…Робко вошли мужички в Егоркину хату, голосами горницу наполнили, молодую хозяюшку приветствовать стали. Наташа в это время первые пироги с печи снимала, ответила улыбкой, пригласила гостей за стол. В голосе красивой, молодой женщины нет и тени намека на ругань: как Егор сказал, так и будет! Если привел людей в дом, значит, так надо. Однако немного пристыдила мужа, что в дырявых валенках по деревне гулял у всех на виду. А увидев единоверца, деда Мурзина, засмеялась:

– Что же это ты, дедушка, закон нарушаешь?

Тот слепо потупил глаза, но быстро нашел слова для ответа:

– Да уж, бес мне руки завязал, рот открыл, вино заливает. Хочу противиться, но душа с бесом заодно, вина просит… Ты уж прости, меня, внучка: отмолю грех сполна… – перекрестился, – может, простит… Токо бабке моей пока не говори, где я!

– Да как же не говорить-то? Вон, посмотри в окно, Казариха уже пальцем на наш дом указывает, твоей бабке объясняет, где ты…

– Ишь ты, и точно… – Дед Тит вытянул шею глухарем, и тут же спрятался за занавеску. – Щас, прилетит, утка карковая! А ну, Егорка, наливай быстрее, покуда арест не произвели…

Присели мужики за стол, продукты разложили, вино по стопке налили. Наталья пироги подала. Все выпили, стали хвалить хозяйку, но постепенно перешли к основной теме. Одни разговоры у таежников, о тайге-матушке, да ее прислужнице-кормилице Охоте. В знак уважения годам, все сначала слушали Варлама Никитича. Таежник, в свою очередь, пока бабка не пришла, хватив лишний стаканчик вина, увидев свободные уши, – с единоверцами вот так запросто не поговоришь, – разошелся, побежал по хребтам да перевалам, стал объяснять, где был. Стал учить, как соболей обметом ловить, да прочим премудростям таежного промысла. Однако наступила пора выслушать хозяина дома.

Не любил Егор много говорить, но в настроении, с хорошими людьми разговорился, вспомнил прошедший сезон, как они с Семеном Пономаревым соболя неделю тропили, да едва не проспали добычу. И еще вдруг вспомнил казак о своем странном сне. Почему так случилось? Никогда о нем раньше никому не рассказывал, а тут будто кто за язык потянул.

– А приснилось, мне, мужички, такое диво: будто хоровод я со снежными бабами водил… в центре, статуя из золота.!

На Гришку да Мишку этот рассказ особого впечатления не произвел. А вот дед Мурзин и Чигирька рот открыли. Знает Варлам Никитич значение сна. Чигирька, потомок древних охотников, хакас, вспомнил старую легенду.

– Неужто точно, ту фигуру из чистого золота видел?! – остеклился глазами дед Мурзин.

– Да уж, как тебя вот вижу, – равнодушно ответил Егор, разливая по стаканам вино.

– А что, за руку брал?..

– Нет, руки не подавал…

– И то ладно. Слава Богу, – перекрестился старовер, – может, все пройдет стороной…

– Что пройдет стороной? – подскочила к столу Наталья с испуганными глазами. – К чему сон тот?!

– Ничего, – успокоил ее дед, – все будет нормально! Сама знаешь, что золото – зло. Однако коли к нему не прикасался, это хорошо, все будет нормально…

– Говори, Игорка, где тот костер с бабами смотрел? – вдруг подал голос до этого молчавший Чигирька.

– Кажись, под перевалом Пайдаба дело было. Не помню точно… там, где тропа зверовая между засыпными гольцами проходит… – вспоминая место, ответил Егор. – Там еще скальник перед выходом из тайги.

– Зря туда ходили, – потемнел лицом Чигирька. – Охотники говорят, ходить нельзя: святое место! Давно дело было. Хан Алтыбай хакасов в рабство уводил, много женщин, детей угнал, лошадей, золото. Много раз монголы были, много мужчин убили. Мне бабка моя Аныкай говорила: пришел хан Алтыбай, много воинов, как туча! Хакасы в тайге скрывались, в горах, пещерах. Но и там монголы их находили, мужиков кололи, женщин и детей навсегда забирали. Бабка Аныкай говорила, под перевалом Пайдаба «Тропа бабьих слез» есть: бабы шли, плакали. Один раз, бабка Аныкай сказала: шли бабы с ребятишками, осенью, холодно, снег, мороз, помирать стали. Монголы били всех, хотели за перевал уйти, там снегу мало, тепло. Бабы плакали, дети кричали. Горы с бабами говорили, лавина с перевала сошла, всех завалило. Бабка Аныкай сказала, монголы тогда Алтыбаю золотую статую везли. Весной снег растаял, мертвые люди, лошади есть, а бабы нет! Куда баба пропала? Так никто и не знает! Моя бабка Аныкай сказала, потом там люди стали видеть костер, а вокруг бабы хоровод водят. В костре статуя из золота стоит. Кто статую видит, тому плохо будет…

Дед Мурзин во время рассказа хакаса успевал креститься, все кивал бородой:

– Правду Чигирька говорит! Этот сказ я тоже много раз слышал, есть «Тропа бабьих слез»! Кто ходил под Пайдабу, видел золотую статую, тот пропадал совсем.

– Что же мне Семен Пономарев ничего не сказал про это? – суровым голосом спросил Егор.

– Кто же его ведает… Может, он и сам не знает.

– Что же теперь будет?.. – подала голос Наташа, она слышала весь разговор от начала до конца, и теперь переживала за мужа.

– Что теперь? – дед Мурзин перекрестился в очередной раз. – Будем Бога молить! Так еще один мажор есть: ты же золотую статую за руку не брал, «здравствуй», не говорил?!

– Нет, такого не было! – заверил Егор.

– Что тогда печаль разводить?! – поднимая кружку, приободрил старовер. – На нет, и суда нет! Давайте, зеленым змием беду отобьем! – и опять к Егору: – Не думай обо всем: о семье думай, детях своих, вон у тебя малые, скоро еще народится, Наталья третьим ходит!..

Брякнули кружки, мужики выпили, опять заговорили о тайге, соболях, настоящих и будущих делах. Они нашли другую тему для спокойной, обстоятельной беседы, но Егор так и остался в напряжении: не выходит из головы тот странный, плохой сон.

Засели мужики в тот день надолго. Вот уж день к вечеру близиться стал. Яркое, гуляющее солнце прокатилось над деревней к синим горам. Собаки по растопленному насту из тайги вернулись. Бабка Казариха корову на водопой сгоняла, встала с полными водой ведрами у ворот, о чем-то судачит с соседкой Фешкой Мурзиной, на окна дома Егора заглядывает. Дед Мурзин возмущен до крайности, краем глаза в окно смотрит, когда бабы в коленях подогнутся:

– Глякося, как все происходит: целыми днями Казариха, да моя супруга благоверная на ноги да поясницу жалуются, травками протираются, да пятки в муравейнике зудят. А как посмотрю я, на реку за водой уйдут, незнамо через сколько времени возвращаются!

– А ты у Ваньки Петрова спроси, он скажет! – усмехнулся Гришка Соболев. – Я вот, не знаю, как по часам определиться, мне это не надо. А Ванька – скажет…

В глухом, таежном селении время никто не знает, потому что его нет. Главные козыри для жителей – петухи. Как утром в стайке пестрый закукарекал, значит, пора вставать. Вечер определяется по воронам: полетели черные над горами, ударили голосом в колокол, знать, ложиться надо. Единственные часы на весь таежный поселок есть у Ваньки Петрова. Как важный представитель пролетариата, носит он их на цепочке, в грудном кармане. Однако круглый механизм два года не тикает, сломалась пружина, не заводится. И все же Ванька, истинный коммунист, не упускает возможности похвастать перед односельчанами роскошью, – часы золотые, отобранные у какого-то барыги в районном центре, – пусть знают, что нынче он не какой-то бродяга, нищий с котомкой, а ответственное лицо, представитель Закона. На вопрос: «Который час?» – Ванька важно достает часы, но циферблат никому не показывает, наобум говорит какую-то цифру и гордо уходит восвояси: «Все равно ничего не понимаете!» Кажется Ваньке, что все его уважают, потому что он умный, грамоте в уездном городе обучался. Однако причина кроется в другом. Не уважают Ваньку, а боятся. На поясе, в кобуре у него револьвер висит, заряженный семью патронами. Любитель выпить, Ванька иногда имеет склонность показать свой нрав, разрядить барабан по чьим-то воротам. В селе любой житель знает, что коромысло, и то раз в жизни в лоб ударяет, а о револьвере, говорить нечего.

Вспомнили мужики про Ваньку Петрова, а он по улице шагает, в окна домов заглядывает. Дед Мурзин едва бороду свою не порвал от досады:

– Глякося! Дурака вспомнишь – появится!..

– Сейчас сюда зайдет! – кисло выдохнул Гришка.

– Давай, двери на засов закроем: нет нас, и все тут… – предложил Мишка Плотников.

– Да разве от него закроешься? Он через крышу залезет… ему проще сразу стакан спирта налить, чтобы с копыт свалить…

– Стакана мало…

– Трех тоже!

Между тем Ванька Петров подошел к бабкам, стал о чем-то спрашивать. Соседки живо указали на дом Егора – «Там!» – чем поставили точку на спокойном заседании охотников. Важно одернув на плечах кожаную куртку, пролетарий пошел к воротам. Казариха и бабка Фешка следом за ним, с коромыслами на плечах. Сзади, едва не выскочив из валенок, бежала Матрена Плотникова. Праздник был испорчен.

Ванька громко загремел сапогами в сенях, постучал в двери, после разрешения вошел в избу, поздоровался. За ним, выглядывая из-за спины, ввалились остальные представительницы женского пола. Увидев своего суженого, Матрена Плотникова округлила глаза, хотела закричать, но бабка Фешка одернула ее: пусть сначала Ванька скажет, зачем пожаловал.

Пролетарий важно посмотрел на присутствующих, улыбнулся, – повезло! – одобрительно кивнул головой на предложение Егора присоединиться к столу. Выпить Ванька был никогда не против, за этим пришел сюда, однако для пользы дела, все же решил довести до народа новый Указ партии. Выпив полный стакан водки, Ванька захрустел грибами, схватил пирог, едва не подавившись, – дома такой еды нет, – посмотрел на Наталью: спасибо!..

Когда-то Наташа нравилась Ваньке, хотел он ее взять в жены. Красивая Наталья девушка, хозяйка хорошая, молодая. Может, и не любил он ее, но хотел жить «как у Христа за пазухой». Однако все намеки и ухаживания настойчивого жениха не имели успеха. Наташе не нравился толстогубый, с лоснившимися глазками парень, не умевший сказать ласкового слова. Отец Наташи, Никита Карабаев, и мысли не допускал отдать на мучение работящую дочь в челядь: при всем своем желании Ванька с братьями за все лето не могли накосить на корову сена. Слух о лени семьи Петровых бегал по таежным поселкам быстрее сохатого, никто не хотел родниться с лодырями да тунеядцами. Люди тайги не сидят на холодной печи под дырявой крышей. Может, так и жили Петровы от черемши да картошки, да власть сменилась. Революция пригрела Петровых, дала бедным права, прикормила, обула, одела, вооружила. Теперь братья Петровы могут зайти в любой дом без стука, никто перед ними ворота на запор не закроет: с властью не шутят!

Наташа хорошо помнит времена, когда Ванька сидел у ворот их дома на бревне, просил молока напиться, да отец Никита его огрел по хребту оглоблей. В тот раз Ванька убежал, надолго пропал. В поселке думали, умер, однако губастый отпрыск приехал через год на вороном коне, в кожаном френче, с красным флагом в руках да револьвером на ремне. Вместе с Ванькой отряд из десяти человек. Проскакали красные по короткой улице, повесили красный флаг на огромном, кедровом доме купца Сотникова, написали на доске «Сельсовет». Сколько было водки да самогона выпито пролетариями, знает лишь своенравный Казыр, потому что все бутылки в реку выбрасывали. Местные жители были испуганы светопреставлением. Как так, голытьба да тунеядцы к власти пришли? Не может такого быть, где Бог, где Вера? Припомнил Ванька «оглоблю» Никите Карабаеву, по продразверстке свел со двора коня да корову. Может, он забрал бы молодую Наталью к себе в дом, да она к тому времени уже замужем за Егором была. Повезло…

Затаил Ванька Петров зло на местных жителей, все вспомнил. Никите Карабаеву грозит раскулачкой. Егору Подольскому, ссыльному казаку, предписал появляться каждую неделю на проверку. Другим мужикам наказал пошлину – страна голодает! – за проваленную агитацию. Хотел Ванька привлечь охотников во власть Советов, чтобы иметь горячую поддержку: как-никак, почти у каждого ружье есть. Да только кто пойдет штаны просиживать? Работать надо, сегодня одно, завтра другое. У соболятников забот полон рот: домашнее хозяйство, орех, соболя. Что не сделаешь сейчас, потом не вернешь. Никто Ваньку Петрова не поддержал. За то и был он сердит на весь поселок.

Вошел Ванька Петров в дом Егора вроде как по нужде: Закон до жителей новый довести надо, да еще раз показать, кто в поселке хозяин. Пока сюда шел, каждому встречному мнение праздничное высказывал, кулаками перед лицом махал. Однако Егору кулак не покажешь. За ним – железное прошлое, может и сам в лицо ударить. Одно слово – казак! Отшибет последние мозги, потом спрашивай, что это было… Хоть Ванька и обижается на Егора за невесту, но старается держаться от него подальше. Однако сегодня в дом сам зашел, и от угощения не отказался.

Хозяин принял гостя сдержанно, за стол пригласил, спирт налил, а заодно стал пытать: что надо?

Ванька не стал долго раскошеливаться, выложил все сразу, как есть:

– Разнарядка из города пришла, Закон вышел, с каждой обеспеченной семьи процент брать с дохода!

– Это с какого такого дохода?! – взвизгнула Матрена Плотникова.

– А вот с такого, – важно посмотрел на окружающих пролетарий. – Вы, таежники, люди обеспеченные, почитай, все хорошо живут. Кто с тайги приходит, большие деньги имеет, с продуктами проблем нет… на телегах колеса сливочным маслом смазываете… а страна голодает! В Петербурге да Москве люди умирают…

– Это что за процент такой? – хмельно удивился Гришка Соболев. – Откуда его взять-то?!

– За соболем в тайгу ходишь, вот и давай! Мед, рыбу, орех продаешь, лес плавишь – все нажива! Вот и думай, что Ленин сказал.

– Ленин сказал?! Интересный закон, голь да нищету обирать, – усмехнулся Егор. – Помню, при царе такого не было, крестьянина обирать.

– Ну, ты это, брось, политику разводить! – сурово пригрозил Ванька. – Про простых речь не идет, разговор идет о зажиточных.

– Эт-то хто же зажиточный среди нас? – хмельно раскачиваясь на табурете, удивился дед Мурзин.

– Так все, кто в тайгу ходит, те зажиточные…

– Вон как! – вступил в разговор Мишка Плотников. – Эт-то что же у нас такое наживное, ноги, руки да спина?!

– Почему же… – не ожидая такого напора высказываний, заерзал на стуле Ванька. – У кого два коня да две коровы есть, те в разряде.

– Дык, у нас, почитай, у всех, кто в тайгу ходит, по две коровы да два коня.

– Почему у всех? Вон, у Чигирьки нет ничего… у Семена Бородина или у нас, братьев Петровых… а у Егора вон – граммофон новый!

– Он как! – развел руками Гришка Соболев, и засмеялся. – Чигирька после тайги все в лавку Агею уносит…

– Сенька Бородин – лень вперед его родилась! – сорвалась бабка Казариха. – А у вас, братьев Петровых… мухи и те передохли, потому как вы топора в руках держать не умеете!

– Што?.. – позеленел от злости Ванька Петров. – Эт-то кто топора в руках держать не умеет?!

– Ты! – спокойно ответила в лицо пролетарию бабка Казариха, нисколько не пугаясь представителя власти за свои слова. Ванька был для нее не больше чем воробей в амбаре, воровавший ячмень. Таким она знала его с детства и говорила только правду. – Ты хоть помнишь, где у вас забор стоял? Перед тем как немца бить, отец ваш забор менял, так после него из вас никто жерди не рубил!

– Врешь, старая!.. – взорвался Ванька, но не договорил, подруге помогла бабка Фешка.

– Вы хоть без отца когда-то хозяйство держали?! – заглядывая в лицо пролетарию, спросила она.

– Да всю жизнь!..

– Ну да, втроем на одного кролика накосить сена не можете! – вставила слово Матрена Плотникова.

Ванька покраснел, как лапы у гуся:

– Вы это с кем разговариваете?!

– С тобой! – хором ответили бабы смеясь.

– Я представитель власти!..

– Это, может, в городе ты представитель власти, а здесь, в деревне, лодырь, всю жизнь побирался да кур по сараям воровал! Мы тебя знаем!..

Ванька вскочил, затопал ногами, не зная, что сказать, выскочил из дома, с улицы закричал:

– Ну, старые коряги!.. Запомните вы у меня этот день!

– Граммофон забери! – гаркнул вслед Егор.

– Зачем граммофон? – удивился дед Мурзин.

– Чтобы зажиточным не быть, все равно сожрет, я на таких людей насмотрелся.

– Вот еще! – подбоченилась бабка Казариха. – Ты его с таким трудом добывал, столько тайги поломал, а ему так просто отдать?!

– А ему все равно, каким фертом музыка досталась! Не знаешь ты, мать, как у нас, под Суздалью, простых мужиков разбивали! Есть косилка – враг народа! Работает на дворе сезонный рабочий – кулак! Ну а как мельница, можно и пулю получить…

– Ну, это там, у вас… – нараспев протянула бабка Казариха. – Там до Москвы ближе, порядки другие.

– А у нас, тутака, даже царя не знали, как его зовут! Тайга – дом родной, медведь хозяин! – довольный своим высказыванием, затрепетал бородой дед Мурзин.

– До нас не докатится… – поддержал его Мишка Плотников.

– У нас, в Сибири-матушке, всегда спокойно было: хочешь жить – работай, никто тебе не указ! Ан не хочешь, шагай, поганки собирай… – размахивая руками, вскочил из-за стола старовер.

– Уж ты раскрылатился! – осадила его бабка Фешка. – Не пора ли домой, из одной чашки с Чигирькой окрошку лопаешь?!

– А мне што, Чигирька не человек? Да он мне лучше сто крат какого-то Ваньки Петрова, потому как в тайге у всех одна вера, один Бог: Спаси, Помоги, Сохрани! А Ванька Петров какому Богу верит? Хто такой Ленин? Не знаю такого Бога!

– Уж ты старый! Язык-то придержи, как лопата! – бабка Фешка потянула мужа домой, схватила за шиворот, вытащила на улицу.

Однако хмельной дед не унимался, развязал язык принародно.

– А ну, покажись, Ленин! – размахивал старовер кулаками в небо. – Ястри тя, водки выпьем, с одного стакана, зараз по полному!.. Как хорош, ты, Ленин, в тайгу тебя возьму, за соболями, посмотрим, каков ты жук! А ну, как нет у тебя прыти, знать, лопух ты! Если работяга, умеешь соболя с обметом добывать, мороза не боишься, буду на тебя молиться! А на лыжах ходить не умеешь, грош тебе цена… лошадиная морда… не стоишь ты Пасхальной свечки!..

Бабка Фешка тащит мужа домой. На крики деда Мурзина вся деревня высыпала, смотрят, смеются, пальцами показывают. Единоверцы деду под ноги плюют: напился, старый, опозорил род!

Егор угрюмо смотрит соседу вслед в окно:

– Эх, Варлам Никитич, простая твоя душа: семь котят, да пень с опятами… Увидишь ты еще Ленина… но не пойдет он с тобой в тайгу! Тебе самому бы от него в глухомань-гольцы бежать не пришлось!