Знакомство Букреева с Пьющими Воду началось с воды. Вася заприметил, что щупленькая и сутулая девушка ходит с детьми в лачугу неподалеку от ущелья Усигахора. Они прошли раз и другой, пронося охапками дудки сухой травы.

Матрос зашел в лачугу и попросил попить воды. Ему дали хорошей, ключевой воды из сломанного кувшинчика. Вася выпил, вытер губы и осмотрелся.

В лачуге без дела сидели лохматый японец с грязным лицом и дети, тощие и, как показалось Васе, все больные. Отец их невелик ростом и щупл. Девушка и девчонка лет десяти помогали матери у очага. Варили чистую воду.

Вася сам в детстве подолгу голодал, его бивали и свои, и чужие, на службе заезжали в рыло не так, как дома, а со всем умением и старанием. Душа матроса стала черства к чужим страданиям. И все же потянуло его в эту лачугу не из простого любопытства. Такой нищеты и он не ожидал увидеть. Дети, страшные, больные и голодные, с грязными лицами, пьют горячую воду вместо супа и ничего не едят.

На другой день, в отлив, Вася опять видел, как их мать ползает по громадным камням на косе под соснами и скребет какой-то щепкой. Дочь прошла, неся что-то в тряпке. Вася остановил девушку и попросил показать, что несет. Она развязала узелок. В нем оказались водоросли, мокрые и похожие на навоз. Матрос дал ей пресную лепешку и кусочек сахару, который достал для него Витул, адмиральский постельничий.

Девушка сильно покраснела и спрятала сахар. Даже удивительно – в этом мертвенно-бескровном лице появилось столько крови. Она поклонилась и пошла домой. Зашла за уступ скалы, спряталась в расщелину, попробовала сахар и съела, а хлеб унесла в семью.

Переводчики уже объясняли матросам, что семью живущих под скалой бедняков называют Пьющие Воду. Они не имеют земли и не сеют риса, а потому вечно голодны. Когда в море шторм, они не могут набрать на берегу водорослей. Они топят очаг сухой травой и варят чистую воду. Кроме права пить воду, у них нет никаких прав. Им запрещено брать валежник в лесу, чтобы все видели, какая страшная судьба у ленивых. Словом, это были, как бы напоказ и на страх всем, погибающие семьи, которые уже не приносили выгод и пользы и не платили даже князю и труд их был никому не нужен. Их лишь терпели, и это было милосердием, и они были обречены на медленную гибель.

Вася подумал, что и сам он в своей крестьянской бедности в своем роде тоже был Пьющим Воду, и у его матери каждое рождение ребенка не было радостью. Букреевых терпели, называли ни к чему не способными лодырями... А во флоте Василий хотя и бит по роже и луплен по спине, и ему заткнут рот, и запрещено думать, но он герой и лихой марсовый, бегает по вантам и реям, как кошка, бесстрашен на высоте и вообще храбр и стреляет хорошо. Если такой народ выморить, чтобы не было ленивых, то кто же будет в солдатах и матросах у царя? Также и японец, сидит без дела и проклят всеми. А дай ему дело – и он еще себя покажет.

Кличка Пьющие Воду Васе понравилась. Он заметил, что у девушки острые колени, руки без мускулов и тонкие икры.

В другой раз Вася принес лепешек и хлеба. Дети кинулись к нему. Японец сидел с безразличным видом, когда матрос погладил его детей по вшивым и косматым головкам. Отец показал на двух мальчиков и провел себя по шее, показывая, что будет этих детей скоро душить. Букреев похолодел от ужаса, надеясь втайне, что, может, не то понял, но японец жалко улыбнулся и показал на рот, что есть им нечего, и еще раз объяснил жестами, что придется душить своих детей. Тут же была его жена, дочери и все дети. Слушали как бы с безразличным видом. Дети, видно, не понимали.

– Плохо дело, брат! – сказал Вася.

Японец еще раз показал на детей, что убьет их скоро, и опять улыбнулся вежливо.

– Чем же убьешь? Как?

Японец показал пальцы. Он достал из угла тяжелую дубину и показал в сторону моря. Потом показал на голову, как бы изображая шапку бонзы, и сложил руки в знак того, что будет молиться.

«Смеется, а не шутит!» – подумал матрос и решил убраться отсюда поскорей.

Вечером в лагере, после молитвы, он решился подойти к адмиралу.

– Евфимий Васильевич, дозвольте к вам обратиться.

Путятин знал про себя, что в вечном, неоплатном долгу у Букреева. При высадке в Миасима адмирал упал с баркаса. Тонул и прощался с жизнью, когда Василий схватил его за волосы и спас.

Матрос все помнил острые коленки голодной девушки, лихорадочные, больные глаза детей, сутулые плечи, испуганные лица.

Матросы редко обращались с личными просьбами к адмиралу. Жизнь их была определена до крайности уставом, за них все решено раз и навсегда. Но чем смышленей матрос к делу, тем нужней.

Иногда матросы смело обращались с самыми неожиданными просьбами к самому адмиралу, и, как люди военные, дисциплинированные, никогда не делали этого зря. Путятин это понимал. Зная, что матросы нужны и незаменимы, он их терпеливо выслушивал: ведь и их терпению может быть предел. Кто-то должен быть для них в плаванье справедливым.

– Пожалуйста, Букреев, – ответил Евфимий Васильевич.

Василий видел, как и все, что японцы за последние дни доставили лично Евфимию Васильевичу две больших джонки с мешками риса, это жалованье ему на прокорм его подданных, как ведется у здешних даймио, переводчики уже объяснили матросам, что это не им.

– Поди со мной, – сказал Путятин. Он привел матроса в храм, уселся в кресло. – Говори!

– Евфимий Васильевич, вам японцы пятьсот тоннов риса привезли. Дозвольте спросить, мы его возьмем с собой в Россию или продадим здесь?

– Это не мой рис. Они вам лгут. И, конечно, ты прав. Я один столько не съем. Я вообще риса мало ем, меня от риса крепит, я пожилой человек, больше люблю чернослив. Они мне прислали рис на всю команду. И там не пятьсот тонн, а тысяча мешков. Так что там и твой рис.

– А если так, то можно ли, Евфимий Васильевич, мне получить мою долю?

– Зачем тебе? Куда ты денешь столько рису?

– Голодным детям, Евфимий Васильевич! А то японец объяснял, что у него нет ничего, кроме воды, и что он хочет троих младших убить, чтобы не мучались голодом. Жалко смотреть...

– Детям? – спросил Путятин.

Тень прошла по его лицу. Он вспомнил про своих детей. Конечно, его аристократические, английские дети, переехавшие в Россию на время войны, живут на всем готовом, у них все в изобилии. Они обеспечены и сейчас, хотя и не в Париже, где семья его почти всегда, а в деревне Пшеничище, под Новгородом, в его имении, куда жена с детьми уехала на время войны из Парижа. Но ведь они вдали, давно не видят отца. Мало ли что может с детьми случиться. Ведь это дети! Мои дети! Болезни, разные неожиданности... Каждый миг может таить опасность. Ему показалось, что если он сейчас не поможет японским детям, то бог ему не простит. Это судьба послала Букреева. Все дети наши!

Мать у детей Евфимия Васильевича прекрасная, заботливая и честнейшая женщина, никогда не оставит их без присмотра. Но ведь дети! Мало ли что непредусмотренное может случиться. Боже, спаси нас, прости и помилуй, спаси несчастных и голодных детей всюду! Путятин вспомнил детей в голодных семьях своих крепостных крестьян. Если бы для них в эту годину войны принес бы кто-то из амбаров их помещика-адмирала по мешку муки! Молиться надо, а не обольщаться никакими дипломатическими переговорами и открытиями. Стыдно нам гордиться, важничать всю жизнь, когда народ наш так беден, темен. Первая, кому он поверил, была жена-англичанка. Она сказала, приехав в Россию, что на такой земле и с такими крестьянами доходность может быть гораздо выше, но надо сделать людям лучше жизнь. «Вы плохо содержите свой народ...» Может быть, хотела сказать: «как скотов»? Как, бывало, немцы говорили: «Русский – свинья». А потом еще добавляли: мол, что же вы хотите хорошего от такого народа... Но Мэри сказала, как и у них в Англии народ грабил хлебные магазины. Люди пели песни и шли под суд и в тюрьмы за хлебный каравай для детей... Она рассказала, что это не раз видела сама и знает, и не хотела бы такой же судьбы на своей новой родине русским детям, и не хотела бы, чтобы ее дети жили всю жизнь на пороховой бочке среди бедности.

Граф Нессельроде положил Путятину возглавить посольство. Не только из-за того, что Путятин опытный моряк. Граф надеялся, Путятин служил в Англии, женат на англичанке, знает Европу. Из-за того, что Путятин женат на англичанке, только поэтому назначен послом. Граф уверяет – нельзя почти никому из природных русских давать поручения в другие страны. Обязательно надерзят, или сплохуют, или выскажут что-то такое, к чему сердце дипломатов других государств не лежит, или проявят напрасную жестокость и заносчивость, не могут удержаться от хвастовства о своей великой родине. Однако если окажутся хороши, умны – еще хуже.

Евфимий Васильевич всматривается не только внутрь самого себя, но и в японскую жизнь, и в самих японцев, и ему хотелось бы сделать что-то очень человечное для этого народа, но не пустое, а коренное, основательное, – может быть, такое, что не сразу будет оценено, за что ему не будет признания и не дадут награды. И чего уж никак не ждет от надежного англомана глава правительства империи. Поэтому могущественный и грозный адмирал Путятин покорно и терпеливо слушал сейчас своего нижнего чина.

«Если благополучно я вернусь к своим детям, то никогда не забуду бедных в Хэда. Перед смертью завещаю хотя бы несколько сот золотых рублей бедным детям деревни Хэда, пусть отвезут их в Японию мои дочери... Так я скажу дочерям!» Адмирал и сам никогда и нигде не видел такой бедности, как здесь. Неужели прав Гошкевнч, он уверяет, что для устрашения народа здесь уничтожаются и вымариваются целые семьи...

– Японец живет около нашей площадки. Он пиленый лес охранял у купца, и тот платил ему три чашки риса в день на всю семью. Теперь мы взяли и лес, и амбары...

– Возьми, Букреев, мешок рису и отнеси голодным детям. Да объясни японцу, чтобы никогда не убивал их. Сумеешь объяснить?

– Да, это сумею...

– Слава богу! Поди к подшкиперу и скажи, что я велел выдать тебе мешок риса. Если не поверит, пусть придет ко мне. Благослови тебя бог, Василий, на доброе дело... Но что же ты будешь есть сам, если тебя упрекнут товарищи, что отдал свой рис?

– Я на рыбе, ваше превосходительство!

– Где же ты возьмешь рыбу?

– Нам дают, когда улов. Японцы без риса не могут, как мы без хлеба. А я не могу без рыбы. А от риса я откажусь.

– Да, я тоже мало риса ем... Ступай. Да тебя никто не спросит и не упрекнет. Будешь есть рис, как все.

Когда Вася шел от адмирала, он заметил, как мелькнуло что-то между могилами, – может быть, какой зверь? Букреев заглянул за памятник. Там лежал маленький человек. Матрос потянул его.

– Ну, брат, здорово...

Оказался Земляной Паук, который рылся на корабле в вещах матросов и которого Василий ударил ремнем. Теперь Паук оказался у храма, где жил адмирал и где охрана стоит внутри и снаружи. Матрос взял его за ворот и вывел.

– Что ты делал во дворе?

Маслов, выслушав рассказ товарища, сказал, что тоже знает этого японца. Он приходил в детской одежде в лагерь, но его опознали и вытолкали.

«Наверно, Киселев его выследил, – подумал Букреев. – Это нашла коса на камень!..» Вася подумал, что японцы без шпионажа не могут жить, как без воздуха, и дело это, видно, налажено и в Хэда как следует, и тут все за всеми записывают. Пока наши еще не научились, не слышно как-то, и ни на кораблях доносчиков нет, ни в кают-компании, ни в кубриках.

Слух о том, что Букреев вывел шпиона со двора храма Хосенди, разошелся среди матросов. Караульные, стоявшие у входа в храм и у ворот, сами все видели и рассказы эти подтвердили. Матросы полагали, что, может быть, готовился поджог храма, где живет адмирал.

Утром Васе достался чужой правый сапог. Левый свой, а правый кто-то стибрил, но оставил другой, и странно – в нем меньше дыра, чем во взятом. Это просто счастье! Большей радости он и не желал. Сапог почти новый! Конечно, вода пройдет, но все же не так... Ноги мокрые у всей команды. Чих, сип, кашель стоят днем и ночью в бараках.

– А если хозяин найдется? – спросил кто-то из товарищей.

– Кто тут найдется, в такой кутерьме...

– Что это за мешок ты везешь, Букреев? – спросил боцман, когда пошли на баркасе.

– Это овес для адмиральских лошадей, – ответил Василий.

Боцман смолчал, чтобы не показывать собственной неосведомленности. Иван Терентьевич сделал вид, что ему и это известно и он удовлетворен ясным ответом. Но матрос Соколов удивленно спросил:

– Что же это за лошади?

– Как что за лошади? Пасутся неподалеку от стапеля, только в другом распадке. Адмирал собирается верхом, в Симоду. Ему японцы не могут подобрать носилок по размеру, а ему надо ехать подписывать договор. Он хочет верхом, а то пешком далеко, сто верст, идти четыре дня. Самурай привел ему лошадей из столицы сюда.

– Уж не знаю!..

– Мало ли что ты не знаешь!

Разговор пошел о том, что действительно лошади у японцев есть, а они носят чиновников на руках для замедления жизни, хотят побольше забот, затруднений. Коров имеют, но не доят их, молока не пьют, а пашут на коровах и полагают, что для счастья не надо спешить. У здешнего самурая есть корова, а он запрягает ее вместе с ослом, когда едет по делам.

Янка Берзинь при этом смущенно молчал. Что-то он скрывал. Парень кровь с молоком, румян, а на тех же харчах, что и все.

Помянули, что у самурая, кажется, есть где-то лошади в тайге, может быть, табун. Оттуда их и прежде выводили, когда надо было отправлять гонца со срочной депешей в столицу. Гонец из чиновников наряжался в особый костюм, как чучело. Оказывалось, что японцы умеют ездить верхом.

– Всё умеют! – сказал Василий.

Лодка подошла к площадке, где часть горы убрана, забиты сваи и заложен фундамент стапеля. Множество японских рабочих укрепляют берег, выкладывают каменную стену ниже стапеля. Матросы ставят столбы для обширного распиловочного сарая, а японские плотники выпиливают и вытесывают множество разнообразных деталей для стапеля. Пока все работали на воздухе, без крыши.

Букреев оставил мешок, закрыв его курткой. Когда все разошлись по работам, он переложил мешок в японскую лодку и подъехал к дому Пьющего Воду. Он внес мешок на плече в лачугу, и вся семья легла ничком на землю, как бы замертво. Матрос поставил мешок стоймя и сам встал на колени, от души желая показать широту натуры, скромность и уживчивость и что не брезгует и не смеется над здешними привычками, хотя это и потеха, по понятиям его товарищей. Вася поклонился головой до гнилой циновки и для утверждения дела еще немного постоял так. Потом вскочил, оглянулся на открытую дверь, не подсмотрел ли кто, и решил, что кланяться больше никогда не будет.

Дети, немытые, в копоти на коже, нечесаные, со скатанными вихрами, как грязные зверята весной, подползли к Васе, когда он осторожно вспорол своим ножом на мешке из соломы тонкую завязку, похожую на мочало, и открылась перламутровая поверхность риса. Японка-мать быстро взяла рис в горсть. Вася снял с пояса и отдал косматой японке-страшилищу свой котелок. Принес с постройки стружку и обломки досок, два кругляша, оставшиеся от бревна, все то, что японцу брать запрещено полицией. Высек огонь и запалил сушь. Очаг сразу загудел. Чашки были такие грязные, что на них, как краска, держался коричневым слоем осадок. Палочки нашлись. Дети ждали терпеливо, когда сварится рис, ни на миг не спуская глаз с котелка. Молодая японка, старшая дочь хозяйки, такая же исхудавшая, как все в этой семье, возилась у очага и, закрываясь краешком платка, похожего на тряпку, тихо и счастливо смеялась. Скулы у нее широкие, а подбородок острый и маленький.

– О-ёё-ё-я-ся, – вдруг сказала она, обращаясь к Васе.

Перед концом работы матрос предупредил Семена Маслова, что задержится по делу по приказу адмирала. Пришлось товарищу признаться, что за дело.

Вечером Маслов сам явился к адмиралу:

– Дозвольте с просьбой обратиться...

– Пожалуйста, Маслов, что тебе?

– Евфимий Васильевич, не дозволите ли со склада взять мешок рису?

– Зачем тебе?

– Я бы дал японцу знакомому. Они бедно живут.

– Которому японцу? Где его дом?

– Да вот от родника по переулку пятый дом, мы проходим на работу мимо.

– Я знаю этот дом. Мне кажется, там живет вдова со взрослыми детьми. Они работать ходят с плотниками.

– Нет... то есть... Это...

– Что значит «это»? Братец, ты сначала пойди и узнай толком, для кого. А потом проси... Ты знаешь, что я не люблю неточности... Что? Ступай! Иди, а то я рассержусь!

«Какие ловкие ребята! Сунь-ка ему палец в рот! Пятьсот тонн риса, видно, всем японкам покоя в деревне не дают! А что такое пятьсот тонн? Тысяча мешков, едва хватит самим... Лишь бы они потомков тут не оставили. Эх, господа офицеры! Чем вы заняты? Где у вас глаза?»

Вася сидел рядом с девушкой в кругу семьи. Она называла его «О-ёё-ё-я-ся». У нее такой же вздернутый вверх нос и широкий в крутом изгибе, как у утки. Матрос и Оки походят друг на друга. У нее, как и у него, высокий лоб и острый подбородок. Но он русый, голубоглазый и рябой. А она черная как смоль, с карими глазами и чистой, гладкой кожей, на щечках сегодня проступил слабый румянец.

Дети легли спать. Ушли вверх по лестнице и родители.

...У нее были маленькие, как бы в робости приподнятые плечи, испуганные глаза вечно голодного, задавленного нуждой существа. Такой она была всегда и такой оставалась в его глазах, когда загасили лучину. Икры ее ног острые и сухие, но странно, что у нее такие груди, сочные и твердые, как камешки.

Удивительно, такая жаркая и нежная она под его рукой, и не верится, как могла созреть в голоде и нищете на одной воде.

«Ну, море по колено! Пусть казнят – на ночь в лагерь не пойду!..»

Ночью Вася проснулся и подумал, что все же лучше бы не идти под суд. Если же утром спохватятся, наказания не избежать. Он вспомнил разные наказания, которым подвергали матросов. А он еще жалобил адмирала, говорил про бедных. Теперь представил, как докладывают, что Букреев провинился и в чем... Евфимий Васильевич насупился, молчит, обиделся на него. Подвел его матрос! В кои-то веки ему поверил! Путятин богомольный, доверчивый. Ваське стало жаль и себя, и адмирала.

Он потрогал руку японки. Она не спала и чего-то ждала.

– Яся! – сказала она.

Он не хотел подводить адмирала, злобить его на своих товарищей. Не плюй в колодец – пригодится воды напиться.

– Кико... я пойду в лагерь... А то меня хватятся и расстреляют как дезертира. Вчера Маслов меня выручил, а «мордобой» пронюхает утром...

Яся, щелкая языком и проделывая разные движения руками, всегда мог объясниться с японцем. Но говорить по-японски он так и не научился и сейчас очень жалел, что японка его не понимает. Она ему что-то отвечала, может быть, просила приходить еще, что отец и мать, может быть, будут очень рады. И все говорила «Яся» или «О-ёё-ё-я-ся».

– А ребят трогать не позволяй, хотя у вас грехом, может, и не считается, но чтобы того не было... Убить нельзя, самый страшный грех... У нас в России выкидыш кто сделает, и то страшный грех. А я буду живой, здоровый, еще приду к тебе.

Японка что-то сообразила и успокоилась.

Матрос вскочил проворно. По сопкам, как тать в ночи, и потом по улицам без фонаря, под страхом смерти от сабель, охранявших селение самураев, которые обязаны рубить насмерть каждого, кто ходит без огня, – так объяснили матросам, – он добирался до городьбы лагеря, похожего на тюремный двор. Прямо подошел к японцу-полицейскому у загородки, сунул ему несколько дырявых монет, которые зашиб у юнкера за починку сапог, и попросил его крутиться, как по ветру. Японец спрятал деньги в мешок рукава и, обернувшись, по-европейски четко и топнув сапогом, уткнулся носом между двух вбитых бревен, как бы ничего не видя. Вася перескочил городьбу. Дальше были все свои, лишь бы спал боцман Иван Терентьич.

– Зачем же тебе погибать? – успокоил Ваську утром друг Янка, выслушав его исповедь. – Тебя никто не хватился. Маслов крикнул в потемках на поверке, и кто-то из ребят вышел... Никто не выдал.

После работы, когда пешком пришли на обед, Вася и Янка опять разговорились про вчерашний день.

– Вот и будешь с ней жить, как с женой, – сказал Берзинь. – Как и я со своей! Только осторожней ходи и не каждый день. Родители будут довольны и она.

– Да и они...

– У них бедняки продают детей кому угодно. Это у них принято. Ты думаешь, у нас в Питере такого не бывает?

Янка хороший товарищ, пообещал достать кувшин сакэ.

– Я тебе принесу, а ты отнеси ее отцу, угости. Ему приятно будет. Это очень прилично так. Японцы всегда любят уважение. Ты семье помог, а теперь – ему, лично. Хорошо будет. А я сакэ достану. Когда еще будет надо – только скажи. Я боцману тоже достаю.

– Спасибо... А где же ты сакэ достаешь?

– Да все там же...

– А-а...

– У нее, словом...

Янка решил, что теперь и он может открыть товарищу свою опасную тайну. Янка первый из всех, придя в Хэда, в первый же день встретился с японкой за усадьбой самурая в бамбуках, он ее и не рассмотрел хорошо. Может, что-то почуял самурай, встретив Яна, и вечером выселил матросов из своего дома. Не узнала ни одна живая душа. Оказалось, что японка немолодая, по лицу не разберешь, сколько лет, но телом крепкая, служит в усадьбе самурая. Видно, вдова. Янка стал к ней похаживать. Оказалось, что бабенка заведует продуктами у Ябадоо.

– Она и не шибко старенькая, – объяснял Берзинь. – Я тогда сошелся с ней в роще, в бамбуках. Тесно там, бамбуки густые. А она, оказывается, вроде экономки или подшкипера у самурая. У него весь дом стоит на женщинах... Она заведует сакэ и припасами. Как я иду домой, она мне кувшинчик! И набьет карманы печеньем. А я его не ем. Не могу есть из водорослей, хотя бы из муки... Раздам ребятишкам, а сам боюсь, как бы не дознались. Я тебе буду отдавать, а ты относи своей. И у нас теперь есть помещение...

– Вон что! – удивился Букреев.

– Она меня кормит и поит и дает на дорогу пряников. А меня тошнит от их пищи. У самурая есть корова, и он на ней пахал и ездил, – рассказывал Янка. – А корова отелилась. Я ее раздоил... И хорошее молоко стала давать. Я как приду, у моей есть своя лачужка, я пойду в загон, подою корову. Она сначала не давала доить, показывала себе на грудь, на соски, и стыдилась за меня, упрекала. А потом поняла, что мне от коровы ничего, кроме молока, не надо! Эх, брат, очень хорошее молоко! Они прежде работали на коровах, как на быках. А самурай нас один раз выследил и зашел. И видит – я дою корову. Я говорю ему – адмирал! Смотрел он, потом сел на корточки – и давай сам доить корову. Теперь я хожу не через рощу, а прямо к ней, он увидит меня и закроет лицо ладонью. Мол, не вижу. Он гордый, что за триста лет его корова дала первое молоко в Японии для питья. Я еще обещал его научить есть творог и сметану.

– А правда Колокольцов с его дочерью гуляет?

– Колокольцов имеет свой вход – красное крыльцо, – а я хожу с заднего двора. Никогда не встречаемся. Самурай просил меня строго: мол, вы с Александром друг другу на глаза не попадайтесь. Грозил выгнать меня. Самурай выучился звать его по-русски, чисто выговаривает: «Александр». Вчера там был капитан, и они все пили, и переводчики перепились до чертиков. Эгава там же сидел.

– А ты?

– А я – в лачужке напротив, и мне слыхать.

– Больше пока не рассказывай.

– Самурай теперь этой коровой дорожит. Он молоко доставляет Евфимию Васильевичу, и теперь они друзья до гроба. А Путятин говорит: мол, вот как просветил я вас и всю Японию, объяснил вам, как и зачем пьется молоко. Адмирал так рад, говорит, здоровьем поправился, и договор теперь будет, и корабль лучше построится.

– Вот что значит для правительства твое молоко, Берзинь!

– Как же! И сам сыт... И самурай кланяется и благодарит, говорит, мол, если бы не его корова, то посол бы болел. Самурай с виду неказистый, но сволочь со своими. Он богатый все же.

– Барон?

– Право, барон. Амбары полны всего, а он семье выдает понемногу. Он скупой. Но для гостей старается. Видно, велено для нас ничего не жалеть, но все записывать. У самурая есть в горах табун лошадей, а он ездил на быках и коровах. Колокольцов ему приглянулся. Все хвалит, говорит, Александр построит для Японии хороший корабль. А я уж молчу. На вот, возьми пряники, она вчера мне дала... Ты ходи к своей, не бойся. Никто не выдаст. Но не часто. Я тоже хожу. Мордобой сам не положит охулки на руку. Может, какая японка его умаслит...

– Слушай, а как они за все занесут цену в запись, потом придем в Кронштадт, у нас станут переводчики переводить да разберут, на что мы тут тратились...

– Тебе-то что! Нас, может, и в живых уже не будет... Ты иди к ней, иди... Что тебе бояться за государственное казначейство!

Васю не надо было долго уговаривать. Он принес вечером Пьющему Воду кувшинчик сакэ.

– Растащим все богатство у вашего самурая, – сказал он, выставляя угощенье хозяину. – Не знаю, чиновник он или помещик? Вроде и то и другое – и вроде не совсем? Ни мясо ни рыба. Давай выпьем. Чокнемся чашками – и до дна! Смотри, как я... Учись. Век живи и век учись! Папаша, давай-ка!

День ото дня Оки становилась разговорчивей. Когда приходил ее Яся, она заканчивала хлопоты по хозяйству и садилась рядом. Сначала Оки улыбалась. Потом выставляла рис и рыбу. Она все время повторяла одну и ту же фразу, смысла которой матрос не понимал, но чувствовал в ней что-то тревожное, касавшееся его. Она все время упоминала его имя.

Среди матросов прошел слух, что адмирал едет в Симода и, может быть, работу в Хэда придется прекратить и отправляться после заключения договора из Японии.

На стапеле Василию встретился Иосида.

– Что, к нам теперь? Старый друг, здорово!

– К вам.

– Смотришь?

– Работать послали.

– Какая же работа у тебя? Шпионить за нами?

– Да.

– Ты у нас жил и ел наш хлеб. Ты не должен на нас доносить.

– Конечно... Я плохо не сделаю.

– Ты ведь нам старый товарищ.

– Конечно. Но я теперь чиновник. Мне все подчиняются. Я младший переводчик для нижних чинов.

– Первый друг русских, и нашему же капитану на нас доложишь при случае? Вам бы только доказать. Так?

Иосида поклонился.

В самом деле, Иосида теперь хотя без сабли, но в холщовом халате, похожем на кафтан.

Вася не знал, откуда японцы взяли, будто скоро русским придется уходить. Унтера ничего подобного не слыхали. Работы шли. Вася все же решил, что надо узнать, о чем так упрямо твердит ему девушка.

Вася попросил Иосида по дружбе пойти вместе к знакомому японцу и переводить.

– Японка что-то мне говорит важное, а я не пойму.

– Кто она?

– Полюбовница моя.

– А-а! – зевнул Иосида.

Такое откровение пришлось переводчику не по душе. Тощий Иосида, едва прикрывший чиновничьим халатом свое тщедушное тело с торчавшими ребрами, сморщил кожу на лбу и на лысине, как пергамент. Он ревновал, кажется, незнакомую японку к приятелю. Видно, Иосида, как и все здешние, злился, если замечал интерес и внимание хэдских девиц к морякам.

Вася это понял, но отступать не стал:

– Ну, ты не выдай! Ведь мы друзья... Не будь худой.

– Нет, Яся, худа нет, – отвечал обиженно Иосида.

Он тоже слыхал, что в деревне говорят, будто русские уезжают совсем и бросают работу.

Вася опять получил от Янки кувшинчик сакэ.

Вместе с матросом Иосида явился в семью Пьющего Воду. За чашечкой хмельного тот добросовестно все перевел.

– Яся, – говорила японка, – ты от нас никуда не уедешь. Ты никогда от нас не уедешь, Яся.

Васька испугался. В ее речи слышалось что-то пророческое.

– Как это не уеду? Переведи ей, что я военный матрос и присягу приносил.

– Нет, Яся, не шути, как все моряки, – отвечала Оки. – Это известно, все моряки как ветер моря.

– Я обязательно уеду! – воскликнул Вася. – А знаешь, – обратился он к шпиону, – не все живут так, как я. Другие нашли себе богатеньких.

– Матросы? – живо спросил Иосида.

– Нет... Мецке, который с нами ехал. Вот он, говорят, хорошо тут устроился.

– А-а! – разочарованно молвил японец. – Вот на него сыплется благодать!

Оки заплакала. Она говорила сквозь слезы. Оказалось, что она ходила к ворожейке, та гадала ночью, зажгла красную свечу, и водила пальцем по столбцам огромной книги, и сказала Оки, что ее возлюбленный никуда и никогда не уедет из Хэда.

– Она, может, думала, что у тебя здешний. А ты сказала бы, что я морской человек из России. Как же я могу не уехать? Это дезертирство. Я на это никогда не пойду, как бы ни любил.

Японка не ответила. Она действительно не сказала гадалке, кто он. Но ведь это неважно, кого любишь, важно, что любишь. Было бы стыдно говорить об иностранце. Оки задумалась. Она неспроста пошла ворожить. Она тоже слыхала, что моряки скоро бросят работу и уедут воевать с американцами и что вся Япония па это надеется, хотя и угодничает перед Америкой.

Слухи эти дошли из города Симода, – может быть, опять торгаши, или бродячие цирюльники, или мелкие ремесленники привезли новости. Русские пойдут в Симода и там будут сражаться с американцами.

Вася знал, что шляются разные бродяги. Но сегодня из Симода действительно какие-то гонцы явились к адмиралу. Евфимий Васильевич туда собирается, но слух о десанте против американцев не подтверждался.

– Яся, ты не уедешь от нас, – твердила влюбленная девушка.

Иосида захмелел и стал пояснять, что сегодня он сам хочет остаться ночевать здесь с маленькой сестрой Оки, а Яся должен идти в лагерь, матросам не велено шляться, это сказал капитан. Если Яся не послушается, то Иосида донесет капитану.

Васька затрясся, как в лихорадке, чувствуя, что вся его доброта понята как самое грязное и негодное преступление, но терпеливо молчал.

– Донесу! – осклабился Иосида и захихикал.

Матрос вывел Иосида из лачуги и затворил дверь, уговорил его идти домой. Через некоторое время дверь распахнулась, Иосида явился на пороге, схватившись за косяк, он в бешеной ярости смотрел на Василия.

Матрос с разлета толчком плеча выбил его наружу. Тощий Иосида упал как мертвый.

– Не душу ли отдал? – озаботился Вася.

Он вышел за порог и нагнулся. Тут-то Иосида вскочил и кинулся на Ваську. Он ударил матроса всем своим тщедушным и узким телом, как железом, и обернулся при этом винтом, как бы норовя разбить его на куски.

Удара такой силы матрос не ждал и, отлетев, ударился спиной о стену лачуги и лишь поэтому устоял на ногах.

Иосида оказался упрямым и непобедимым драчуном, он, как кошка, кидался на матроса, норовил бить его по глазам, под ложечку и между ног. Но Васька оказался сильней и опять, ухватив его за шею, сжал ее и, не зная, что тут делать, кинул Иосида с уступа в море.

– Плавать не могу... Помоги, – взмолился Иосида, барахтаясь в воде под обрывом.

– А доносить не будешь?

– Не буду.

Под скалой было глубоко. Вода холодная. Матрос ухватил Иосида и вытащил его на отмель. В воздухе еще холоднее.

– Мы только пошутили, – сказал мокрый японец.

– Ну, ты иди домой. Мне больше толмача не требуется. Я пошел сушиться.

– Ты тоже уйди. Здесь не сушись. Если не уйдешь, то я должен донести.

– Сволочь, – ответил Вася, – ты не товарищ. Женщины у вас хорошие и честные, и на них все держится. А ты сам бесстыжий кровопийца и предатель. Начнется война, и тебя никто щадить за эти зверства не будет. Неужели же вас вовремя нельзя отучить?

Вышел Пьющий Воду и, улыбаясь, погладил Иосида по спине, и того сразу свела судорога. Он упал на землю и стал корчиться. Пьющий Воду засуетился притворно, но не помогал.

– Это ты меня так искалечил... – бормотал Иосида.

– Нет, я тебя и не трогал, это ветер тебе в спину подул, – ласково отвечал хозяин.

– Это у тебя от холодной воды, – сказал Вася. – Я тебя вовремя вытащил... Я и сам едва вылез.

Иосида с трудом пришел в себя. Рубаху его сушили в лачуге.

– «Каму щастье, каму нету...» – запел Иосида по-русски, уходя в темноту по тропе над морем.

Пьющий Воду позвал Василия куда-то. Взял фонарь и зажег слабый светильничек.

– Покажу сокровище! – говорил японец.

Под скалой выбоина, и японец достал оттуда длинный шест с хорошо отточенным железным крюком па конце и с секирой.

– Ты не думай, что мы бедные! У нас это сокровище хранится. Это очень удобная вещь. Это для восстания, когда будем убивать Ота и Ябадоо. Можно крюком схватить их за морду или за зад...

– А-а! – кое-что начал соображать Васька. Но его уже ничем больше нельзя удивить сегодня.

– А князя из Нумадзу мы зажарим живьем, – продолжал пьяный японец. – Князя! – Пьющий Воду захихикал от восторга. – Если пойдешь убивать американцев в Симода, то можешь взять у меня это сокровище. Очень удобная вещь. Возьми ее, если надо, Яся!

– Сколько же мне из-за тебя приходится терпеть, – жаловался матрос, прощаясь с девушкой.

– Мне, Яся, из-за тебя очень тяжело, – не понимая его слов, говорила Оки.