После смерти сына Иван поседел как лунь. Серебристый мел прахом назидания покрыл голову, бороду. Косая старость высушила, сморщила его лицо, придавила плечи, сгорбила спину. Неизвестно, куда исчезли живость движений и здоровье. В свои пятьдесят с небольшим лет он стал походить на старца, доживающего свои последние годы. Жизнь потеряла смысл.

Люди в поселке судачили, бросали косые взгляды: не зря все… Вероятно, Иван догадывался об этом, чувствовал себя изгоем общества, которому не место на празднике жизни. Отношения в семье носили равнодушный характер. Не выдержав давления, Иван один ушел в тайгу, принял отшельнический образ существования.

Он поселился там же, на Медвежьем озере, где Погорельцевы девять лет назад сожгли свою заимку. В глубине леса, подальше от Тропы бабьих слез, Иван построил себе небольшую избу, стал жить в ней одиноким волком, денно и нощно замаливающим свои грехи. Из всего хозяйства у него осталась верная собака.

Иногда Иван выходил в поселок, да и то ночью, чтобы люди не видели. Причиной тому были воспоминания твердых слов малого Фили Подольского: «Вырасту!..»

Случилось так, приходил Иван Добрынин на староверческую заимку на Поднебесное озеро к Погорельцевым. Недолго пребывал грешник в кругу единоверцев добрым гостем. Как-то раз, наблюдая со стороны на подрастающего Гришатку, не выдержал Иван напряжения души, пал на колени перед Софьей, заревел зверем:

– Прости, бедная! И ты прости, меня, Гриша! Это ведь я вашего мужа и отца Григория Соболева жизни лишил!

Потемнели Погорельцевы лицами от страшного признания. Для Софьи это была не новость, ответила просто:

– Я знаю.

– Так как мне с этим жить дале? – плакал, убиваясь, в поклонах Иван.

– Бог простит!.. – тихо ответила Софья и не сказала боле ничего.