлил на него откликнуться своей волей. Присланный под Тару карательный отряд после многодневного сражения с городским гарнизоном захватил город. Началось жесточайшее следствие, повлекшее за собой массовые аресты и казни. Особенно бесчеловечно обошлось следствие с зачинщиками бунта. Их четвертовали и сажали на колы в назидание потомкам. После смерти Петра о бунте предпочитали хранить молчание. А казнено было более тысячи человек.
— Как вы узнали об этом? — у дамы в горностаевой пелерине невольно сорвался вопрос.
— Случайно, господа хорошие. Прочитал несколько строк в книге известного сибирского историка Словцова — и начал искать им подтверждения в памяти жителей города и, надо сказать, узнал много интересного. Если пойдете в город, обратите внимание на два больших деревянных креста на соборной площади. Старожилы их старательно обновляют. Официально известно, что поставлены они для молебствий, а на самом деле стоят на местах, где казнили бунтовщиков.
— Вы, видимо, бывали в городе?
— В молодые годы я учительствовал в Таре.
Тут к Настеньке с Суриковым подошла знакомая по пароходу дама, она только что вернулась из города. Настенька по ее взволнованному лицу догадалась, что она принесла тревожные новости.
— Анастасия Владимировна, если бы только знали, что я услышала в мясной лавке. Позавчера в городе было сражение с большевиками. Конечно, не с красными войсками, а только с сочувствующими им рабочими и крестьянскими отрядами. Они грабят деревни и села, обстреливают проходящие пароходы, даже останавливают их для ограбления и насилия над женщинами. Едва дошла до пристани: ноги стали совсем ватными. Мы-то ведь с вами на пароходе, да еще на каком шикарном. А сколько среди нас богатых людей. Что, если? Сохрани, господи, нас грешных. Извините, побегу: надо со всеми поделиться страшной новостью. Адмиралу не забудьте сказать. Простите, побегу…
***
Офицеры вернулись от коменданта на пароход с дмумя пулеметами, вооруженные карабинами.
Их появление разом разворошило в пассажирах недавние страхи. Богатые пассажиры уговаривали знакомых взять на сохранение их ценности; если отнимут у одних, то есть надежда, что у кое-кого они все же сохранятся.
Началось приготовление судна к обороне. Листами котельного железа укрыли рубку рулевого и в ней установили пулемет. Родители малолетних детей получили распоряжение на ночь уложить ребятишек в носовой части трюма.
От внимания пассажиров не ускользнула незначительная, на первый взгляд, мелочь на генеральском френче Случевского: золотые погоны заменили погоны защитного цвета. На них зигзаги едва намечены тонкими линиями.
***
Перед полуночью «Товарпар» покинул Тару. Шел по реке без сигнальных огней.
Настенька Кокшарова сидела на скамейке под окнами капитанской каюты, запахнувшись в шинель Сурикова. Она ушла из каюты, несмотря на просьбы отца и жениха. Ушла, чтобы не показать охватившего ее волнения: она узнала, что Муравьев назначен на время ночного пути к пулемету, стоявшему в рубке штурвального.
Ночь была прохладной и темной, с яркими высокими звездами. Порывами с берега дул ветер, наносил запахи смолы и прелого листа. Горизонт часто освещали фосфорические вспышки далеких зарниц.
Судно ритмично вздрагивало от работы мощных машин. Настенька невольно вслушивалась в монотонный перестук колесных плиц по воде.
Весь прошедший день настойчиво думалось о первом знакомстве с Муравьевым на небольшом разъезде за Москвой, когда деморализованные солдаты остановили пассажирский поезд, выгнали из него всех пассажиров, в числе которых оказались адмирал Кокшаров, Настенька и мичман Суриков.
Адмирал, придя на станцию за кипятком, случайно встретил коменданта санитарного поезда, поручика с анненским темляком на эфесе шашки, назвавшегося Муравьевым. Приятному молодому офицеру адмирал рассказал о печальном происшествии с высадкой. Сказал, что, покинув свое имение возле Пскова, намеревался добраться до Урала. Муравьев, выслушав адмирала, неожиданно предложил ему свое купе в поезде, и таким образом Кокшаровы прибыли в Екатеринбург.
Новая встреча с Муравьевым на пароходе воскресила в памяти Настеньки долгие дни следования санитарного поезда на Урал и его трогательные заботы о ней. Порывы ветра трепали волосы. Прядки щекотали лоб, ресницы, щеки, и Настенька все время смахивала их рукой. Она волновалась за жизнь Муравьева и не могла побороть в себе это волнение. Особая теплота окатывала ее при мысли о Муравьеве. Чувство нежности к нему зародилось еще в Екатеринбурге, когда читала на вечерах его стихи. Сегодня спрашивала себя, неужели любила Муравьева. Но тотчас гнала эти мысли. Все равно она не сможет оставить Сурикова.
Неожиданно на верхней палубе раздались выкрики команды и топот перебегающих солдат. Настенька поднялась и похолодела: на невидимом берегу горели костры. Сердце ее учащенно забилось, а рот заполнила горькая слюна. Она подумала, что это костры красных партизан. Прижавшись спиной к стене каюты, Настенька не отрывала глаз от приближавшихся костров. Они уже совсем близко, но около них нет людей. Может, партизаны скрылись в прибрежных кустарниках? Тогда в любую минуту могут загреметь их выстрелы, убивая и раня пассажиров. Прижимая ладони к стене, Настенька добралась до двери в первый класс, рванув её, вошла в темный коридор.
Утихомирив дыхание, прислушалась, но услышала только звон в ушах. Медленно дошла до своей каюты. Открыла в нее дверь. Увидела тусклый свет ночной лампочки, прикрытой адмиральской фуражкой. Глаза привыкли к полумраку. Разглядела, что окно завешено адмиральской шинелью. Отец спал, слегка похрапывая. Суриков спал, прикрыв голову подушкой. Несколько минут она стояла неподвижно, все еще ожидая выстрелов с берега и ответные с парохода. Тишина. Пароход продолжал путь, ритмично вздрагивая всем корпусом. Настенька подошла к своей постели, сняла шинель, легла, с удовольствием вытянулась, как будто помогая страху сползти с тела. Подложив руки под голову, прикрыла глаза.
2
Благополучно миновав опасные лесные зоны, «Товарпар» шел по Тоболу, направляясь к древнему городу Сибири Тобольску. На третий день пути по распоряжению генерала Случевского комендант Мекиладзе вывесил приказ, оскорбительный для младших офицеров. Приказ гласил, что им запрещается обедать в рубке первого класса.
Возхмущенные офицеры не стеснялись выражать негодование. Капитан Стрельников, сорвав со стенки каюты приказ, пошел с ним к генералу Случевскому, но тот приказал ему покинуть каюту. Офицеры обратились к адмиралу Кокшарову. Он вызвал Мекиладзе и распорядился приказ анулировать. Мекиладзе не мог не выполнить распоряжение адмирала, но все же поставил о нем в известность генерала Случевского. Неожиданно для всех генерал отменил приказ. Причина, заставившая Случевского быть осторожным с адмиралом, крылась в близком знакомстве Кокшарова с Колчаком. Случевский побоялся, что конфликт с адмиралом повредит ему в Омске. Он ехал в Омск, надеясь хоть там встретить прежних друзей, а через них обзавестись теплым местечком возле верховного правителя.
Германскую войну в чине полковника Случевский провел в свите великого князя Николая Николаевича старшего — главнокомандующего российской армией. Пребывал в свите на должности офицера для поручений. От фронта старался держаться подальше, частенько совершая поездки в Петроград.
Когда, после тяжелых поражений русских армий, главнокомандующим стал император Николай Второй, Случевский некоторое время, необходимое для светской вежливости, еще состоял при попавшем в опалу дяде государя, но, выбрав удобный момент, вновь пролез в Ставку и перед самой революцией получил чин генерал-майора.
После Февральской революции, благодаря знакомству с Родзянко, генерал пытался втереться в доверие Половцова, надеясь оказаться около Керенского, но реализовать свои намерения не смог, а потому в сентябре уехал в Москву. После поражения контрреволюции бежал на Волгу, а после взятия Казани белыми перебрался в Екатеринбург. Вопреки его ожиданиям в Екатеринбурге он не нашел нужных ему влиятельных особ. Случевский обивал пороги штаба Гайды, но безрезультатно. Однако, познакомившись с генералом Голицыным, получил в командование двадцать шестой Шадринский полк седьмой Уральской дивизии.
Карьера Случевского закончилась скоро. На станции Кын его полк был разбит наголову. Генерал, прикинувшись психически больным, присвоив кассу полка, появился в Екатеринбурге, изображая жертву интриг офицеров, окружавших Гайду.
***
«Товарпар» приближался к Тобольску. Накрапывал мелкий, совсем осенний дождь. Над рекой низко висели трепаные серые тучи.
Адмирал Кокшаров, гуляя по палубе, обратил внимание на удрученный вид именитого екатеринбургского купца Мокея Кторова. Он познакомился с ним в доме золотопромышленника Вишневецкого. Всегда веселый балагур, Кторов сидел на скамейке, понурив голову.
— Не помешаю, если присяду? — Адмирал остановился возле купца.
— Окажите честь, ваше превосходительство. Так понимаю, что часика через три будем в Тобольске. Люблю сей сибирский град. За все его люблю. За улицы, мощенные плахами, за дома, кои в нем как крепости, а главное за седины его исторического прошедшего. Ведь какие люди в нем проживали, наказуемые за всякие умственные вольности.
— Мокей Флегонтович, вижу, чем-то удручены? Нездоровится?
Кторов вздохнул.
— На здоровье не обижаюсь. Матушка, родив, всем необходимым для жизни щедро наградила. Господь не обошел благополучием, но нежданно беда на сей посудине накатила и до сердечного волнения докучает. Из-за нее, поверите, ночью глаз не сомкнул.
— Какая беда? Может, есть возможность отвести её от вас?
— Считаю неудобным для себя вмешивать вас в сию оказию.
— А вы попробуйте. Конечно, ознакомьте меня с бедой, а я решу, что мне сделать. Вмешаться или в сторону отойти.
— Ну, коли так, слушайте. Комендант парохода Мекиладзе, устраивая меня в Тавде на пароход, взял с меня за каюту куш в золоте. Но вчера потребовал каюту освободить и перебраться в третий класс. Понадобилась ему каюта для одной дамочки. Я по своей купеческой горячности круто поспорил с Мекиладзе, отказавшись выполнить его требование. Он и пригрозил в Тобольске ссадить с парохода. Время теперь военное, и свою угрозу он может выполнить запросто.
— Сколько вы ему дали?
— Двести рубликов в золотой монете. А как было не дать, в наше время без взятки шагу не ступишь.
— Обещаю, деньги он вам вернет.
— Да черт с ними, с деньгами. Слава богу, не последние. Но у меня жена на сносях. Куда я с ней в Тобольске подамся. Родня моя в Омске да в Иркутске. Посодействуйте, чтобы грузинец отменил свое решение.
— Успокойтесь. Никто вас с парохода не ссадит.
Простившись с купцом, адмирал пошел в рубку первого класса.
Войдя в салон, адмирал увидел генерала Случевского в окружении четырех молодых дам. Раскланявшись с ним, адмирал подошел к столику в углу, за которым сидели Настенька, Суриков и Муравьев.
— Поручик, пригласите сюда ротмистра Мекиладзе.
Муравьев, козырнув, быстро ушел. Адмирал присел к столику на диван, обитый малиновым плюшем. Настенька почувствовала в голосе отца раздражение.
— Что-нибудь случилось, папа?
— В свое время узнаешь.
В салон рубки вошел капитан Стрельников и попросил у адмирала разрешения остаться в рубке.
— Вовремя поспели, капитан. Садитесь с нами. Если не знакомы, то это дочь Анастасия, а это ее жених мичман Суриков. Вы сейчас, капитан, мне понадобитесь.
Удивленный Стрельников сел на диван. Адмирал раскрыл портсигар.
— Курите?
— Никак нет.
— Молодец. Чего не могу сказать о себе.
Положив на стол раскрытый портсигар, адмирал не закурил. К столику подошли ротмистр Мекиладзе и поручик Муравьев.
— Что прикажете, ваше превосходительство, — спросил Мекиладзе.
Происходящее за столом адмирала привлекло внимание всех бывших в салоне и, конечно, генерала Случевского. Адмирал, побарабанив пальцами по столику, смотря в упор на ротмистра, достаточно громко сказал:
— Прикажу, ротмистр, немедленно вернуть деньги господину Кторову, которые вы при посадке на пароход временно взяли у него на сохранение.
— Слушаюсь, ваше превосходительство!
— Кроме того, в должности коменданта вас через час заменит капитан Стрельников.
— Я утвержден комендантом генералом Случевским. Разрешите поставить его в известность.
— Конечно, поставьте.
— Разрешите быть свободным?
— Разрешаю.
Мекиладзе, сконфуженный и бледный, вышел. Адмирал обратился к капитану Стрельникову:
— Проследите, чтобы ротмистр не позабыл о деньгах. Он, кажется, расстроился.
Генерал Случевский ясно слышал весь разговор, а потому, извинившись перед дамами, подошел к адмиралу.
— Кажется, случилась какая-то неприятность, ваше превосходительство?
— Пустяк, генерал. Сущий пустяк. — Адмирал, не предлагая Случевскому сесть, встал, что сделали Муравьев, Стрельников и Суриков. — Однако сей пустяк нынудил меня, как старшего в чине на «Товарпаре», сменить коменданта, назначив на его место капитана Стрельникова. Надеюсь, ваше превосходительство, не будете возражать. Мекиладзе, как горец, слишком горяч, но русская кровь тоже не ледяная. Во избежание каких-либо недоразумений я сменил сего горца.
— Вполне с вами согласен, ваше превосходительство. Собственно, я его комендантом не утверждал. Он сам себя назначил, я только не возражал. При посадке на пароход он проявил себя очень хорошо и дисциплинированно, хотя там был невообразимый хаос.
— Благодарю, генерал. Капитан Стрельников, займитесь порядком на пароходе и обходитесь без непродуманных приказов.
— Слушаюсь!
— Выясните, у кого еще ротмистром взяты деньги на сохранение и возвращены ли они. Позаботьтесь, чтобы в Тобольске закончилось пребывание Мекиладзе на пароходе. А вы, генерал, простите меня за то, что сделал вас невольным свидетелем неприятного инцидента. Честь имею!
Адмирал, простившись со Случевским за руку, вышел из рубки. Случевский, проводив его до двери, вернулся к дамам. Он был доволен, что Мекиладзе не будет мозолить ему глаза на пароходе, ибо спутница генерала, балерина, слишком откровенно кокетничала с ротмистром.
***
Ветер, внезапно изменивший направление, с лихой настойчивостью теребил серую куделю растрепанных туч. Дождь почти прекратился, но в воздухе все еще стелилась пелена водяной пыли. Подойдя к устью Тобола, «Товарпар» протяжным гудком приветствовал его слияние с Иртышом.
Любоваться панорамой Тобольска на палубы высыпали все пассажиры, а от этого пароход шел, дав крен на левый борт. Город появлялся постепенно, как будто давал возможность, не торопясь, разглядывать свое старинное каменное и деревянное обличие. Из разрывов в тучах на Тобольск низвергались потоки солнечных лучей, и тогда казалось, что с небес падали раструшенные снопы золоченой соломы, возжигая на крестах многочисленных церквей и часовен слепящие вспышки света.
Над городом гудели колокола. Слитная симфония меди звучала торжественно и тревожно.
Внимание пассажиров приковала толпа с иконами, хоругвями и многочисленное духовенство на городском берегу у пристани. Капитан в черной парадной форме лично подводил судно к пристани, отдавая четкие приказания матросам. С берега ясно доносились отрывистые слова диаконской эктиньи и ответное слаженное хоровое пение…
На берегу, по приказу коменданта города, для поднятия патриотического духа населения, правящий епископ тобольский со сводным духовенством служил благодарственный молебен, вознося молитвы за избавление прибывших на пароходе чад господних, миновавших геенну огненную безбожной власти большевиков.
Религиозный экстаз молебствия с берега уже перекинулся на пароход. Люди на нем, истово осеняя себя крестами, разнобойными голосами пели молитвы. Толпы пассажиров по трапам хлынули на пристань, с нее ла берег, давя друг друга, совсем как при посадке на пароход.
Солнечный свет, прожигая висевший над толпой молящихся чад ладанного дыма из кадил, копоти от горячих восковых свечей, оживлял на иконах, хоругвях, крестах и облачении духовенства блеск золота, серебра и самоцветов, создавая огненную гамму из голубых, красных и зеленых бликов.
Адмирал Кокшаров стоял в толпе молящихся, наблюдая за преображением людских лиц, на которых сейчас было выражение тайных надежд на божью помощь. Вслушиваясь в песнопения, адмирал вновь убеждался в силе религиозного дурмана над разумом русского человека, приученного к слепому, бездумному повиновению силе укоренившегося в стране православия.
Внимание адмирала привлек высокий монах, стоявший у иконы богоматери. Он подумал, что где-то видел этого монаха, но где — вспомнить не мог. Последнее время он часто ловил себя на том, что чужие лица ему вдруг начинали казаться знакомыми, и он напрасно напрягал память, стараясь вспомнить, кто они такие.
После окончания молебна адмирал, спускаясь с берега на пристань, услышал за собой торопливые шаги. Обернувшись, увидел идущего за ним монаха. Адмирал остановился. Монах, не дойдя до него шага, тоже остановился и, отвесив поклон до земли, произнес глухим шепотом, выдававшим сильное волнение:
— Ваше превосходительство! Если поверю глазам, вы — Владимир Петрович Кокшаров?
И только тогда адмирал узнал в монахе капитана первого ранга Дмитрия Скворцова, служившего под начальством адмирала на крейсере «Андрей Первозванный».
Адмирал шагнул, протянул монаху руки, готовый назвать его по имени и отчеству, но монах, опередив адмирала, громко и сухо сказал:
— Отныне отец Никон, ваше превосходительство. Вот и дозволил господь свидеться с вами.
— Да разве вы здесь?
— Смиренно молю господа в Абалакской обители на послухе. Но ныне, по воле правящего владыки тобольского, правлю его канцелярией.
Стояли молча, смотря друг на друга. Монах видел перед собой прекрасную старость. Адмирал видел не монаха, а бравого моряка, хотя лицо стоявшего было исполосовано морщинами пережитого страдания. Монах спросил:
— В Омск держите путь со всем семейством?
— Только с дочерью, отец Никон. Супругу похоронил.
Монах, перекрестившись, произнес:
— Царство небесное рабе господней.
Адмирал предложил:
— Может быть, окажете честь навестить меня в каюте? Настеньку мою увидите.
— Благодарствую за честь. Дозвольте здесь поговорить. Опасаюсь, что от соприкосновения с прошедшим разум мой утеряет покой. Дозвольте спросить, ваше превосходительство, надеюсь услышать правдивый ответ. Можно ли верить предчувствию, что вражеская красная сила безбожья и людского озлобления на своих кровных братьев уже осиливает и предрекает недобрый конец нашему вооруженному сопротивлению ее власти?
— На фронтах нас преследуют тяжелые неудачи.
— Не осуждайте меня за любопытство. Нужна мне правда о происходящем, о коем нельзя прочесть в газетах. Вере христовой не будет места на сибирской земле, если воинские силы верховного правителя не спасут ее от вторжения Советской власти.
— Мы знаем с вами адмирала Колчака, можем надеяться, что им будет найдено правильное решение для защиты Сибири от большевиков.
— Предчувствуя грядущие испытания, я приготовил себе жизнь в дремучих дебрях благословенной господом сибирской тайги. Но если и там не найду для себя спасения и покоя, то приму положенную мне господом кончину через самосожжение ради бессмертия загробного бытия. Дозвольте молиться за вас. Молиться в память вашего благоволения ко мне в те давние, мертвые теперь для меня лета.
Глаза адмирала налились слезами, а с его губ невольно сорвалось:
— Дмитрий Всеволодович, голубчик!
Монах перекрестился, словно обороняясь от услышанного мирского имени, умершего в момент пострига в монашество.
— Отец Никон, ваше превосходительство! Христос хранит вас на всем дальнейшем пути вашей жизни.
Трижды размашисто осенил монах адмирала крепом, отвесил низкий поклон и, резко повернувшись, пошел на берег. Шел он медленно, его согбенный облик творил, как тяжело уходить от призраков прошлой жизни, уже вставших во весь рост после разговора с адмиралом.
Адмирал смотрел ему вслед. Хотелось догнать, сказать какое-нибудь теплое слово, но он не смог сдвинуться с места. Его била дрожь. Тринадцать лет назад моряк-артиллерист Скворцов поражал на флоте своим дарованием математика. Был женат на очаровательной женщине. Драма их жизни свершилась нежданно. Жена была арестована в Петербурге за участие в революционном подполье, осуждена на ссылку в Сибирь. Скворцов вышел в отставку, последовал за ней, но по дороге жена внезапно умерла, а он пошел в монастырь.
Отец Никон давно затерялся в толпе на берегу, а адмирал все еще смотрел, надеясь его увидеть. Достав портсигар, он взял из него папиросу, но, не закурив, положил обратно. И на пароходе адмирал продолжал думать о Скворцове, теперь иноке Абалакского монастыря. Думал, что отец Никон, не найдя смирения и покоя в вере в бога, приготовил себя к волчьему лесному житью среди родного народа в своей стране, и все только потому, что оказался не в состоянии понять ни разумом, ни сердцем правды новой жизни русского человека.
И адмирал признался себе, что впереди его ждет жизнь бродяги в чужой стране, конечно, более худшая, чем лесная жизнь инока Никона в родной сибирской тайге…
3
Утром над Тобольском снова стелились низкие, дождевые облака, но дождя не было. Поручик Муравьев и Настенька Кокшарова стояли на палубе в ожидании скорого отхода парохода от пристани Тобольска.
Вчера после молебна они до сумерек бродили по улицам города. Видели дом, где родился композитор Алябьев. Настеньку поражали улицы, вместо булыжника устланные деревянными настилами, на которых был совершенно другим стук конских копыт. Все было ново и удивительно. Девушке нравились глухие, басовые голоса тобольских сторожевых псов, гремящих цепями в закрытых дворах. Ее восхищали дома, окна с затейливой резьбой наличников, высокие заборы, створы ворот, обитые медью или железом.
На пристани шумная компания офицеров и штатских мужчин разных возрастов сопровождала высокую девушку в серой форме сестры милосердия, в черной косынке с нашитым красным крестом на голове. Мужчины, перебивая друг друга, передавали девушке пожелания счастливого пути, но она, казалось, и не слышала их.
— Вадим Сергеевич, это же княжна. Извините, пойду и встречу ее.
Муравьев тоже знал княжну, он видел ее в Екатеринбурге. Настенька ушла, а к Муравьеву подошел седой бородатый старик в форме судебного ведомства.
— Господин поручик, изволите быть знакомы с очаровательной сестрой милосердия?
— Нет.
— Разрешите представиться. Статский советник Зезин.
— Очень приятно, Муравьев.
— Уж не сын ли известного на Урале инженера Муравьева?
— Да.
— Знаю вашего батюшку. Личность незаурядная во всех отношениях. Значит, не знакомы с княжной?
— Мельком видел ее в Екатеринбурге. Ирина Певцова?
— Именно! Княжна Ирина Павловна. Обратите внимание на отчество Павловна. В недалеком прошлом фрейлина убиенной в Екатеринбурге последней императрицы из дома Романовых, носит черную косынку в знак траура по царской семье. Особа, овеянная легендами своего тайного незаконного рождения, опутанная сплетнями и наговорами завистниц. Красивая молодая женщина, а главное сказочно богатая. Красива бестия. Красота, околдовывающая мужское сознание.
Муравьев удивленно посмотрел на старика, а тот, засмеявшись, добродушно продолжал:
— Молодой человек, не удивляйтесь. Мой возраст позволяет быть циником в оценке женской красоты. Смотришь на княжну Певцову и понимаешь, что в ней нет броской красоты наших русских православных красавиц. Но именно в этом и кроется ее привлекательность. Жаль, что вы не знакомы с ней, не могли вблизи видеть ее глаз.
— Вы с ней знакомы?
— Удостоен сего несчастья.
— Почему несчастья?
— В мои годы созерцать ее облик и не иметь возможность согреться возле него просто кощунство.
— Вы видели ее глаза? Чем же они особенны?
— В них огонь души, сердца и разума, а в любом ее движении необъяснимое обаяние как женщины. В ней сильна властность пола, а от этого и распространяется на мужскую психику ее обаяние. Она знает силу своего обаяния над любым мужским сознанием. Вам, видимо, поручик, не совсем понятно, почему говорю об этом?
— Пожалуй, да.
— Потому говорю, что понять силу ее женского владычества до конца можно только в мои годы, когда сознание привыкает к мысли, что жизнь закончилась, но мужское начало все же живет, дремлет в ожидании своей последней женщины. И не дай господь, чтобы ею была похожая на княжну Певцову. Прошу извинить за отнятое время. Ваша знакомая с княжной идут сюда. Сейчас вы с ней познакомитесь. Взгляните на пристань, табун обалделых мужиков, пришедших с княжной, не расходится, страшась остаться без ее очарования. Извините за мужское восхищение женщиной.
Настенька и княжна Певцова подошли к Муравьеву.
— Вот, Ариша, это поэт Муравьев.
Княжна протянула поручику руку в черной лайковой перчатке.
— Что вам во мне не нравится? — спросила Певцова.
— Почему спросили об этом? — растерялся Муравьев.
— Удивленно смотрите на меня. А я устала и зла на мужские взгляды. Пойдем, Настенька, а то наговорю Муравьеву дерзости. Как всякий поэт, он болезненно самолюбив и обидчив. Или вы исключение?
— Нет, я самолюбив и обидчив.
— Тогда простите мне всю сказанную чепуху. Мы еще поговорим с вами в пути не один раз, но, конечно, о чем-нибудь интересном. Пойдем, Настенька, я должна поцеловать твоего отца.
Княжна взяла Настеньку под руку, пошла по палубе, но, сделав несколько шагов, обернулась, увидела, что Муравьев смотрит им вслед, громко засмеялась…
