Синим, матовым отсветом растеклось над скалистыми гольцами холодное, морозное утро. Мягкий, пушистый снег осаживает на хмурую тайгу очередную перенову. Мертвыми часовыми насторожились промерзшие деревья. Где-то высоко вверху, над заснеженными вершинами гор шумит настораживающий, пугающий ветер. Глубоко в распадке глухо шипит шугой река. То тут, то там ухнет опавшим комком с подломившейся ветки кухта, осыплется снег, и опять в тайге насторожится взведенным капканом неопределенная, пугающая пустота. И есть в этом непонятном, страшном рассвете некое ожидание тревоги с последующей, тривиальной развязкой. Будто некий дикий зверь, может, такой, как росомаха, вот-вот прыгнет из-за укрытия на покорную, безропотную добычу, вонзит в шею беспощадные клыки и пустит кровь.

Представление не беспочвенно. Среди стволов черных деревьев мелькнули тени. Звери? Может, сохатый? Олень? Волк или росомаха? Нет, люди. Два человека, на лыжах. Проворно переступая широкими охотничьими камусками, идут, торопятся к намеченной цели воры.

Впереди, внимательно осматривая перед собой местность, скользит Василий Тулин. За ним, подтверждая лыжню, периодически оглядываясь назад, спешит Григорий Мальцев. Их лица сосредоточены. Глаза бегают. Ружья готовы к внезапной обороне. Оба хорошо.

Прежде чем нарушить границу дозволенного, Васька и Гришка несколько дней ночевали за перевалом, проверяя следы сторожа и ожидая непогоды. Они знали, что у бая Оглахты есть проверенные люди, охраняющие территорию под белком Койгур. Обычно это были бедные, погрязшие в долгах и нищете охотники-сойоты, безответно влачившие негласную службу на благо своего покровителя. Одновременно проверяя ловушки, промышляя пушного зверя, тувинцы тщательно стерегли добро хозяина со всех сторон огромного белка. Зайти в урочище Койгура незамеченным чужому человеку было невозможно. Там, на перевале, Васька и Гришка видели старую лыжню, настороженные кулемки на соболя. Территория Койгура охранялась. Одинокий сторож добра Оглахты исправно проходил по хребту один раз в две недели. Этого времени было достаточно, чтобы беспрепятственно войти под белок и выйти незамеченными под дурную непогоду. Выждав момент, Васька и Гришка наконец решились на кражу.

Гудит Койгур. Где-то там вверху беспрепятственно свирепствует ураган. Мириады снежинок затмили белый свет. Долгая метель кружит хаотичный хоровод смерти. Здесь, в тайге, много спокойнее. Отроги, хребты и деревья сдерживают натиск бури. Слепой ветер прыгает по вершинам кедров юркой белкой, однако вниз не спускается, оставляя окружающему миру некоторую отдушину покоя. Лишь непроглядная масса лохматого снега тут же засыпает следы сзади. Но Ваське и Гришке это только на руку.

Быстро идут Васька и Гришка. Чем быстрее будет сделано дело, тем раньше они уйдут назад, за перевал. Их следы завалит снегом. Они как всегда останутся с богатой добычей.

А вот и второй ключ. За ним, на пригорке, начинается густой, низкорослый, высокогорный кедрач. Там, неподалеку, в чаще леса, на ошкуренных столбах стоит высокий, бревенчатый лабаз. Теперь главное – быстрота действий.

Перед выходом на пригорок Васька остановился, долго смотрел по сторонам, стараясь увидеть лыжню: был кто или нет? Впереди чистая, белая простыня из толстого, плотного снега. Декабрь – в собольем промысле мертвый месяц, зверек ловится плохо. Постоянные выпадки снега, метели и бураны делают охотникам передышку. Вероятно, сойоты сейчас сидят по юртам с семьями, пережидая непогоду.

А вот и лабаз, огромный, рубленый, мертвый, как гробница. Толстые, без коры опоры недоступны для мыша и зверя. Под лабазом чистое полотно: давно никого не было. Рядом, приставленная к стволу кедра, лестница.

Времени на раздумье нет. Без лишних слов, как было оговорено ранее, Васька скинул лыжи, схватил лестницу, приставил к лабазу. Гришка, озираясь по сторонам, с двумя ружьями наготове, встал за ствол дерева.

Проворно, как соболь, Васька залез по перекладинам ступеней наверх, повернул вертушку, открыл небольшую, тесовую дверцу: мать честная!..

– Что, есть? – долетел снизу голос Гришки.

– Как надо! – с дрожью в голосе ответил Васька и полез внутрь.

Лабаз большой, просторный, можно вчетвером ночевать. Стены бревен подогнаны плотно, без щелей, никакая птичка не проникнет. Пол крепкий, из колотых тесин кедра. Крыша покатая, капля воды не попадет. Внутри сумеречно, но в свете открытой ляды видны большие мешки: пушнина! Сколько ее… не пересчитать и не унести!

Дрожащими руками Васька распотрошил один мешок: шкурки белок. Это не надо, откинул в сторону. Второй мешок – тоже пышнохвостки. И его откинул. А вот на ощупь другая мягкость. Васька сунул руку в дыру, выдернул шкурку – соболь! Пойдет. Выкинул мешок за себя в открытое творило. В другом мешке тоже соболя. Сколько их? Наверно, в одном мешке больше сотни. Сколько мешков? Наверно, десятка два. Вот где богатство! Эх, если бы все вынести, до кучи!..

Торопится Васька, волнуется. Сердце бешено колотится. Разум подсказывает: не торопись. Но руки не слушаются, трясутся. За первым мешком вниз полетел второй, третий, четвертый… Понимает Васька – хватит! Больше не унести. Но жадность, как жаба в крынке сметаны, будет лакать, пока не захлебнется. Выкинул еще два мешка, повернулся, надо спросить у Гришки, еще или нет?!

Выглянул Васька из творила… и не понял, что происходит. Может, в глазах от мешков с соболями рябит. Или со зрением от темноты плохо стало, разволновался. Под лабазом над мешками люди стоят… Где Гришка? Нет Гришки. Внизу, поднимая на него стволы, нахмурили брови сойоты. Пятеро.

Ужас охватил Ваську! Сердце охолонулось кровью и остановилось. Руки, ноги, тело, стали чужими, неподвластными. Судорога перекосила лицо. В глазах замерз страх перед смертью.

Сколько так продолжалось? Секунды, минуты, а может, вечность. Смотрит Васька вниз на тувинцев, слова сказать не может. Где-то в голове булькает трепетная мысль: сейчас убьют. Вот-вот, из черных дырок метнется обжигающий огонь. Сознание трепещет: пусть лучше, убьют.

Сердце Васьки стонет: поймали!.. На месте воровства, за руку поймали… И кто? Не свои, не русские. Сойоты. У них другие законы тайги.

Однако никто пока не стреляет. Это дает хоть какой-то шанс на жизнь. Сознание начинает лихорадочно оценивать ситуацию. Пятеро. Откуда они взялись? Как успели подойти незаметно? Где Гришка? Нет Гришки. Убежал Гришка, бросил ружья, не предупредил. Может, как-то договориться?! Вероятность маленькая, но выхода нет. Первым делом, надо как-то стабилизировать обстановку. Васька начинает что-то лопотать:

– Да я… вот тут… – и не находит слов.

Сойоты молчат. Каждый из них знает, кого они поймали. Им не нужны объяснения. Один из них что-то сказал Ваське, махнул рукой. Васька не понимает тувинского языка, но понял: слезай. Ваське страшно, не хочет и не может идти к своим убийцам. Он что-то мычит, качает головой, пятится назад, в лабаз: там безопаснее. Грохнул выстрел. Пуля ударила в доску над головой, отколола щепу. Тот, кто стоял справа, передернул затвор карабина, выкинул гильзу, загнал в патронник новый патрон, показал пальцем себе на висок: следующая будет в голове!

Понял Васька. Затрясся телом, как холодец. Однако делать нечего, начал спускаться. От лихорадки лестница дрожит, лабаз на толстых столбах качается, с крыши снег сыплется. Ноги подкашиваются. Голос чужой, загробный, просит, объясняет:

– Мужики!.. Простите!.. Бес попутал!.. Больше никогда… в жизни!.. Бес!.. Простите!..

Не понимают сойоты русского языка. У них свое на уме. Их не переубедить. Они знают, зачем он оказался на лабазе.

Ступенька за ступенькой. Шаг за шагом. Все ближе к земле. А в голове, как мотылек над пламенем, обожженными крыльями трепещет молитва: Мать Пресвятая Богородица! Царица Небесная! Господи! Прости-помилуй!

Наконец-то ступив на снег, пал Васька на колени перед своими воителями, затрес бородой, оправдываясь и прося пощады. Из глаз ручьями покатились горькие слезы. В жизни, с детства никогда не плакал. А тут, как на погосте перед Всевышним, на покаянии грехов…

Стоят сойоты, смотрят на него. Лица холодные. Глаза безучастные, узкие, как щели в полу. Что-то бормочут по-своему, выкрикивают незнакомые, режущие слух слова. Может, все и обойдется…

Нет, не обошлось. Тот, который стрелял, стоял теперь за спиной, замахнулся ружьем, наотмашь ударил Ваську прикладом по затылку. Ткнулся Васька лицом в снег, потерял сознание.

Он очнулся от боли, нестерпимой, тупой, обездвиживающей. Ваське не хотелось возвращаться к реальности, настолько жутко и страшно плохо было в его голове. В глазах темно. Сердце болит. В руках мох.

Постепенно приходя в себя, он начал вспоминать, где он и что с ним происходит. Удручающая, кровососущая мысль восприятия, что все еще жив и находится в руках тувинцев, как клыки медведя на трепещущем сердце. Скорее бы конец… Кто-то растирал ему лицо снегом. Это привело его в чувство. Зрение вернулось через минуту. Все еще плохо соображая, Васька тупо посмотрел вокруг себя мутным взглядом, увидел ноги, вдруг понял, что стоит на коленях в неприличной позе, со спущенными штанами. Он попытался вырваться, однако четверо навалились на него, не давая развернуться. У горла холодом прилепилось лезвие ножа. Васька подумал, что сейчас его будут резать, закрыл глаза, вяло читая молитву. Однако острое лезвие так и оставалось без движений, в то время как сзади происходили какие-то действия. Он попытался повернуть голову, ему помогли. Один схватил за бороду, завернул шею, заставил смотреть. То, что Васька увидел, было невообразимо страшно, но что-то предпринять он не мог. Пребывая на границе первобытно-общинного строя, сойоты готовились наказать его по своим законам тайги. Тот, кто стрелял, ловко отделил от карабина стальной шомпол и, недолго изловчившись, глубоко ткнул им Ваське сзади раз, второй, третий…

Васька почувствовал, как внутри что-то лопнуло, оборвалось. Страшная боль наполнила полость живота. Колкая нить между жизнью и смертью наполнила тело.

Быстро закончив экзекуцию, они тут же бросили его, отступились по сторонам. Понимая, что произошло, Васька глухо застонал.

Они отошли на несколько шагов, неторопливо закуривая свои засаленные трубочки. Тот, кто исполнял роль палача, равнодушно вытирал еловой бородой кровавый шомпол. Один из них, возможно, старший, что-то быстро заговорил на своем языке, потом ткнул Ваське лыжей в бок: вставай!

Собравшись силами, Васька медленно поднялся, надел штаны. Тяжелое дыхание, слезы горечи и обиды душили его сознание. Он покорно и обреченно стоял перед своими убийцами и ничего не мог поделать. Они тоже не трогали его: дело сделано, ты свободен! Кто-то подал ему его лыжи: приказал надевать. Ломая свое состояние, Васька медленно завязал на ичигах юксы, попробовал, как сидят камуски. Постепенно боль отступила, заглохла. Васька мог шевелиться, и даже идти. Лишь острая резь, жжение дополняли неизбежность.

Сойоты молча смотрели на него. Старший что-то приказал молодым. Те подхватили мешок с соболями, проворно увязали в котомку, надели Ваське на плечи: бери, это твое! Еще один, кто владел шомполом, подал ружья – его и Гришкино: забирай! Он взял их, перекинул через спину, хотя знал, что зря. Теперь они ему больше не понадобятся.

Ожидая дальнейших приказаний, Васька обреченно смотрел на жестоких убийц. Старший что-то гыкнул на своем языке, махнул рукой: иди!.. Васька сделал шаг, второй, третий. Ожидая выстрела в спину, он повернулся. Сойоты так же молча раскуривали свои трубочки, хладнокровно провожая его на гибель. Их ружья висели на плечах, никто не хотел тратить на него пулю.

Дрогнув телом, не веря в происходящее, Васька пошел, ускоряя шаг: его отпустили… Быстрее! Как можно быстрее добраться до избы к своим! Может, можно еще что-то сделать… Его сердце билось с удвоенной силой. Душа торопила дорогу. Сознание работало на чувство ощущения: по ногам, в ичиги, сочилась горячая кровь.