Кавадзи ехал через горы на север. Он увозил домой тяжкий груз забот, впечатлений и мыслей, которые следует претворять в дела. На это не хватит жизни.

Странно, что с древних времен Симода считается местом необыкновенным, таинственным, сильно влияет на судьбу того, кто побывает в этом городе хотя бы недолго. Говорят, что Перри болен, что его карьера окончена. Путятин пришел в Симода с пушками, но высшие силы разоружили его, потопили его корабль и превратили посла в нищего. Тогда он получил права и уважение Японии.

Симодские проститутки знают жизнь и владеют многими тайнами, полученными от высших сил, благословивших город еще в незапамятной древности. Они довольны американцами и все в один голос утверждают, что западные матросы добрые и хорошо обходились с женщинами. Это говорят низкие, продающие любовь, видавшие разных посетителей. Но их мнение надо помнить политику.

В Европе происходит сильное движение за эмансипацию женщин. Когда Япония откроется, это придет и сюда; японцы любят все перенимать, а точнее – обезьянничать, так как не каждый понимает, что и зачем он перенимает.

Но что это значит? Любая японка узнает из книг, что американцы не так грубы и жестоки, как ее японский муж? Сатэ – сатэ!

Перед отъездом из Симода в Хэда Кавадзи еще раз побывал, по приглашению Адамса, на приеме у американцев на «Поухатане». Его глубоко благодарили. Все эти годы он тщательно изучал книги о Европе и Америке.

Он зорко следил за переговорами американцев в Японии и за всеми их действиями, Но на американском корабле он впервые побывал в Симода. И впервые видел пароход. Впервые видел поворотное орудие на рельсах. Конечно, у американцев много замечательного, они богаты и практичны. Они знают, чего хотят и к чему стремятся. Американцы были очень благодарны. Они дважды, пригласив Кавадзи, выказали ему честь и уважение. Подразумевалось, что во всех разногласиях может разобраться только он. Американцы благодарили его заранее. Кавадзи понимал, что партия ученых – его противников – права во многом. Без изучения американской науки и машин Японии трудно будет сохранить независимость и противостоять державам Запада. Поэтому судьба обязывает временно покориться и дружить. Но, заимствуя способы практической жизни и стремление к богатству, нельзя забыть гуманизма в действиях Путятина и его подданных.

Путятин пришел в Японию не только с конфетами и пирожными, но и с артиллерией. У него не хватило сил настоять на том, чего он желал. Это понятно, и Кавадзи не обманывался и не обольщался. Корабли, и вооружение у Путятина были хуже, чем у американцев. Но сам он и его офицеры оказались умней. В несчастье Путятин и его люди выказали большую человечность, они бросили артиллерию как ненужную и не проявили трусости. Напротив, они словно обрадовались своему несчастью, что смогли войти в Японию не как сила, диктующая свои условия, а как «сто тысяч новых граждан», то есть сто тысяч врагов, которые становятся, по китайской пословице, новыми гражданами, когда слезают с коней. Может быть, их просить остаться в Японии? Как это сделать? Они были бы полезны, но это невозможно. Они не изменники. У них идет война, и они хотят исполнить свой долг и сражаться.

Такое неожиданное проявление лучших человеческих качеств ставило многих японцев в тупик. Требовалось считать иностранцев врагами, а тут были порядочные и честные люди. Оказалось, что очень хорошие матросы у Путятина, все умеют, много работают, не жалуются и терпят. Кавадзи теперь сам видел все, что сделано русскими в Хэда.

Кажется, у русских народ, привыкший к бедности и тяжелому труду. На кораблях Путятина все делается мускулами. У Перри и Адамса пароходы ходят без ветра. Есть паровые шлюпки, паровые лебедки, подача грузов паровой силой. Опыт общения с русскими более подготовил Кавадзи ко всем этим сложным американским устройствам. При этом Путятин дипломат. Хитер и силен. Иногда он прикрывает свою слабость добротой и человечностью, у него нет иного выхода, и мы не должны обольщаться его чувствами, как и американскими машинами и богатствами. Но консулов мы обязаны принять. В этом он прав. Путятин спросил:

– Получили американцы подпись дайри, как хотели?

– Нет, все сделано так, как с самого начала решили сделать японцы, – ответил Кавадзи.

Но, не имея силы, Путятин сам уступил в вопросе о границах.

Говорят, что однажды Путятин объяснял Посьету и переводчики поняли. Посол будто бы так сказал: «Все дела с Дальним Востоком для Петербурга неясны, столица и правительство не знают. Когда делаются приобретения, им понятно. Но когда уступки – тоже ничего особенного. С этим можно смириться, это мирные соседи, это не Турция!»

Не осквернять священной японской земли предков, ни в коем случае не позволять России иметь консулов, для них нужно отдать куски земли, это страшно, позорно, оскорбительно, чистота идеи нарушается. Вот мнение Мито Нариаки. Абэ не отказывается от его советов.

А до Сахалина бакуфу никакого дела нет. Им не Сахалин надо, им надо повод, чтобы обелить себя за ошибки в американском договоре чистотой идей, и лезут при этом из кожи вон, и готовы друг друга рубить саблями, но пока кланяются и улыбаются. Им в Эдо свои чиновничьи мелочи дороже всего. Они все хватают себя за нос и за уши, а о стране думают меньше, чем в Петербурге.

– Японцы, – говорил в минуты откровения Накамура Тамея, – очень слабый и впечатлительный народ. В нашей стране много людей, которые хотят от кого-нибудь кормиться. Это наша историческая привычка, – добавлял он с виноватой улыбкой. – Это от привычки служить князьям. Такие любят присосаться и добывать средства из любой благородной идеи. Так было с христианскими проповедниками. И так снова будет, когда страна откроется. К любому обществу и к любому иностранцу прикрепятся нахлебники, сочувствующие чему угодно, лишь бы их кормили.

– И будут помогать ему познавать особые тайны японской души... Души Востока... – отвечал Кавадзи.

Поэтому в Японии всегда должна быть строжайшая власть с многочисленной полицией, и народ будет продолжать выказывать чудеса терпения и трудолюбия.

Началось восхождение на высокий и грозный перевал горы Хаконе. В сосновом лесу дорога круто поднимается вверх. Дорога утрамбована. Вот показалась аллея кипарисов и хиноки. Кавадзи идет пешком. Носильщики несут на руках его каго, ящики, портфели, оружие и вещи, которые всегда могут потребоваться вдруг, – палатки, части платья. Каждую вещь несет особый подданный. Армия вооруженных, целая старинная японская армия, сопровождая вельможу, подымается на Хаконе, минуя огромные ряды деревьев лавра, сосен и кипарисов. В лесу глухо, темно и тихо.

Путятин по прибытии в Симода для переговоров заявил послам, что желал бы закончить переговоры к Новому году, чтобы Тсутсуй и Кавадзи встретили праздник в кругу своих семейств. Очень трогательно! В словах посла большая любезность и маленькая хитрость, как и полагается. Воин и рыцарь всегда помнит долг и цель. Теперь пожелание Путятина выполнено стараниями японских послов под руководством правительства. Кавадзи едет в Эдо! И он везет свой портрет, нарисованный Можайским. И отказ Путятина...

Где-то в этом лесу, как в море, плавали лесные киты, прыгали и бегали лисицы и ходил благородный олень...

Молодой самурай по просьбе господина прокричал лисицей. И горы, крутыми склонами остроголового черно-зеленого леса, столпившиеся со всех сторон, отозвались. Это знаменитое эхо Хаконе. Эта чуткая земля – душа Японии.

Близка вершина.

Кипарисники расступились, и открылось чистое, тихое озеро, в котором во всем блеске и во весь рост и мощь отражалась божественная Фудзи.

Сначала он увидел Фудзи в озере. Вся от подножий в ледяных покрывалах, с мятежной, озабоченной головой, в рассеянных мучительных туманах. Такой она и отражалась в тихом озере. Потом поднял глаза, и, как голубое пламя в снегах, вспыхнуло до зенита небо.

Захотелось преклониться, встать на колени.

После молитвы начали подъем. В узком проходе между скал стояли вооруженные воины. Высокий и худой полицейский офицер, переведенный сюда из Эдо как на самый ответственный участок, встречал посланцев бакуфу низким и почтительным поклоном. Еще недавно Кавадзи командовал пограничной охраной всей Японии. Свирепая и беспощадная стража Хаконе склонилась перед Кавадзи. Здесь обыскивали и проверяли каждого, кто шел в Эдо и обратно. Тут неподкупная стража.

Начальник заставы – ставленник Мито Нариаки, и он понимает охрану Японии старомодно и очень примитивно, как все реакционеры. Ночуя здесь в прошлый раз, Кавадзи сказал высокому стражу, что чуждые и вредные влияния врываются в Эдо, минуя стражу на Хаконе. Япония теперь будет почти бессильна, если не заведет пароходов.

Моя застава бессильна? Пограничная стража не на должной высоте? Кавадзи не верит мне? Он, сам бывший начальник береговой охраны Японии? Так это он, наверно, сам первый предатель. Он хочет разрушить нашу веру и пашу стойкость. Конечно, если ослабятся сердца стражей на Хаконе, то в столицу могут проникнуть враги. Но этого не будет. Пока Кавадзи вел переговоры в Симода, страж написал донос на Кавадзи, надеясь, что тому пошлют приказ совершить сеппуку. И вот Кавадзи снова тут.

Но Кавадзи, поднявшийся на Хаконе во главе сильного и важного военного шествия старинного образца, помышлял о том, что пора поставить новые, более искусные заставы. Ота из Хэда купил гору у князя Мидзуно, еще одну гору, оставаясь крестьянином князя. У Ота корабли и ломбарды, у него огромная торговля, его капитал вложен в разные общества и в самые разнообразные предприятия в нескольких городах. Невозможно уследить за ним! Ота богаче, чем вельможи. Кавадзи все дано, но все зависит от его положения на службе, от покровительства более высокого вельможи. Такие, как Ота, ворочают делами в Эдо, они богаче самураев, а самураи, угрожая им саблями, зависят от них и берут взаймы деньги для нарядов жен и дочерей.

Кавадзи из гордости сказал стражу на Хаконе за чаем, что сила варварских машин и образованность западных людей прорывают все преграды, невозможно удержать. И если он, страж границы, не будет изучать машины и западные науки, то Японии грозит опасность. Найдены варварами другие перевалы, не через Хаконе, но еще более опасные.

– Где?

Японец, полицейский офицер с границы, не понимал совершенно. Он даже забыл в этот миг о своих намерениях доносить на Кавадзи.

– Где? Кто прорыл? Около города Огосавара? – испуганно вскричал он.

Кавадзи надменно ответил, что правительство знает, оно мудро, уже приняты меры и все пути уже закрыты втрое большей силой, чем прежде, и старый князь Мито тут очень помог. Он построил корабль европейского типа. Очень хороший, красивый, стоящий на месте.

Кавадзи спешил к Новому году. Он простился с отражением Фудзи в голубом зеркале горного озера Хаконе и, ссутулившись, весь погруженный в думы, побрел пешком по битой дороге среди хвойных стен леса.

Из новогодних обычаев некоторые очень нравились ему. Например, чтение законов. На четвертый день праздника крестьян собирали в домах, и старосты читали законы государства. Это чудесно! Так народ приучается мыслить государственно. Никто не смеет отговориться незнанием законов. В этот праздник будет читаться новый закон об отмене запрета строить корабли для дальних плаваний. Какое возбуждение охватит весь японский народ! Каждый захочет построить. Тут же каждому будет сказано: «Тебе нельзя!» Но этот новый закон окажется таким контрастом многим старым и ветхим законам шегуната, которые прячутся в этот же день. Эти законы как старая застава на Хаконе. Кому надо лезть через Хаконе, когда идут пароходы прямо в Эдо, пойдут товары, пойдут купцы, появятся консулы? В сердце каждого японца родится то новое, чего не может увидеть застава на Хаконе, какой бы чиновничьей и самурайской честностью и опытом ни владел ее начальник. Глупый и честный солдат! Он ловит своих и на своих пишет доносы!

Чудесный случай послали боги, разбив «Диану» в море Суруга. Путятин и его люди в Японии! Вот где маленькая точка, на которую можно опереться. О такой точке опоры мечтал западный Архимед! И-чин дурак! Но не он один дурак.

Даже на самых южных Курилах русские крестили айнов! Этого Кавадзи не ожидал. Собственные японские документы свидетельствуют против него! Русские крестили и на Итурупе, и на Кунашире! Японцы, считая себя в своей стране как в крепости, плавали вокруг Кунашира на сэнконуфунэ или на лодках и только впоследствии поставили укрепления. Крещение оскверняет людей и земли, по старым японским понятиям! Если бы японцам в старину принадлежал Кунашир, то крещение там было бы совершенно невозможно! Ужасный довод! И на Сахалине жили крещеные! Вот результат полной изоляции! Лучше не заглядывать в древние документы, а обратиться к политическим теориям ученых рангаку! Еще в эру Бунко и даже прежде были умы, провозглашавшие, что японцам необходимо захватить Камчатку и Сахалин. Сахалин на одной параллели с Францией, и там построить южную столицу Японии, японский Париж. Камчатка на параллели Англии, и там поставить северную и главную столицу, японский Лондон. Страну на островах Ниппон превратить в рай и заповедник, а всю военную и экономическую мощь развивать на новых территориях, называя их Эссо.

Путятин, конечно, полагал, что на территории Сахалина, при совместном владении, японцы будут втянуты в общение с их крещеными инородцами. Если японцы захотят продолжать политику изоляции, они сами уйдут с Сахалина. Если же не уйдут, то втянутся и переменятся. Там никакое бакуфу не удержит их от крещения! Вот чего хочет посол!

Важнейшее – это флот. Вот в чем новая жизнь!

...Можайский говорит, что винт в воздухе будет двигать летающие корабли, как сейчас на море. Это чудесно.

Путятин говорит, что японцы народ самый старательный на свете и потому гениальный и великий. Это изящная похвала! На самом деле японцы тупой народ, но очень упрямый и при этом глупый. Пример тому начальник на заставе. Мы очень туго что-нибудь понимаем и не сразу. В городе, который был разрушен, среди руин и нищеты, принимаем иностранцев и показываем им Японию с самой плохой стороны. Правительственные чиновники сидели голодом. Это позорно для Японии. Во всякой другой стране сразу после разрушительного цунами просто переменили бы порт для приема иностранцев, туда бы перешли черные корабли Адамса и переехали бы наши посольства для приема иностранцев. А у нас?

Ночью, когда мы возвращались из Гёкусэнди, то увидели при свете лупы разрушенный порт. Очень страшно. Кога тоже так думал, как это плохо! Все объясняется преданностью и традицией, когда это уже не нужно. Даже договор русские отправляют в Петербург не в ящике, который не могло сделать правительство, а в личной шкатулке моего чиновника!

Когда в аристократической семье дочь обучают женскому языку, то стараются, чтобы она ласково и мягко говорила. Но мещанки, не имеющие воспитания, слишком стараются подражать и ласково говорить, не зная меры, – получается безобразие, сразу видна невоспитанность. Так же бывает и с дипломатами, которые хотят казаться вежливыми. Так и мы очень смешно выглядим, неумело подражая западным людям.

На другой день Кавадзи явился к канцлеру Абэ. Болен умный Абэ. Обязательная неподвижность губит его. Важность ужасна, от нее ожирение. Он готов закрыть лицо руками от ужасов и мучений, которые ждут его, тридцативосьмилетнего молодого человека. Он не может, как европеец, ходить во дворец пешком, купаться и плавать, заняться спортом, ехать лечиться в Баден-Баден.

Многие японцы за Америку. И, конечно, японцам надо учиться у Америки, а не у России. Но изучение России тоже необходимо. В Киото говорят об американских машинах, но в простом народе большое значение придают мешку риса, который бедный матрос принес семье умирающих с голоду. Путятин также старался делать добрые дела.

Абэ полагал: надо замалчивать все, что сделали морские солдаты для японских голодных семей и что делает Путятин для Японии.

Князья подают совет: не выпускать Путятина из Японии, пока он не уступит в вопросе о консулах.

За бумажными перегородками павильона в замке Эдо Кавадзи докладывал. Он сказал, что в вопросе о консулах надо уступить. Абэ не дал окончательного решения.

Вечером влиятельные вельможи съехались в загородную резиденцию Саэмона. Беседа шла на короткой ноге, совершенно по-западному.

– Мы хотели бы более подробно знать о западном мышлении, – сказал молодой канцлер Абэ, закуривая сигару и закидывая ноги на стол.

– Господа, – начал Кавадзи, – Путятин и его офицеры обижаются на то, что по следу их ходят и каждое их слово записывают мецке. Я согласен с адмиралом Путятиным. До каких пор мы будем поступать так варварски и примитивно, более играя в наблюдение, чем наблюдая? Что надо нам в современном положении? Изучение иностранцев в их странах, изучение их народа, машин, умственной и общественной жизни, способом выработки их оружья, также банковского дела, экономики, транспорта, всех их многообразных достижений. А не слежка по пятам! Теперь они быстро перенимают у нас подозрительность. Но мы не должны обольщаться. Мы должны быть бдительны. Это глупая чиновничья игра в разведывание чужих намерений при полном бессилье. Это мертвые догмы реакционеров. Так сказал бы адмирал и посол Путятин на моем месте. В такой форме западных речей изложены могли бы быть наши мысли...

На столах таяли коробки сигар, бутылки виски и западный шоколад.

Все согласились, что западный человек мог бы так сказать. Кавадзи гениально копирует западных людей и дает ясное и отчетливое представление о западных людях, как они мыслят. Кавадзи – мецке высшего класса, он проник в душу Путятина и Адамса. Втайне каждый хотел бы того, чего, по словам Кавадзи, потребовал бы Путятин, если бы он был японцем и если бы все это говорил не Кавадзи, а он. Как же это сделать? Кто первый осмелится сказать, что это не Путятин так сказал бы, а он сам?.. Кажется, Кавадзи первый осмеливается.

В японской истории для детей теперь будет написано, что японский князь из рода Токугава сам построил «Хоо-мару» – первое судно западного типа. Но каков корабль на самом деле? Дети об этом не узнают. Полное уважение к князю Мито в правительстве и в народе! И в истории.

«Наш таинственный прекрасный город скоро откроется миру!» – проводив гостей, думал Кавадзи, идя в павильон Сато.

От ветра с моря гудели вершины вековых кусуноки, среди стволов которых за городом построены летние резиденции вельмож.

Когда-нибудь совершится то, ради чего трудится Кавадзи. Япония откроется миру, откроются университеты. Наука и образование будут доступны всем. Армия станет на западный образец. Построится флот... Но вельможа, служивший шегуну, должен уйти вместе с ним. Уйти с той властью, которой он служил. Только это благородно. Уйти в леса и жить, как монах под дырявым зонтиком, или уйти из жизни... Что же?

Когда он осуществит свои мечты, он будет не нужен бушующей толпе молодых капиталистов, карьеристов, важных чиновников, а тем более – для социалистов! Он открывает ворота Японии к будущему. И народ пройдет через новые, еще более жестокие страдания. Он верит в свой народ. Но разве достойно объяснять, зачем он всю жизнь трудился? Нет, ниже его достоинства! Он не будет вспарывать себе живот. Он возьмет в свои руки барабанный револьвер, и, показывая, что, верный традициям, он был новым человеком, он приложит револьвер к своему виску. Он останется верен Японии будущего!

– Милая Сато!

Она тонкая, в темном кимоно, с тонкой шеей, с огромными глазами, которые кажутся больными или слегка пьяными. Их зрачки страшно расширены, как у курильщицы опиума. Глаза слегка испуганны, но прекрасны.

Сато ждала, стоя среди комнаты, где почти пусто, но благородно, душисто и прекрасно и где во всем утонченный вкус и высокое искусство.

Сато мягко, как западная балерина, поклонилась и присела, опустилась, чуть не коснувшись коленями пола.

Столичные никогда не признают заслуги деревенских. Ведь в Эдо есть тысячи чиновников и воинов, которые любой подвиг припишут себе. Столичные обязательно все присвоят и обманут. Они полагают, что никогда нельзя допустить, чтобы сиогун и правительство узнали, что великое дело совершалось не ими, столичными чиновниками, а провинциалами. Тогда ведь всюду раздадутся голоса, зачем держим столько ртов, это паразиты, что рыцарское и преданное чиновничество совсем не нужно, это лишь дармоеды и воры при казне.

Так очень настойчиво говорил и говорил Алеше по-японски Ябадоо, сопровождавший его и все время заглядывавший ему в глаза при поклонах. Ябадоо знал, конечно, что офицер почти ничего не понимает, но удержаться не мог. Конечно, высокие мысли кто-то опять украдет и выдаст за свои, поэтому лучше говорить иностранцу, который не понимает. Это наша система, очень важная и правильная.

Алеша очень нравился старому самураю еще и потому, что ведь он перепутал все карты Ота. Это просто смешно и потеха. Все знают. Совершенно делается все по-своему. Говорят, Оюки от родственника императора отстраняется, не подчиняется старику. Это небывало! Но сам Ареса с ней не спит. Только учит и учит ее, хочет из девки сделать вторую Мурасаки Сикибу, или рыцаря-девку, как во Франции. Это очень ученый и честный человек и настоящий мужчина, очень сильный. Он не развратничает совершенно. У таких терпеливых русских богатырей вся сила идет только на служение идее императора и на сражения с врагами.

Настоящая сила познается в битве и во время подготовки к ней. Богатырь познается в ученье и терпенье. Это главное. Кто умеет терпеть и не безобразничает, тот обязательно победит. Теперь иностранные матросы скоро обучат всю Японию необыкновенным безобразиям. Очень удивительно, как в грязной западной жизни может сохраниться такой благородный, девственный рыцарь! Конечно, у Ареса будут сильные и здоровые дети.

Конечно, Оюки красивая и демоническая. Она несравнимая. Это женщина будущей Японии. Пока еще ребенок, но гениально постигла женским чувством законы Запада и купила для Сюрюкети и принцев-лодырей несколько петухов. Такой ум, очень веселый, и насмешки ее, очень женские, и есть коварство.

Деревня Хэда – это не Симода. Деревня Хэда очень дружная, патриархальная. Русские моряки дружат с плотниками, но об этом вся речь еще впереди. Пока все лица японцев им кажутся одинаковыми. Развращенности не имеется, безнравственность совершенно отсутствовала. Только самого Ябадоо можно упрекнуть за прошлое. При этом, как всегда, он смотрит за рыбаками. Ябадоо знает свои грехи, но это происходит только от его знакомства с литературой и живописью, вообще от интереса к искусству, который у пего с ранних лет, с поездок на базары и ярмарки. Хотя он живет в деревне, по, как дворянин и хозяин ломбарда и магазина старых вещей, считает себя эстетом.

Ябадоо всю жизнь любил сакэ и немного женщин. Это правда! От себя не должно скрывать. Поэтому теперь, под старость, приходится, глядя на своих слабых детей, самую крепкую из дочерей отдать самому умному и сильному иностранцу с надеждой на будущее. Известно, говорят, что во всех странах без исключения, даже в тех, где женщин прячут или где занавешивают им лица черной тряпкой, самыми сильными мужчинами считаются приезжие иностранцы. В этом нет ничего обидного. Поэтому свои женщины прячутся и лица их закрываются, как и ноги.

Но судьба Сайо так складывается не потому, что ее отец дурен в своих помыслах и втягивает ее в такие дела ради выгод. Нет, пороки Ябадоо были лишь его слабостью. Выгод он не искал. Временный брак Сайо – это лишь служба стране. Народ, у которого нет сильных детей, погибнет. Каждая семья это должна знать, ни одна семья не должна погибать.

Ареса, конечно, мало понял из этой исповеди. Но иностранца надо изучить, также и его товарищей, как и его народ. А то может с иностранцем быть еще хуже, чем со своим. Ведь женщины неразборчивы и глупы, и тогда лишь увеличится количество преступников в Японии, и для государства и нации это будет несчастье, из-за которого страна погибнет. Поэтому Ябадоо старался изучать Алешу и Александра и всех их товарищей и морских воинов, чтобы не ошибиться, и поэтому он охотно оказывал гостеприимство западным людям в своем доме. Но при этом строго запрещал что-то подобное поднадзорным рыбакам. Его же дом был как бы опытным, лабораторией, созданной по частной инициативе старого патриота, виноватого в расточительстве собственных сил и здоровья как в годы своей молодости, так и в старости.

Путятин зяб сегодня на жестоком ветру и ежился, как старик. В Хэда холодней, чем в Симода. Но тут же вынул руку, которую держал в широких рукавах, как в муфте, и поднялся по ступенькам на стапель.

– Молебен при закладке отслужили?

– Да. Отец Василий... – отвечал Колокольцов. – Японцы не протестовали.

Путятин нагнулся и погладил дерево.

– Столярные работы, – сказал Евфимий Васильевич и глянул на пожилого плотника Кикути.

Тот подумал, что адмирал заметил неровность, за которой он, Кикути, недосмотрел. Кикути поклонился, показывая, что готов отвечать мужественно и все исправить, надо только указать.

– Не хуже, Евфимий Васильевич, чем в Архангельске, – сказал Аввакумов.

За последние дни Колокольцов, по мнению матросов и плотников, появлялся редко, – видно, возился с японкой, – а за всем смотрел самурай Ябадоо. Ничего не знает и только делает вид, что распоряжается. Его хлебом не корми – дай поважничать. Спросит через переводчика: «Вы что сейчас делаете?» – «А мы вот ставим столбы, будет кнехт, за него закрепим шхуну». – «А-а! Хорошо! Приказываю крепко поставить эти столбы и закрепить за них кость-дракона, при этом смотреть без упущений!» – «Да не за столбы, а за перекладину». Но ему и нечего говорить, он все равно ничего не понимает.

– А, вот и ты тут, старая образина! – сказал Глухарев и похлопал самурая по выпяченному тощему брюху.

– Я очень вам благодарен, – сказал Евфимий Васильевич, – всегда считал вас дельным офицером. Но вы превзошли мои ожидания.

– Рад стараться, Евфимий Васильевич! – ответил Колокольцов сурово, как бы еще более озабоченный предстоящим дальнейшим делом.

– Завтра праздничный день. Японский Новый год. Работы остановите. Объявите людям.

Адмирал ушел на баркас. Колокольцов собрал рабочих.

– Ну, братцы, теперь за дело!

– Как же, тесть, поди, утром и вина подаст, и угощений, – ворчал Глухарев.

Америка еще недавно была сельской, «гужевой» страной. В тридцатых годах флот ее военный стоял на восьмом месте, был хуже и слабей, даже чем у Турции и Египта. Вот это «литературно-историческое» сообщение в одном из американских справочников поразило Сибирцева. Так было еще двадцать лет назад.

Оказывается, Перри был одним из тех, кто все это понял и со всей энергией, наверно и со свирепостью, осуществлял обновление американского флота. За двадцать лет совершены чудеса.

Теперь новейшие корабли военного флота строятся из железа. Давно уже построен «Принстон» со стальным корпусом, который Перри включал в свою эскадру. На «Поухатане» всюду клепаная сталь.

Все, о чем читал еще прежде, ожило на «Поухатане». Близким стал молодой гений изобретатель Джон Эриксон, творец новейших устройств, применяемых на «Поухатане». «Снаряд, заменяющий бомбу, на принятых бомбических орудиях, – скажет Пегрэйм, – это изобретение Джона Эриксона».

Да где же теперь сам Эриксон? Американцы улыбнутся невесело. Изобретатель уволен. Почему? Ведь он совсем еще молодой человек? Во время испытания новейшей пушки «Миротворец» в присутствии президента и правительства лопнул ствол, убило семь человек, в том числе двух министров.

Мало ли чего бывает при испытаниях! Грех да беда на кого не живут! Министров много, а Эриксон один. Но у Эриксона дела много и без американского флота. А вот наш Александр Федорович рисует машины с чужого позволения. Вот судьба своего изобретателя! А он немало дельного советует адмиралу... Но разве у него все так, как ему полагается? Если ему дать заказы от ведомства или определить его к миллионеру на завод...

На «Диане» и «Палладе» старые чугунные пушки... На фрегате под каждым орудием висели в полнейшем порядке банник, прибойник и пыжевник, и много старания требовалось от матроса, чтобы вся эта старинная мощь содержалась как следует.

Может быть, поэтому и Евфимий Васильевич угрюм, ведь он тоже знает много нового! Однако и из старой чугунной пушки придется поразить врага, коли нет другой. Таких судов, как «Поухатан», и цельноклепанных из стали мониторов нет, кажется, и в английском флоте под Севастополем. Союзники бомбардируют там из старых пушек ядрами и бомбами.

Поначалу американцы не желали назначать Перри командующим экспедицией в Японию. Не за то, как мы думаем, что он отстал. Напротив, он много крови всем испортил, всю свою жизнь требуя обновлений и улучшений. Перри представляется теперь совсем в другом свете.

...Подошел Аввакумов:

– Завтра праздник у японцев, Новый год, ваше благородие, вот артельный приглашает нас с Глухаревым. Дозвольте пойти.

Кикути тут же, держа шляпу в руках, переминался с ноги на ногу.

Адмирал уже предупреждал офицеров, чтобы по приглашению благонадежных японцев и под их ответственность людей отпускать на праздник с унтер-офицерами или под наблюдением более солидных матросов и пожилых. А молодых крепко держать в лагере и не выпускать, а заниматься с ними священнику.

Алексей пришел в дом при храме, быстро прошел через коридор и, открыв дверь, увидел, что Оюки сидит у него в комнате и плачет.

– Что с вами, Оюки? Оюки...

Она хотела показать, как ей тяжело, но когда Ареса-сан вошел, на самом деле горько расплакалась.

– Оюки! Оюки! – нагнулся он.

Она, блестя слезами на широко раскрытых глазах, заговорила с обидой, что у всех праздник, а у нее нет праздника, у нее очень болит сердце.

– Ну, знаете, Оюки, зачем капризы? Зачем напрасно?

– Нету напрасно! – с жаром воскликнула она. У нее такой вид, словно готова кинуться на шею. – Разве я хуже других? Зачем это западное уважение? Зачем и для чего мне учиться западным паукам? Зачем мне эта почтительность? Я знаю, вы скажете, это не западный обычай! Ничего подобного! Я не маленькая! Это вы меня, Ареса-сан, не считаете красивой... – И воскликнула по-русски: – Нету напрасно!

Алексей готов был уступить. Лицо ее в слезах, столько чувства, такая живость, выразительность глаз. Ему льстило в душе ее признание. И это умница Оюки, которая всем казалась недоступной простушкой и вдруг сочинила целый сюжет с петухами... Только Сюрюкети-сан возмущен: мол, какая недотрога, подумаешь!

Оюки много думала. Она уверена, что у Ареса-сан, конечно, есть на родине любовь. И не одна. И все его любят горячо. Все картинки, которые он показывал, изображали молодых и прекрасных женщин: наездница в цирке, девушка с ружьем на баррикадах, танцовщица в кабаре, леди на балу, светская барышня танцует вальс с молодым кавалером. Это, конечно, все он. И все они – влюбленные в него. Они открывают грудь и показывают ему плечи. Это за него они, как европейские женщины, сражаются с ружьем на баррикадах, и спешат к нему на копях, и танцуют только перед ним. Вот какая память у него о западных женщинах! Это мучительно! А ей нет места среди них. Уничтожаешь себя, когда так горячо думаешь и так ярко все воображаешь...

– Это все ты? – спрашивала она, плача и показывая картинки.

– Нет, это не я! Оюки, я уже говорил вам, что это не я.

– Ах, Ареса-сан... любой японец не стал бы разводить такие сантименты. Зачем переживания, когда я готова быть с тобой и я не хочу слушаться отца и не хочу идти к Сюрюкети-сан – потомку русского императора. И отец уехал по торговым делам!

Алеша хотел обнять ее.

– Но я ни за что тебе не отдамся, если ты меня не любишь! – воскликнула Оюки-сан. Огромные глаза ее от гнева были еще больше и блестели, как у дьявола, а волосы на вид стали еще гуще и пышнее. – Это еще хуже! Выпросить себе ласку? Нет!

Оюки понимала прекрасно, что Сибирцев красив среди всех народов одинаково. А это значит – его любят женщины и он их вспоминает и скучает. Она ревновала и приходила в ярость.

– Погоди, я тебе сыграю на гитаре и спою цыганский романс, – сказал Алексей.

«Я тоже буду искусно играть, как западные женщины...» Оюки взяла себя в руки.

– Я только учиться, Ареса...

– Учиться – пожалуй. Но завтра Новый год. Син нэн... Анота ни.

– Нету Син нэн... Оюки нету Син нэн... Оюки читать...

– Хорошо...

Очень жаль ее. А как хороша, когда встала в полный рост. Как гибко перегнулась, кланяясь и грациозно отступая, припала в дверях, чуть не касаясь пыльного пола в глубоком поклоне, и исчезла...

Это чудо красоты... Алексей почувствовал, что и она ему далеко не безразлична.

– Вы ее не щадите, Алексей Николаевич, – раздался за перегородкой голос этого глупца Зеленого, – что вы с ней церемонитесь! Будьте с ней беспощадны.

Зашли Урусов и Лазарев и за ними Зеленой.

– Она без вас часто в вашей комнате сидела. Знаете, Алеша, дайте Сюрюкети-сан сто золотых бу, и она ваша...

– Да я вам и так ее отдам, тем более что она в вас влюблена! – сказал Урусов. – Но знайте, Алексей Николаевич, что это прехитрейшая девчонка и с большим характером, недотрога ужасная... Какого бы мужчину на рисунке она ни увидела, говорит: «Это Ареса-сан».

– Они не умеют различать европейских лиц друг от друга. Мы кажемся ей на одно лицо. Как и мы путаем всех китайцев и японцев, вот и ей это кажется...

– Ничего, прекрасно умеет. Как же она Сибирцева отличает от других... – сказал Лазарев.

На другой день Оюки-сан явилась к Сибирцеву с поздравлением и цветами. Она также принесла тетрадь. Очень старательно писала буквы и слова. Казалось, она отбросила прочь все свои личные переживания и Новый год теперь не имеет для нее значения.

– Не «орин», а «один», Оюки-сан.

– Один! – повторяла девушка. – О-чен ту-руду-но, Ареса-сан!

Потом она сказала, нельзя уже заниматься, что Ареса-сан уже надо идти в дом Ябадоо-сан. Принесла ему горячий чай, помогла собраться, открыла дверь и показала, что двое японцев ждут, чтобы проводить его.

Вышли и юнкера.

– А вот, Оюки-сан, разве вам не нравится Сюрюкети-сан? – спросил Алексей.

– Нет... она рюбит петуха.

– Как любит петуха?

– Погодите, Оюки-сан, я расскажу... – смеялся Зеленой. – Оюки-сан подарила Урусову петуха. Является однажды, и за ней идет японец с петухом. Она показала на Урусова и просила принять... А потом оказалось, что она всем юнкерам подарила по петуху. И как раз кассир выдал деньги. И петухи оказались тренированными бойцами, и начались у нас петушиные бои. Все увлеклись. Офицеры стали покупать петухов и делать ставки. Это все ее хитрость. Решила от себя внимание отвлечь и занять молодежь спортом и преуспела, кажется, сверх ожидания. И наш Сюрюкети-сан стал заядлым любителем боя петухов.

Оюки зло, с недоверием и обидой смотрела на мичмана.

На пир к Ябадоо явились Путятин, Лесовский, все офицеры. У двора собралось полсотни рыбаков, все в новых кушаках и обуты.

Гуськом, танцуя, они пошли в дом, каждый падал ниц перед Ябадоо, подымаясь, кланялся и танцевал, все пели и прославляли императора.

Ябадоо сидел рядом с Путятиным. Японские кушанья русские ели охотно, но не вовремя и не по заведенному местному порядку, а рыбаки все шли и танцевали, и даже битый рыбак Сабуро из дома У Горы уже выздоровел, и он тоже танцевал и пел песню, в которой сказано, как счастливо ему жить при императоре, а сам поглядывал то на Путятина-сама, то на своего врага Ябадоо, полагая, что очень высокая цивилизация обнаруживается, когда два смертельных врага так дружески сидят, пьют и веселятся вместе, а истерзали ни за что, только для того, чтобы все рыбаки знали, что Путятин враг и его люди тоже враги Японии, их надо презирать!

...Оюки начинала понимать, что Алексей отступает, что она ему нравится, он нежен, ласков с ней, но вся эта казарменная обстановка со свидетелями ему, наверно, не подходит. Он, конечно, не подаст виду! Но напрасно он думает, что в другой обстановке она уступит. Да, кругом чужие глаза! Тем лучше! Это очень удобная обстановка, чтобы дразнить вас, Ареса-сан. Вас я буду дразнить не так, как Сюрюкети-сан... Его я боялась и не любила. Если вам не нравится обстановка, найдите другую, но ведь вы рыцарь и мужчина! А пока не догадаетесь, будете страдать. Достаточно было заметить его нежность, как Оюки-сан переменилась. Оюки решила тоже быть нежной, как он или как та девушка, которая с ним на балу.

Мимо храма, куда возвратился с праздника адмирал, двигалось множество японцев, молодых и старых, с женами, детьми и внуками, все с украшениями в руках, в яркой одежде, останавливаясь, низко кланялись на ворота храма, многие входили во двор и в храм, кланялись изображениям и все спрашивали, где Путятин.

Дежуривший офицер Пещуров показывал на дверь сбоку от алтаря. Японцы кланялись двери Путятина.

Вечером зажглось множество разноцветных фонарей. Люди шли и шли. Во тьме плыли оранжевые шары, голубые рыбы, огненные карпы, зелено-желтые драконы... Бедная, нищая Хэда засияла, как волшебный мир.

Маршировали в ногу молодые рыбаки и в несколько голосов что-то пели по-японски, а потом все подхватывали припев:

Запевалы опять начинали по-своему, а хор подхватывал:

– Это они про Евфимия Путятина, – сказал Гошкевич, стоявший у ворот с офицерами и наблюдавший с интересом за движением.

Иосида появился, сказал, что ему очень нужен адмирал, срочно, есть государственная измена.

Двое стариков матросов и двое японских судостроительных стариков напились, по его словам, сакэ, не стоят на ногах, они двигаются с большим трудом, обняв друг друга, вчетвером по улице, и надо послать патруль их арестовать.

Гошкевич велел часовому гнать доносчика, а сам ушел.

Дни шли быстро.

В воскресенье, во время занятий, Оюки вдруг едва коснулась руки Алексея, потом повела головой, чуть тронула пышными волосами его щеку и настороженно вздрогнула.

– Что такое? – спросил он, чувствуя ее тревогу.

Оюки быстро встала и откатила широкую раму, заклеенную прозрачной бумагой в решетнике.

Вечерело. В доме, где жил Алексей, всегда свежесть, но сейчас почувствовался чистейший и душистый воздух весеннего леса.

– А на нэ... Коо ке те... – значительно прошептала Оюки и подняла свои огненные большие глаза. – Это со-ро-вей!

– Соловей? Коокетё? – спросил Алексей.

Коо ке те... коо ке те... – торжественно защелкал первый соловей. Коо ке те... коо ке те... коо ке те...